Часть IV
Бугден
Глава 14 – Тайри
Ты скажи, как мне быть
и идти мне куда?
В небесах, в небытьи
полыхает звезда.
Только та ли звезда
освещает мой путь,
Что шептала тогда:
«Не забудь, не забудь...»?
Я шагаю сквозь ночь
по дороге один,
Мимо снежных вершин,
мимо диких долин.
Голубеет трава,
зеленеет земля...
Может, ты не права,
что прельстила меня?
Говоришь ты: «Поверь!»,
утешаешь: «Держись!»,
А я знаю, ты – Смерть,
а я знаю, ты – Жизнь,
Через тысячи снов,
через тысячи рек...
И я верю, что Бог,
верю, что Человек.
Ты скажи, как мне быть
и идти мне куда?
В небесах, в небытьи
полыхает звезда.
Голубеет трава,
зеленеет земля...
Может, ты неправа,
что прельстила меня?
«Песнь о Звезде»
1
Человек учился рисовать у камня.
Он с трепетом приближался к камню. Беседовал с камнем. Вопрошал камень.
В узловатых переплетениях жилок наблюдал он изгибы искусного танца Девы. Во внезапных внутренних искорках ловил блеск затаившихся глаз. С ясной прозрачностью кристалла сравнивал видимую простоту Океана.
Ведь стоит лишь спросить – и о многом расскажет Камень.
Некогда, очень давно, Тинч любил бывать там, в самой глубине скал. Цветными мелками, прихватить с собой коробочку с которыми он никогда не забывал, его рука подолгу обводила извилины и чёрточки, глазки и сочленения пластов. Ему представлялось, что если он сумеет соединить все эти линии особым, правильным способом, то из глубины скалы само собой проглянет Изображение, удивительное и прекрасное... И что в рисунке том соберётся вся мудрость мира. И вот тогда ему удастся понять и разгадать все тайны земли и неба, огня, воды и воздуха. А может быть – и совершать чудеса...
Шли дожди, шло время. На скалах появлялись и исчезали контуры небывалых рыб и цветов, коней и кораблей, людей и замков. Не было лишь чего-то одного – живого, говорящего. Он перестал таскать с собой мелки. Быть может, обводя не им прочерченные контуры, он невольно искажает что-то, первозданное и первопричинное, что, почти неощутимо, прячется внутри? Надо ли обводить то, что значимо само по себе? Теперь он подолгу просто бродил или сидел и смотрел. Иногда ему начинало казаться, что ему вот-вот доведется увидеть, подсмотреть это... И даже более – он не раз замечал его. Он уже понял, что это было не простым одиноким знаком или рисунком. Оно было странным, на первый взгляд, переплетением изображений, совсем как на рисунках в детских книжках – «найди 22 рисунка в одном». Рисунки, знаки, символы перепутывались, входили один в другой, вытекали один из другого. Они шевелили глазами, они беззвучно разговаривали друг с другом, они просто жили... Он пробовал, и не раз, вооружившись карандашом и бумагой, скопировать хотя бы один-два из них. Выходило, конечно, не очень. Картинки упрямо не желали существовать поодиночке, будучи расцеплены одна с другой. Он заметил, что линии, замеченные им в толще камня, напоминают черты, которые можно встретить в живых существах и простых предметах. Он понял, что отныне, если захочет, сумеет изобразить живую лошадь, скачущую или вставшую на дыбы, подбирающую траву с луга или нежно перебирающую губами торчащую гривку-щёточку жеребенка...
А ещё он любил рисовать корабли и кораблики. Он изучил корабельную оснастку, и не путал, как бывало раньше, бриг и бригантину, баркентину и фрегат. До поры ему упрямо не давались фигуры и лица людей. В них было слишком много тех изображений, причем у каждого – своих. Порой они дружили, иногда – враждовали друг с другом; радовались, злились, передразнивали друг друга. Точно так же смеялось и грустило лицо Айхо... Плавным движением она поправляла сбившийся локон, накручивала прядку волос на указательный пальчик. Она оборачивалась в его сторону, пролетая мимо верхом на Варрачуке, она одиноко стояла на скале, простирая руки к далёкому кораблю на горизонте. Впрочем, всё это была ещё далеко не она...
Человек учился рисовать у камня.
2
...Осенний Бугден, город, который Тинч давно мечтал посетить, встретил его метелью, настоящей ранней метелью из снежных хлопьев. Словно всего неделю назад он не стоял возле моря, размышляя, стоит ли рисковать поломать ручки-ножки, кувыркаясь в чёрных штормовых волнах.
Холод Бугдена смутил его. Сам старинный город, куда крупнее Коугчара и Урса вместе взятых, древняя столица Северного Тагр-Косса, давил его тяжестью мощных каменных стен, на иных из которых можно было чертить пальцем – до того они были прокопченными.
Бугден дымился тысячью тысяч заводских труб. Тинч не знал, куда ему податься вначале и решил обратиться к группе рабочих, которые выходили из ворот после ночной смены. После нескольких безуспешных попыток завязать разговор – внезапно догадался, что они просто не слышат его, и не могут услышать, даже если очень захотят. То были глухонемые, которые работали в цехах, где слух и нервы обычных людей не могут выдержать ужасающего шума галтовок, грохота падающих на каменные полы раскаленных листов железа, и рёва огня, что неистовствует в стенах плавильных печей.
В конце концов ему повезло. Отчаявшись найти какую-никакую работу в центре, он постепенно забрёл на окраину.
Здесь, словно пастух, охраняющий стадо, одиноко стоял среди одноэтажных домишек небольшой пивной заводик. Работу дали грязную, но дали и крышу над головой. Жить-ночевать дозволялось при том же старом подвале, где всё остальное время он и его напарник, долговязый парень по имени Клем, катали и расставляли по местам громоздкие и тяжеленные, как боевые башни пивные бочки.
Пиво заводик выпускал трех сортов, бочки были четырех видов, от совсем маленьких до огромных, выше Тинча. Из цеха розлива они, смрадные и скользкие от пивной пены, катились в подвал по двум пологим, выложенным камнем желобам. На середине пути стояла вертушка, поворачивая которую надо было направлять тяжело идущие под уклон бочки в тот или иной отсек. Внизу их принимал напарник и разбирал по сортам и калибру в удобные для транспортировки батареи. Затем транспортёр одну за другой поднимал бочки вверх, а из цеха непрерывно катились новые.
Мыть полы в подвале полагалось не менее двух раз в сутки, но, тем не менее, зловоние всякий час стояло ужасающее. Когда-то белые, белёные известью стены были покрыты живописными потеками, напоминающими фантастических зверей, раскрывавших пасти и показывавших кривые зазубренные когти.
Подсобные рабочие ночевали и держали вещи в комнатке по соседству с подвалом. Здесь не так воняло перекисшим суслом, но было почти так же сыро. Стены комнатки в незапамятные времена кто-то разрисовал драконами, хлебавшими пиво из старинных кружек. Драконы, очевидно, разноцветные вначале, со временем приобрели равномерную чёрно-зелёную, плесенную окраску, а их безрадостные ухмылки вызывали только жалость.
Пива никто из работающих на заводике не пил, хотя кружки у бочонков с элитными сортами стояли всегда.
Тинч дневал и ночевал здесь, выходя на поверхность лишь для того, чтобы залить в себя очередную порцию жидковатого супа. Первое время, вечерами, он находил охоту бродить по незнакомым улицам, осматривая дома с остроконечными крышами и решетчатыми балконами, наблюдая за людьми, и просто – хотя бы раз в сутки любуясь небом. Однажды он даже добрел до городской библиотеки, но войти внутрь, в непрерывно сопровождавшем его кисловатом запахе так и не решился.
Платили на заводике неплохо, на еду хватало и можно было что-то отложить на чёрный день. После двух недель работы он выкупил в личное пользование спецовку и рабочие сапоги. Вечерами, сидя за керосиновой лампой, вёл долгие беседы о том, о сём с напарником. Клем оказался парнем разговорчивым. Любимым его занятием было, по его словам, спать и видеть сны. В своих снах Клем жил по-настоящему, совсем не так, как наяву; в снах он любил, сражался, гулял на фантастических пирах с друзьями и прекрасными дамами...
Всё это было бы неплохо, и даже хорошо, если бы Клем со временем не взял привычку засыпать прямо на рабочем месте, перелагая основную тяготу и пахоту работы на плечи напарника. Впрочем, Тинч, в принципе, даже не возражал. Во-первых, он сочувствовал товарищу, который ночами подрабатывал, разгружая где-то на складах ящики с продовольствием (причём, не упуская случая стащить что-нибудь вкусненькое к их совместному ужину.) Во-вторых же, Тинч принимал эти трудности как ещё одно испытание для собственной воли и мышц. Работа, которая казалась непомерной вначале, в конце концов стала представляться ему чем-то вроде особой игры. Бочоночки, бочки и огромные бочищи, каждая из которых, попадись он на пути, раздавила бы его как букашку, порой казались ему несметным войском, закованным в латы, войском, накатывавшим на него подобно океанской волне, полчищем, ордой которую надо было каждый день, начиная спозаранок, укрощать и направлять по своей воле. К нему пришло обыкновение петь на работе, тем более, что в гулких стенах подвала его ломающийся голос приобретал все оттенки истинно мужской хрипоты и грубости:
– Счастли-ивым днем
Ве-ернусь я в дом...
По вечерам, дождавшись, пока напарник уйдет в ночное или прекратит болтать, провалившись в страну снов, Тинч рисовал.
Стопка шершавой коричневой бумаги – какую удалось достать, да огрызок карандаша, – что нужно было для того, чтобы вглядываясь в глубину листка, обнаруживать в нём новые и новые фигуры, лица, странные и непонятные ему самому образы. И чаще, и больше всего он вспоминал берег моря, парусники вдали, и лицо и руки Айхо. Он не раз жалел, что не согласился тогда прокатиться в седле – пусть неумело, но надо же когда-то начинать. В его собрании появился необычный рисунок – смеющееся лицо Айхо и ее открытая вверх ладонь, с которой один за другим, взмахнув крылами, срывались в небо гривастые скакуны.
...И летят с ее ладони
Кони, кони, кони, кони...
Помнила ли она его? Быть может, тот «знакомый парень, которого я очень люблю» был не кто-то, а он сам?
Только какой-то другой, не спешащий по-дурацки со своими лапами и излишними проявлениями чувств?
В конце концов, не слишком ли я доверяю рассказам, что слышу от болтливых дураков, хвастающих вымышленными подвигами?
На этой мысли он и утвердился, и часто, засыпая, мечтал увидеть одно и то же: берег моря, свою Айхо, легко и воздушно управляющую Варрачуке; себя – в седле серого; (а то, что у него всё должно получиться, он ни минуты не сомневался – сколько раз до тонкости наблюдал, как это делают другие!) Вот они, прогуливаясь, едут бок о бок вдоль полосы прибоя; волна за волной затихает у ног коней, и неожиданно Айхо звонко, призывно кричит ему:
– Догоняй!
И, низко пригнувшись к гриве лошади, сразу уходит вперёд.
Он не остаётся в долгу, пришпоривает серого и – летит, летит за ней вдогонку. Серебристый песок волной вскипает под копытами коней.
Она, привстав на стременах, низко-низко пригибается к Варрачуке. Вороная, вытягиваясь как чёрная рыба, искрящейся молнией летит над клокочущим песком побережья. Огромные боевые кони неистовым галопом мчатся корпус в корпус и песок из-под копыт шквалом рассыпается по камням.
Он видит Айхо и себя как бы со стороны; видит собственную, не очень-то ловкую посадку, видит стройную фигурку её – с распущенными по ветру волосами; счастливое лицо за чёрной конской гривой, под тёмно-синим небом и – удивительно ярким солнцем, летящую вперёд, вперёд, навстречу жизни, счастью, свободе...
Паршивец Клем заснул-таки на рабочем месте! Причём, умудрился при этом залечь прямо в один из желобов, по которым в подвал спускали бочки.
Тинч дежурил наверху, у вертушки. В тот день в цеху розлива убирались и работы с утра было мало. Тинч и сам был бы не прочь, опершись на рычаг, слегка «подавить комарика», но в это время наверху загрохотало и голос дежурного предупредил, чтобы внизу приготовились. Шли бочки самого большого объема.
– Клем! – что было дыхания заорал Тинч. – Принимай!
И машинально повернул вертушку, направляя огромную, скользкую, в рваной белой пене, тушу в тот самый злосчастный жёлоб.
– Клем! – ещё раз, не слыша ответа, умоляюще крикнул он. – Спишь, что ли?
Бочка, ускоряясь, катилась в подвал.
– Клем! – закричал Тинч, заклинивая вертушку. – Клем, скотина!
Он побежал вниз по коридорчику, почти вровень с неуклонно несущейся по жёлобу бочкой.
– Гад! – завопил он, заметив фигуру напарника, который, подстелив рогожку, как ни в чем ни бывало, мирно наслаждался снами про любовь и сражения... Сейчас его череп хрустнет как орех.
Тинч попробовал остановить бочку руками, но это было всё равно, что пытаться остановить бегущего под горку слона.
Он не успеет добежать и выхватить Клема из жёлоба.
Будь, что будет, решил он, с усилием обгоняя бочку. Он и сам потом не помнил, как оказался в жёлобе впереди нее, чтобы, подставив руки, попробовать – если не остановить, то по крайней мере задержать.
Непреодолимая сила отшвырнула, опрокинула его вбок, он почувствовал, как невыносимой тяжести каток проехал по ногам, почувствовал страшную боль и услышал собственный крик...
Когда он пришёл в себя, над ним стоял бледный... и даже не бледный, а какой-то серый как пивная пена Клем и прыскал ему в лицо водой из банки.
Всё происходящее он видел как в тумане. Туман засасывал его. Странно, больно теперь уже не было, только обе ноги стали нечувствительными как палки.
Его перенесли в комнатку над подвалом. Старший мастер, покачивая головой, разрезал сапоги по шву. Затем над ним склонился доктор.
– В больницу! – услышал Тинч. – Сейчас же.
– Что с ним?
– Жить-то будет?
– Будет, если немедленно... – доктор не договорил, заметив, что Тинч прислушивается. Прибавил жестко:
– Мягкие ткани обеих ног практически раздавлены. Если через полчаса-час начнётся заражение… В больницу!
И пробормотал под нос странные и страшные слова: «неизбежная ампутация…»
– Это как же? – спросил кто-то. – Молодой, здоровый парень, ему жить и жить...
– Тем более! – сказал как отрезал доктор. Тинч, с усилием привстав на локтях, пробормотал испуганно:
– Не надо... в больницу. Лучше... лучше сразу умереть, чем без ног.
– Сдохнешь, дурак, – устало махнул рукой врач. – А впрочем, ваше дело. Я сказал.
– А может, – вмешался кто-то, – отнести его к бабке Рагне? Она раны лечит. Помню, у меня палец нарывал...
– Так то палец...
– Делайте, что хотите, – сказал доктор. Ему, по всему видать, тоже было не по себе. – А ну, герой, пошевели-ка пальчиками.
Тинч скосил глаза и увидал вместо ног две синих раздувшихся груши. Он попробовал пошевелить пальцами ног, вскрикнул от боли...
– Больно – это хорошо... – услышал он, после чего для него наступила полнейшая тишина.
3
...Горячая, нагретая лучами солнца глина. Дуновение ветра доносит испарения солончаков, запах овечьей шерсти и навоза, аромат смолистой коры, душистой мяты, чебреца и ромашки...
Огромный чёрный конь уносит красавицу Айхо всё дальше и дальше.
– Догоняй!
Постой, подожди меня, хочет крикнуть в ответ Тинч. Протягивает руку: помоги! Разве ты не видишь, в ногах у меня – расплавленный свинец, и сам я – не то бегу, не то стою на месте, а серое предгрозовое небо давит на плечи и вминает в землю. Внезапно я вижу над собой лицо старухи, да, это смерть, я узнал ее... Помоги же мне, протяни мне руку!
Странное, незнакомое лицо... Незнакомое и прекрасное, лицо Айхо... или не Айхо. Глаза, огромные – темно-синие, как два цветка аконита. И – слёзы в уголках глаз.
– Тинчи! Не умирай, мальчик мой! Пожалуйста, не умирай!
Глупая, не умру я. Рановато мне умирать, пока на земле существуешь ты. Вот и рука твоя, как в тумане, ложится ко мне на лоб. Прохладно. Господи, какое блаженство...
– Не отдаёт руку. Ишь, вцепился. Так и будешь всю ночь с ним сидеть?
– Рагна! Иди, занимайся делом!
– Ну, как хочешь. Хоть целую ночь так сиди. Мне-то что.
– Кажется, жар спадает...
– Пить...
Неужели это его голос? Тихий, как шелест травы под струями дождя... Дождь... Вода... Пить... Что это, что это проливается в губы?
– Ну, не вода, не вода. Нельзя тебе сейчас воды. Не бойся, это лекарство...
Что-то жгучее и пряное, пахучее и едкое, как красная каменная соль. Оно проникает внутрь, неся с собой прохладу и сладость. Хорошо. Сейчас бы встать. Я уже могу встать. Где-то там были мои ноги. Что это, что это за прутья или ветки? Мои ноги запутались в кустарнике. Руку мне, помоги, помоги!
– Опять руку? Ладно, держи, дурачок.
Пыль и солнце в глаза. Жаркий пот на лице. Это хорошо. Это выходит наружу болезнь. Далее – сон, сладкий сон, уход в неведомое, куда меня зовет голос и ведет эта прохладная мягкая рука...
Чистый, светлый день. Горница. Стены дома сплетены из прутьев и обмазаны глиной. Местами штукатурка отвалилась и её необходимо подновить. Рядом с постелью – стол, на котором полным-полно каких-то плошек и пузырёчков. Запах трав, сырой глины и ещё чего-то, кажется – выделанной кожи.
Одеяло – чистое, мягкое, сшитое из разноцветных лоскутков. Под ним, где-то там должны быть мои ноги. Ощупаем...
Руки едва слушаются. Как отсохшие, ох...
Вместо ног – опять переплетенные прутья. Ну-ка, пошевелим пальчиками...
Смотри-ка, совсем не больно.
Колыхнулась занавеска. За ней кто-то есть... Сейчас она отодвинется…
– Проснулся! Рагна, он проснулся!
Её глаза похожи на два больших цветка... Кто ты, незнакомка? Я не знаю тебя...
Большой одноэтажный дом, как и все дома в поселке, стоит торцом против ветра. Его столбы и стропила из дерева, промежутки между ними густо заплетены прутьями ивы, снаружи и внутри густо обмазаны глиной. Венчает дом большая крыша из тростника и соломы. Ограда вокруг дома – чтобы крышу не объедали козы. Коров, овец и коз помещают тут же, в южной части дома, а очаг, на котором готовят пищу – в северной. Во дворе почти без перерыва пылает большая костровая печь; горшки, сырые и обожжённые, стоят под навесом.
Рагна, востроносая старуха с необычно живыми и молодыми, блестящими чёрными глазами, принесла и поставила на стол тарелку крапивного супа, к нему – горячую пшеничную лепешку и, в особой тарелочке – немного порубленной с чесноком и залитой простоквашей ливерной колбаски.
– На, поешь-ка, паренёчек. Как там твои ходилки? Не отвалились ещё? Ты осмотрела его, а, Тайра?
Та, кого она называет этим именем, (а слово «тайра» по-тагрски означает «ящерка»), прислонилась к одному из столбов хижины. Она покусывает прядку волос и с усмешкой и вызовом глядит на Тинча. Ей всего-то лет четырнадцать-пятнадцать, однако формами она походит на взрослую девушку. Её лицо можно назвать чересчур смуглым для жителей Тагр-Косса. Небольшой, чуть приплюснутый нос, чувственные губы, чуть опущенные вниз уголки рта; под узкими серпиками бровей – огромные глаза – миндалевидные, широко раскрытые, насмешливые... В накинутом на голову пуховом платке, одетая в широкое бесформенное платье, она, в первую минуту кажется Тинчу безобразно толстой, почти уродливой. Но в это время Тайра прекращает, наконец, выжидательно покусывать свои, ниспадающие из-под платка тёмно-каштановые волосы и изящной кошачьей походочкой направляется к постели больного.
4
Тинч ощутил прикосновение ко лбу всё той же ладони.
– Всё в порядке, жара нет, – низким, взрослым, совсем не девчоночьим голосом сказала Тайра. – Ну-ка, поглядим, как там поживают твои ноги.
Она приподняла одеяло и Тинч увидел, что стало с его ногами. Точнее, самих ног он не увидел – только мягкие лубки, сплетенные из прутьев.
– Сколько дней я так... валяюсь? – спросил он.
Тайра подняла пять пальцев и два. Неделю!
– А как же я... – поперхнулся, покраснев Тинч. Показал в воздухе указательным и средним пальцами – как будто пошёл.
– А так, – и Тайра, улыбаясь, достала откуда-то из-под одеяла бурдючок с широкой глиняной горловиной.
– Как захочешь – вот, теперь сам.
Тинч хотел было сказать что-то, но вместо этого махнул рукой – что уж там! – и потянулся за ложкой. Рагна и Тайра помогли ему приподняться и, подтянув заплетённые в прутья ноги, сесть на постели. С непривычки немного закружилась голова, рядом – близко-близко – мелькнуло лицо Тайры.
Её волосы приятно пахнут чем-то, кажется – ореховым маслом.
– Подкрепись немного, потом позовешь кого-нибудь из нас, – наказала девочка. – Сейчас тебе много есть нельзя, зато можно пить простоквашу. Попробуй, это вкусно!
Спустя три дня с ног сняли лубки, убрали овечью шерсть, размотали пропитанные бальзамом бинты, и Тинч впервые за эти десять дней увидал свои «ходилки» – жёлтые от сходивших кровоподтеков, худые, с повисшими, не подчиняющимися хозяину мышцами. Тайра – или Тайри, как теперь по-дружески называл её Тинч – осторожно, мягкой мочалочкой протёрла и прощупала каждый суставчик, не забыла ни одну, самую малую косточку.
– Пошевели-ка пальцами.
Это можно. Это я привык. И не больно совсем.
– Что-то туго идет. А так попробуй.
Она как-то по-особому захватила его ступню. Теперь было больно. Тинч не выдержал, дёрнулся. Даже очень больно.
– Понятно. Это надо будет размять. Больно? Пускай. Болит – значит заживает… Разминать сам будешь. Не разомнёшь как надо, придется костыли покупать. Понял?
Говорила она с каким-то странным акцентом, не то келлангийским, не то элтэннским. Везет мне на иностранок, усмехнулся Тинч.
– Ты чего это ухмыляешься?
– Да так... Вам заплатили за моё леченье?
– Заплатили сполна, не бойся. Ты у нас даже выгодный... Теперь давай-ка присядем. Вот так. Смотри внимательно.
Она усаживается напротив, на плетёном стульчике, на коленях у нее дощечка, к ней приколот листок бумаги, на котором нарисованы по кругу буквы.
– Положи ладони. Или просто возьмись руками. Так.
Они сидят, прижимаясь колени в колени, и это непривычно для Тинча.
– Теперь смотри точно в центр, на эту большую чёрную точку.
Она глубоко вздыхает, на миг прищуривает глаза, после чего округлым жестом, словно взмахнув крылом, помещает правую ладонь посреди круга. С этого момента её рука превращается в самостоятельное существо.Приподнимаясь на указательном пальце, она с шорохом скользит по шершавой бумаге, перебегая от буковки к буковке.
Тинч понял – из отдельных буковок слагаются слова, из слов – фразы. Тайра, как будто рука принадлежит вовсе не ей, с интересом вглядывается, что сообщит её указательный палец.
– Чего это ты? – наконец, не выдерживает Тинч.
– Вопрошаю духов. Тихо, не мешай.
Палец с прежним упорством порхает от буквы к букве. Временами он останавливается, замирая там, где в круге крупно написано «ДА». В это время губы Тайры слегка шевелятся. Тинч понимает: она задала вопрос.
– Ишь, разговорился! – хмурится она.
В конце концов, Тайра чуть наклоняет голову, словно бы прощаясь с кем-то невидимым и уронив руку с дощечки говорит:
– Всё! На сегодня хватит. Затылок не болит?
– Немного, – признается Тинч. У него и в самом деле слегка болит затылок и кружится голова.
– Это с непривычки. Пройдёт... Главное, они сказали, что кости целы, сухожилия не порваны, мышцы восстанавливаются. Тебя просто придавило... немного. Дней через десять плясать будешь!
– Как дней через десять? А работать?
– Вначале ходить научись, работяга!
Она расхохоталась, чему – непонятно... А глаза у нее – ну и глазища!
Вечером того же дня его навестили друзья с завода. Принесли с собой вещи, которые оставил Тинч – сапоги, стопку изрисованной бумаги, всякую мелочь. Принесли его деньги. Притащили с собой беднягу Клема, у которого горели уши.
– Ты уж прости его, Тинчи. Он всё это время сам не свой ходит. Мы и говорим: ты, дурила, Бога должен благодарить за то, что послал тебе такого друга. Сам покалечился, а товарища спас. Ты, как поздоровеешь совсем, приходи. Какую-никакую, работу подыщем...
Попили чаю на степных травах – мяте и ромашке, похвалили Рагну и Тайру, осведомились, не надо ли чего, степенно разошлись.
– Это кто, твоя девушка? – Тайра держала в руке один из его рисунков.
Тинч пожал плечами, выражая ту мысль, что неплохо бы спросить, прежде чем шарить по чужим вещам. Однако, Тайру это не смутило:
– Ничего, красивая. Девочка со странным именем...
– Откуда ты знаешь?
Тайра скосила глаза.
– Ты в бреду много чего наговорил. Любишь ее, я знаю. А у неё есть другой парень и она, глупышка, конечно, пойдет к другому. Блаженных девушки не любят. Скучновато с вами, блаженненькими... А я, например, люблю, когда мужчина может красиво дать другому в морду…
Тинч пожал плечами – он умел и это. Кабы не ноги…
– Положи рисунки на место, – сказал он. Тайра послушно придвинула стопку изрисованной бумаги поближе к нему, положила сверху обломок карандаша. Ни говоря более не слова, подобрала складки мешковатого цветастого платья и ушла за занавеску.
Там у неё – как давно приметил Тинч – было оборудовано что-то вроде маленькой настольной мастерской. Пользуясь вырезанной из камня кругляшкой, она вначале растирала порошки: красную и желтую охру, гематит, голубую глину, мел, ещё какие-то синие и зелёные минералы. Потом шёл сложный процесс приготовления красок. Комната наполнялась запахами растворителей и масел.
Большую часть времени Тайра просиживала именно там, за цветастой занавеской, расписывая узорами маленькие и средние горшочки, глиняные игрушки и свистульки. В горшочки закладываются мази и снадобья, а для того, чтобы лекарство не потеряло силу, узор должен быть нанесен особенно тщательно.
С особой любовью она разрисовывала игрушки.
– Это – волк. Это – тюлень. Это – чудовище, из морских глубин. А вот этот, стра-ашный! – это дикий горный обезьян из Майландии...
– Разве есть такая страна, Майландия? – спросил Тинч.
– Конечно, есть. Даже если на самом деле вроде бы и нет, но ты придумал, то значит – есть.
Однажды Тинч от нечего делать попросил принести ему кусочек глины. Он решил показать ей, как на его родине, в Коугчаре лепят глиняных солдатиков.
Солдатики получились что надо. Небольшие, с полпальца высотой, одетые в шинели до пят – что давало им устойчивость, самых разных полков и армий. А когда Тайра обожгла их в печи и Тинч тонкой кисточкой из волчьей шерсти раскрасил армию во все возможные и невозможные цвета, с кокардами и лентами, пуговицами, шнурами и аксельбантами, восхищению девочки не было предела.
– Рагна! Рагна!.. Беги же сюда скорее, погляди!
– Да, это тонкая работа, – оценила труд старуха. – Вот ты бы тоже научилась так. На рынке они пошли бы лучше, чем твои крокодилы.
– Скажешь тоже... Сразу: рынок, на рынок... Человек для души делал...
– Твоя душа кормить тебя не будет. Или замуж выходи, или будь добра – работай. Вот и Тинч тебе поможет.
– Не гони человека. Пускай сперва ходить научится.
С ходьбой у Тинча дела и в самом деле шли плохо. То ли мышцы ослабли из-за долгого лежанья, то ли там, внутри всё что-то с чем-то не срасталось. Опираясь на плечо Тайры, он мог сделать несколько неторопливых шагов, но самостоятельно, даже опираясь на палку, не мог совершить и двух-трёх.
– Ладно, – в конце концов сдалась Тайра. – Погодим с ходьбой. Разминай ступни, поворачивай так и этак, в коленях ноги сгибай. Дней через пять ещё попробуем.
И – куда-то пропала на несколько дней...