Часть III
Одним человеком больше
Глава 10 – Человек с тысячью имён
Прищур безжалостный бойниц,
Безмолвье губ,
Безличье лиц
И – щебет птиц...
Паденья яростный размах,
И тонкий ветра свист в ушах,
Огонь и прах...
Из красно-каменных руин
Не встанет прежний исполин
В мечах вершин.
И будут листья в нем шуметь,
И виноград по стенам зреть,
И птицы петь.
Но позабыт, заброшен сад,
Дичает старый виноград,
И тополь – хром.
Но, кровью щедрою пьяна,
Ползет, ползет, ползет война
Из дома в дом.
Из нас такая гордость прёт,
Что сам Господь не разберёт –
Кто прав, кто нет.
И каждый сам себе закон,
И сам собою упоён,
И лжёт в ответ.
Нам безразлично с вышины –
Что там за возгласы слышны
Из-под стены.
На десяти засовах дверь,
Мы в лютых карликов теперь
Превращены.
Что толку, коль не меч, не плуг –
Песчинки валятся из рук,
Что чести – нет,
Что меч дрожит на волоске,
И скоро волны
на песке
Залижут след...
«Апокатастасис»
1
Маг должен спать много. Тем более, после трудной работы.
Тинч проспал всю ночь и весь день.
Следующей ночью он перетащил через забор и отнёс два мешка картошки в место под названием Гнилая Лужа. Там, на островке среди болота, где всё поросло гладкоствольным дроком и плакучими ивами, он поставит шалаш.
Он проспит день в сарае, следующей ночью переправит мешки с яблоками и совсем освободится и от дома, и от опасности быть узнанным.
Впрочем, в полдень он проснулся оттого, что сон не мог заменить еды. Не помогло и то, что он из последних возможностей затянул ремень. Желудок требовал, кишечник бунтовал, и Тинч, перебравшись через забор, направился в город.
Пустынные улицы – это сейчас-то, в самую пору весенних ярмарок! – не удивляли его. Он старательно уклонялся от встреч с солдатами – почти всегда нетвёрдыми на ногах, сыто рыгавшими, густо сплевывающими после курения сигар. Балахонщиков что-то не было видно… Из размышления его вывел легкий удар по плечу.
– Привет, Тинчес! А я тебя вчера видел.
Имя этого мальчика было Пекас, а прозвище Зевака. Дом Зеваки-Пекаса был на том берегу реки, неподалеку от шлюза, совсем рядом с ивами.
И зимой, и летом Пекас ходил в одной и той же шерстяной шапочке с огромным козырьком, постоянно надвинутым на глаза – это чтоб придать лицу таинственность. Ему, по-видимому, доставляло удовольствие делать вид, что он постоянно от кого-то прячется. Повсюду у него были «тайны», в развалинах старых домов мерещились клады… впрочем, по городу существовало немало местечек, куда можно было бы укрыться и вдосталь наиграться в пиратов или разбойников. Если б в кое-каких из них и в самом деле нашёлся клад, никто б не удивился, и в первую очередь не удивился бы Зевака-Пекас.
Его главным правилом было знать всё и обо всех. Правда, с Тинчем они видались редко, но всякий раз в лице Пекаса Тинч невольно получал самого благодарного и – самого надоедливого слушателя, ибо Пекаса занимало буквально всё – и то, какую пищу предпочитают матросы, и как сшивают паруса, и каким галсом лучше ходить против южного ветра...
Оказалось, что на днях Пекаса каким-то ветром занесло прямо к дому Даурадеса. Да, да, он видел, как Тинча вышвырнули за ворота его собственного дома! Он тогда ещё хотел подойти, но побоялся, что Тинч с досады надаёт ему тумаков.
– У тебя такое лицо было! Такое лицо!
У меня оно и сейчас не лучше, подумал Тинч.
– Тинчи, а ты приходи на маяк. Помнишь, туда, где когда-то стоял ваш дом. Там один дядька завёлся, здоровенный, он ребят на посохах драться учит. Чтобы в случае чего, можно было накостылять по шее всем этим «стадникам».
По словам Пекаса выходило, что таинственный «дядька» собрал на развалинах маяка с десяток ребят и девчонок. В эту стаю принимали всех – и имеющих крышу над головой, и бездомных. Днем они были предоставлены сами себе, а ближе к вечеру собирались вместе и делили у костра то, что удавалось раздобыть за день. Те, кому некуда было идти, ночевали там же, в развалинах.
– Гм, а он, случаем... не…? – засомневался Тинч. За время скитаний ему случалось видеть разный народ. Были и те, кто вот также собирал ребят или организовывал «приюты». И слишком часто на его памяти судьбы девочек и мальчиков из таких «стаек» складывались отнюдь не благополучно…
– Не, он не такой. Там и про тебя знают. Это ты позавчера вечером избил в Детской пещере шайку Гоби Волосатого?
Тинч виновато улыбнулся:
– Ну, я… А он был волосатый? Я что-то не заметил... Как его звать, твоего дядьку?
Пекас замялся.
– По-всякому. Кто как. У него имён много. Не меньше тыщи. Зовут чаще... Отшельником. Да, Таргрек-Отшельник, кажется...
Пекас-Зевака спешил на площадь и звал Тинча с собой.
– Там сейчас такое творится! Ууу!
2
В переулках, ведущих к соборной площади небольшими группками скучали келлангийские солдаты, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками. Поблизости от одной из этих группок, на мостовой совокуплялись две собаки, и один из солдат доходчиво объяснял приятелям все подробности этого занятия. Псины, не иначе, сбежали из какого-нибудь чаттарского двора, потому как всех бродячих собак в Коугчаре переловили зимой.
На подходах к самой площади келлангийцев не было. Оттуда раздавалось пронзительное:
– Братие тагркоссцы! Собрал я вас сюда не в радости, а в глубоком горе! Новая злая беда обрушилась на нашу несчастную родину! Изменники и негодяи захватили нашу столицу, великий и священный город Дангар!
У державшего речь была жиденькая, растрепанная по волосочку борода и длинные, разбросанные по плечам волосы. Небольшого ростика, сухощавый и живой, он щупал воздух длинными суставчатыми пальцами. Под его ногтями было грязновато – это Тинч заметил даже издалека.
– Дезертиры! и предатели родины! желающие разорить и ограбить нашу землю! пришли к власти! Они низвергли законное правительство, они разорвали союзный договор с правительствами Бэрланда и Келланги, они хотят простереть свои кровавые когти и дальше, чтобы всем городам и посёлкам Тагр-Косса пришлось испытать участь разоренного и униженного Дангара!
Помост, на котором находилось несколько хорошо одетых людей, в том числе несколько священников, был окружен кольцом «стадников». Издали они напоминали мешки, зачем-то поставленные кругом. Небольшими кучками роились жители Коугчара – больше смотрели, чем стремились принять участие в действии.
Ближе к помосту несколько десятков человек в рваных и заплатанных одеждах восторженно кричали «даннхар-р!» – всякий раз, когда оратор останавливался, чтобы перевести дух. Чуть поодаль свою компанию организовали горожане побогаче – оставленные ими экипажи и повозки занимали место на краю площади. Солдат почти не было, зато в толпе шныряло немало молодчиков с цепкими глазами. Всем, кричащим и просто любопытствующим в руки всовывали листочки бумаги с отпечатанным изображением солдата в драгунском мундире, что оседлал карту страны и вонзил в ее изображенную в виде сердца столицу кривую элтэннскую саблю.
– Они вонзили саблю в самое сердце страны... Эти исчадья дьявола, эти изверги рода человеческого, не гнушающиеся ничем для достижения дьявольской цели, решили развязать новую войну. Конец нашей мирной жизни, о братие!
– Гм-м, не понимаю, – сказал Тинч. – Что он вопит как попрошайка?
– Тихо, молчи! – ответил Пекас.
– Уделом наших городов и посёлков, и без того разорённых и нищих, станут огонь, смерть и безумие! Именно безумие, ибо гнев Божий обрушится на нас за грехи наши! Мы, мы породили этих чудовищ, с их непомерной гордыней и жаждой власти и денег! Даурадес и Паблон Пратт, эти презренные отщепенцы, эти предатели, для которых нет и не было ничего святого...
– Я что-то ничего не пойму, – тихонько, на ухо сказал один другому в толпе. – Это который Даурадес? Наш Даурадес? Ууу!.. Ничего себе!
– М-м-м...
Неподалёку от трибуны, гримасничая, выплясывала и напевала местная юродивая:
– Веселись, пляши,
Только в спину не дыши!
Пой песни, играй,
Только нож не доставай!
«Стадники» косились на неё угрюмо, но тронуть не решались – неизвестно, как сейчас отнесутся к этому горожане. Тинч пробежал взглядом по их лицам. Странно, он знал в городе многих, но среди «балахонщиков» не было ни одного знакомого лица.
– Конец света близок, о братья и сёстры! – восторженно продолжил другой оратор, маленький и круглолицый. Монашеское одеяние было на нем, косой крест красного дерева украшал выпиравший из-под рясы живот. – Кто же, скажите мне, победит сего изверга? Кто возьмёт в руки знамя победы?
– Отец Салаим, отец Салаим, – зашептали в толпе.
– Отец Салаим? Что-то не слыхали о таком...
– Говорят, он раньше был военным, но решил сменить мундир на одеяние священника. Я был на его проповеди. Говорит так сладко обо всем – заслушаешься...
Из-за спины отца Салаима выдвинулся флаг на длинном, грубо оструганном древке. Флаг был скроен из трех полос – оранжевой, коричневой и чёрной, перечеркнутых наискосок белым диагональным крестом в виде четырех соединенных вместе букв «П». В середине его красовалось хорошо известное всем изображение ладони с таким же крестом посередине.
– Вот он, наш освободитель, наш герой!
– Генерал Ремас! Вам я вручаю это священное знамя, символ нашей победы и процветания великого Тагр-Косса! Пусть наша кровь и наша вера в победу послужат, собственно, символом в борьбе против деспотии и безумия военных, готовых забыть про свой долг и честь, ввергая страну в непосильное бремя новой тяжёлой борьбы! Да пребудет с нами Воля Господня, да пребудет с нами наша вера в торжество и силу нашей великой нации!
Вперед прошёл высокий лысоватый мужчина, одетый в новенький серый мундир. Его одутловатое красное лицо с пышными, свисающими ниже подбородка усами, выражало все оттенки озабоченности о благе нации. В остальном – подумал, усмехнувшись, Тинч, – к нему бы полностью подошли слова всем известной песенки про славного рыцаря дядюшку Турикса:
Он весёлый, он румяный
И бокал его не пуст,
Что за дух благоуханный
Из его струится уст!
Сходство было настолько точным, что Тинч невольно фыркнул, чем привлек внимание товарища. Пока он, вполшёпота или вполголоса напоминал Пекасу слова песенки, кое-кто из толпы, краем уха уловив, о чём идет речь, не преминул передать эту весть ближайшему соседу. По толпе прошелестело:
Скачет, мчится он недаром
Среди воинских полей,
Смазал... хм! пятки скипидаром –
Чтобы бегать веселей!
Соблюдя обычай грозный,
Так и пыжится ершом,
И трещит как жук навозный,
Потрясая палашом!
– Господа! Друзья! Братья и соотечественники! – надрывно выкрикивал генерал Ремас, принимая святое знамя. – Встаньте же, встаньте, о братья!
– Да и так стоим... – возразил чей-то голос.
– Олим, Олим! – вдруг забормотали все, как один, служители «отряда народной обороны». Перебирая в пальцах деревянные чётки, «стадники», преклонив головы, один за другим начали падать на колени. Их примеру последовал и кое-кто из толпы.
– Что такое «олим»? – не понял Пекас.
– На священном языке это означает «луковица», – объяснил учёный Тинч. Как бы в подтверждение его слов, каждый из «стадников» достал по головке лука. Отчетливый хруст пронесся над головами.
– Олим, Олим, – пережёвывая жгучую мякоть, бормотали балахонщики. – Ты видишь – мы плачем от любви к тебе!
За спиной говорившего, возле соборных врат, одиноко возвышался старый деревянный дом. До недавних пор в нем был приют для слабоумных, который опекали служители церковного братства. Несколько дней назад дом заняли под казарму солдаты, а всех убогих, выгнав за город, просто облили керосином и сожгли.
– Порядок и добродетель, о братья! Порядок и добродетель! – продолжал генерал, потрясая великолепными усами. – Для нашей многострадальной родины наступает час непростых испытаний. Сегодня, для того, чтобы понять, что происходит в стране, преступно мало просто жить и наблюдать, что происходит. Мы, наконец, должны открыть глаза на то, что наш великий народ, народ покорителей мира пребывает в постоянном угнетении со стороны мелких народцев, на словах вещающих о миролюбии, а на деле – подобно скользкой гадине пытающихся пролезть в самое сердце отважного и неустрашимого тагркосского воина! Я не говорю сейчас даже не о предателях чаттарцах, заполонивших нашу страну и поклоняющихся нечестивому богу земли. Я не говорю о язычниках элтэннцах, с самозванным государством которых истинные тагры вели и будут вести непрерывную и победоносную борьбу. Всех этих преступников по крови мы давим и будем давить, пока сок не потечёт!
– Ты песен не пой, говори, кого мочить пойдем! – раздалось из гущи оборванцев.
– Олим!!! – запели в голос балахонщики. Где-то с окраины города глухо бумкнуло. Генерал остановился, вжал голову в плечи. Однако других взрывов не последовало и Ремас продолжал говорить:
– Но мало ли предателей-полукровок есть и среди нас! Самозванный полковник Даурадес, в чьих жилах течет кровь уроженцев Чат-Тара! Генерал Паблон, зачеркнувший все свои военные заслуги пособничеством враждебным нам народам! Даже здесь, среди нас...
– Это они опять про Даурадеса? – тихо спросили в толпе. Тут же возникшие как из под земли двое мускулистых ребят подхватили под руки говорившего, и утащили бы с площади, если бы чьи-то другие могучие лапы, в свою очередь, не столкнули их голова с головой. В возникшую потасовку дружно ринулись было стоявшие по кругу «стадники», но благоразумие заставило их остановиться. Настроение большинства горожан было явно не в пользу выступавших. Ещё немного – взялись бы за каменья.
– Я сам – из народа! – объявил генерал Ремас. – А это значит, что моими устами говорит народ! Я – сильный, как и весь мой народ. А уделом слабых всегда было подчинение сильному! И пускай этот палаш, – крикнул он, выхватывая из ножен келлангийский «свинорез», – станет порукой тому, что мои слова истинны!
Узкое длинное лезвие ярко сверкнуло в лучах весеннего солнца и – оглушительный хохот огласил притихшую было площадь.
Он раздался подобно удару грома. Генерал Ремас, не понимая в чём, собственно, дело, покраснел более обычного и, выпучив глаза, стоял, держа перед собой палаш, клинок которого собирался поцеловать, слушая, как из толпы выкрикивают непонятное:
– Эгей! Дядюшка Турикс! Скипидару не надо?
– Смотрите, он сейчас дымиться начнет!
– О-ох! Давненько так не развлекался...
– Оли-им! – уныло затянули «стадники». Ручейки посмеивающихся горожан потихоньку растекались с площади. У стен вокруг балахонщики прощупывали памятливыми глазками каждого из уходивших, подхватывали посохи горизонтально и необычайно ласковыми голосами увещевали:
– Ну погодите же! Вы не дослушали, а уходите! Сейчас будет самое интересное!..
Две могучие руки в чёрных боевых перчатках легли на плечи ребят. Тинч и Пекас одинаково вздрогнули и обернулись.
Исполинского роста незнакомец был одет в длинный элтэннский плащ с низко надвинутым капюшоном, под которым можно было рассмотреть торчащую рыжеватую, с проседью бороду. По длинному кряжистому посоху его можно было принять за одного из «стадников», но он был явно не из числа балахонщиков.
– А вы что здесь делаете? Вам кто разрешил сюда приходить? А ну вон отсюда, живо! – донесся до них, как будто с вершины башни, гулкий голос, на который обернулся кое-кто из стерегших толпу служителей «отрядов обороны».
– А вы чего уставились?!
Те поспешили отвернуться.
– Чтоб духу вашего здесь не было!
И те же руки вышвырнули ребят из толпы в ближайшую улицу. Последним, что успел услышать Тинч, были слова генерала Ремаса:
– Пусть тот, кому дороги честь и свобода его родины, подойдёт сюда и запишется в наше святое ополчение. Наша война будет священной – для всякого, кто имеет чистую совесть и называет себя тагркоссцем. Свобода, правда, справедливость! Свобода, правда, справедливость! Свобода, правда, справедливость!..
– Ты понял? Ведь это был он, сам! – говорил Пекас, потирая плечо.
– Кто?
– Тот самый дядька с маяка! Только откуда он узнал, что мы здесь? Он же велел никому не ходить сюда...
– Знаешь, Пекас, случись в городе такое, я бы тоже долго не гадал, где тебя искать.
– Эх, Тинчи! Представь: вчера они хлеб в толпу швыряли, кричали, что это дары Божьи. А люди подбирали с земли, даже дрались за эти корки… Что будет завтра?
3
Если верить легендам, что сложили некогда древнейшие жители этих мест, Тропа Исполинов получилась так. Жил на свете великан Тирн Магрис с супругой, великаншей Уданой. И вздумалось ему как-то померяться силой с другим таким же исполином, грозным Греном Какотисом, что одиноко жил в своем замке за морем. Чтобы проторить себе дорогу, Магрис вбил в дно моря множество вытесанных из камня столбов. Утомившись, он вернулся домой, отдохнуть перед великой битвой. В это время Какотис, заметив появившуюся меж их землями дорогу, воспылал гневом и, захватив боевую палицу с шестью вправленными в нее клинками мечей, решил наказать не в меру строптивого соседа.
Перебравшись по Тропе через море, Какотис увидел Удану, на коленях которой безмятежно спал утомленный работой Магрис.
– Женщина, кто это лежит у тебя на коленях? – спросил, потрясая оружием, великан.
– Это? – улыбнулась догадливая Удана. – Это – мой грудной младенец. Он только что сытно поел и спит. Видишь, как сладко посапывает?
– А где же сам Тирн Магрис?
– Ты говоришь о моем муже, чужеземец? Он с утра ушёл ловить китов (хочет навялить китов к пиву!) и скоро вернётся.
Не может быть, поразился Какотис. Если это существо у неё на коленях – младенец, то каких размеров должен быть папаша!
И он, ужаснувшись, что было сил пустился бежать, бежать, бежать обратно. Там, где он обронил в залив свой грозный шестопер, разверзлась земля и огненная лава образовала сушу с прилегающими островами Анзуресса. Там, где его нога с разбегу обрушила столбы дороги, возник пролив Бостата, доныне отделяющий тагркосский берег от берега Келланги. Наконец, он, обессилев, упал прямо в море и, страдая от жажды, принялся жадно хлебать морскую воду, а поскольку вода была уже в те времена солона, то отпив половину океана, он просто окаменел. Его высовывающуюся и доныне из моря, губастую, с выпученными от ужаса глазами, голову, называют островом Илум. Вода же, отхлынув от Тропы, обнажила нынешнее побережье Тагр-Косса...
Среди скопища скал, что лежит севернее Коугчара, меж городом и морем, до сих пор сохранилась огромная вмятина в форме следа человеческой ноги. Сейчас ее вовсю показывают приезжим, а тогда эту котловину, что именуется Ступнёю Грена Какотиса, объемом с хороший дом, редко кто посещал. Место считалось нечистым. Даже воры и налётчики, народ бедовый, но суеверный, опасались оставаться в нём на ночь. Пропадали там люди ночью, навсегда пропадали…
Хотя, с другой стороны, местечко для укрытия было неплохое. Костёр, разведенный в этой естественной впадине, был практически не виден из города. Рядом, на песке росло немало всякого кустарника, а неподалеку, на берегу, можно было без труда разжиться плавником – чтобы не заботиться о дровах, и не одну ночь.
Болтали, что если ровно в полночь в костёр пролить последовательно кровь, масло, вино и молоко, то из пламени выйдет сама великая Удана и исполнит любое твоё желание. Только вот незадача, за исполнение желания придется расплачиваться годами твоей собственной жизни, и чем оно будет больше, тем меньше останется тебе гостить на этом свете...
Тинч бывал здесь часто. И не то, что он не бывал суеверен – бывал. И не то, чтобы не очень-то верил в Бога – верил и молился, часто втайне, стесняясь отца. И не то, чтобы не слыхал о тех вещах, что происходят с попавшим сюда человеком – разумеется, слышал.
Просто ему, подобно Пекасу, всегда и всё хотелось посмотреть своими глазами, пощупать руками, услышать ушами. А встретиться один на один с легендарной великаншей, что перехитрила самого Какотиса, а потом победила в бою великого Ночного Воина... – ну как можно было отказаться от такой встречи!
В котловине от костра тепло – сюда почти не задувает ветер. Здесь есть на что присесть и на чем полежать. И вообще, здесь уютно. Он вообще с некоторых пор стал замечать, что ему было спокойнее находиться в тех местах, что почему-то слывут вредными или опасными. «Не сиди на пороге!» – а ему было лучше именно сидеть на пороге. «Не сиди на углу стола!» – а Тинча прямо-таки притягивал этот треклятый угол!
Эту ночь он решил провести не в сарае и не в сырой дроковой чаще Гнилой Лужи. Идти на маяк он тоже поостёрегся – далеко, и мало ли кто может попасться по дороге. Потому он прихватил с собой котомку с картошкой, кое-что из добытой снеди и, едва спустилась ночь, пришёл к заклятому месту.
Сегодня в Ступне Грена Какотиса кто-то был! И этот кто-то разжёг костер. И даже, как разглядел Тинч, когда приблизился, незваный пришелец расположился на том самом месте, где любил отдыхать Тинч. Здесь уступ скалы образовывал удобное сиденье с каменной спинкой. Костер уютно обогревал ноги, а сидеть или даже лежать на каменном ложе, куда можно подстелить доски, спрятанные заранее в расщелине скалы, совсем не холодно.
Зайдя со спины, Тинч рассмотрел широкоплечую фигуру, навершие длинного посоха, голову в капюшоне...
Инта каммарас, да ведь это тот самый «дядька»!
– Я занял твое место, Тинчес? – неожиданно звучно и отчетливо спросил незнакомец. – Такова моя роль – занять твое место.
Всё это он проговорил не оборачиваясь, странным образом зная, кто именно находится у него за спиной.
– А я тебя жду, – продолжал незнакомец. – Углей наготовил для твоей картошки.
Была ни была, решил Тинч. Хотя, если честно сказать, ноги слушались его в эту минуту с большим трудом, и вообще желали бы повернуть прочь, и как можно быстрее.
Он прошёл к костру и, сбросив наземь котомку, протянул руки к огню.
– Вы правы, – ответил он. – Зовут меня действительно Тинчес, а в этой суме – картошка. Правда, я не возьму в толк, как вы всё это угадали. Вы что же, фокусник?
С этими словами он, пересиливая себя, решился-таки заглянуть под капюшон незнакомца.
Нет, он увидел отнюдь не голый череп с чернеющими глазницами. И отнюдь не клыкастая физиономия упыря предстала его взору.
Уловив его взгляд, незнакомец сбросил капюшон. Перед Тинчем открылось широкое, красноватое от весеннего загара лицо, обрамленное львиной гривой волос. Большие мохнатые брови крутыми изгибами уходили к вискам. Ясные серые глаза смотрели из-под них с усмешкой, но по-доброму. Незнакомец пригладил ладонью в перчатке усы и бороду, и сказал так:
– Я пришёл за тобой, Тинчес. Твоё убежище возле дома нынче утром нашли солдаты. Обитать в Гнилой Луже… это, согласись, не самое лучшее из жилищ. Здесь, у костра, хорошо, но и костёр когда-нибудь погаснет. Потому я предлагаю тебе перебраться к нам, на маяк.
– Почему я должен вам верить? Кто вы такой?
– Ты можешь называть меня Акана – что означает «Меч». Ты можешь называть меня Ашман, что когда-то означало «Камень». Ты можешь называть меня Эргрен – что означает «Уставший от собственной силы». Ты можешь именовать меня Гаймартан, «Бессмертный» – как самого первого из живших на Земле людей. Ты можешь звать меня Таргрек – что означает «Отшельник» и как зовется книга, что ты постоянно носишь с собой. Наконец, ты можешь называть меня своим собственным именем – ибо кто есть встреченный нами, как не часть нас самих, а значит – и мы сами? Не так ли, о премудрый Тинчи?
В насмешливых глазах Отшельника было что-то, удивительно напоминавшее Тинчу отца. И в то же время это, разумеется, никак не мог быть не только отец, но даже близкий родственник, поскольку таковых у Даурадеса давно не осталось.
– Я понимаю, что удивил тебя своим появлением, – продолжал пришелец, наблюдая, как Тинч, как ни в чем ни бывало, один за другим, зарывает в угли желтоватые, тугие клубни. – Но поверь и не требуй объяснений: наши с тобой дороги именно здесь должны были пересечься. Кто я такой? Хотел бы я сам знать об этом. Откуда я так хорошо знаю тебя? Когда-нибудь догадаешься сам. Почему я здесь? Ты же молился Великому Дню, чтобы он послал тебе силы десяти человек? Эти силы пришли тебе на помощь вместе со мной.
– Нет, я не «диавол», – улыбнувшись, прибавил Акана, или Ашман, или Эргрен, или Гаймартан, или Таргрек. – Я такой же человек, как и ты. Есть вещи... о которых я не могу сейчас сказать. Когда-нибудь тебе будет дозволено узнать и об этом.
– А вы можете говорить как все люди, нормальным голосом? – спросил Тинч. – А то будто в школе: «бу-бу-бу» да «бу-бу-бу»...
– Во-от! – с удовольствием протянул Отшельник. – Вот теперь я слышу, что говорю с настоящим Тинчем. Ладно, парень. Что ты там ёрзаешь на корточках, присаживайся. Места хватит обоим. Ночи стоят долгие, картошка скоро испечётся, а мне, откровенно признаться, ужасно хотелось бы услышать рассказ о Бугдене и твоих приключениях. Как поживает старина Моуллс? Жив, старый Создатель Дворцов? А Хэбруд, что подарил тебе твои бесценные чётки? А Тайри? Какой ты ее оставил? Навестил её перед уходом?
– Вспомнил! – прервал его Тинч и от возбуждения прихлопнул в ладоши.
– Что именно?
– Вспомнил, на кого похож человек, которого держат в подвале моего дома.
– То, что бывший келлангийский моряк Терри Грэйа так похож на Тайру Грэйа, совсем не удивительно. Они брат и сестра, правда – сводные. Но люди обладают способностью до тонкостей копировать привычки и мимику друг друга...
Тинч более не удивлялся тому, что Отшельник по какому-то особому таланту был осведомлен обо всем на свете. Читает мысли? Что с того... Я тоже сумею, если захочу.
– Да, они брат и сестра, – задумчиво добавил Таргрек. – Брат считает сестру погибшей, ведь она сбежала из дома в тот день, когда её собственный отец... Впрочем, покойный Птэр, великий пират и лоцман, конечно, вряд ли был идеальным воспитателем для рано созревшей двенадцатилетней девочки... Боже, в какие времена всякий раз доводится жить людям! Так ты хочешь сказать, что Тайри пятнадцать лет и что она жива-здорова?
– Ну, здорова, – пожал плечами Тинч. – Лепит всё... горшки свои...
– Расскажи, расскажи, подробнее!..
– Да вы, наверное, и сами всё хорошо знаете, – попробовал отбиться Тинч.
– Да, друг мой, разумеется, знаю. Только, знаешь, о некоторых вещах иногда так хочется просто от кого-то услышать...
4
С таким спутником, как Таргрек, Тинчу можно было никого не бояться. Они ещё с часок посидели у костра, наполнили желудки, как-то необычно быстро перешли на «ты» и, распевая во всё горло куплеты про дядюшку Турикса, отправились вначале на Гнилую Лужу, – где великан положил на плечи оба мешка с картошкой, предоставив Тинчу почётную обязанность нести его посох, – а затем побрели на холм, к развалинам маяка.
Доски старенького мостика надрывно заскрипели под тяжестью Таргрека. И почему я, действительно, не такой большой и сильный, подумал Тинч. Попадись им сейчас, по дороге «стадники» – он сумел бы, разумеется, отмахаться посохом, а его спутник…
Интересно, боевой мешок с картошкой – наверное, достойное оружие в руках такого богатыря?
Он машинально стал прикидывать, что бы сделал, распоряжайся он силой Отшельника. Наверное, освободил бы вначале того парня, Терри Грэйа, о котором они только что говорили. Твой дом, который враги превратили в тюрьму – уже не дом...
– Так в чем же дело? – прочитав его мысли, обернулся, поигрывая на плечах мешками, Таргрек. – Если надо – выручим. Только вначале – хорошенько отдохнуть и выспаться. Сейчас, познакомлю тебя с нашими ребятами...
Однако когда они взобрались на холм и подошли к тому месту, где под ярким светом звезд зеленовато светились развалины коугчарского маяка, навстречу им никто не вышел.
Таргрек сбросил мешки, расшевелил задремавших часовых и, не размышляя долго, отправил всех спать.
В небольшой комнатке, на матрасе, набитом соломой, освещённые пламенем старенькой керосиновой лампы, ночевали: огромная собака с отвислыми лохматыми ушами и вцепившиеся в её шерсть маленький мальчик и девочка постарше – две светлых, золотисто-жёлтых головки. Рядом, на диване, сипло дышал и подхрапывал в темноте ещё кто-то.
Споткнувшись о чью-то ногу, Тинч нечаянно разбудил лежавших. Собака подобрала лапы, приподнялась и лизнула Тинча в лицо.
– Кайсти, – позвал малыш.
– Ты б поосторожнее шагал, что ли, – не открывая глаз, пробурчала Кайсти. – Полуношник...
Пригасив лампу, Тинч почти на ощупь отыскал свободное место. Свет звезды пробивался в щель между стеной и куском портьеры, занавешивающим вход. На дворе была тихая и безветренная ночь. И только море – по-прежнему прокатывало волну за волной где-то там, под обрывом, совсем близко-близко...
Он снял куртку. Придвинувшись к спящим, накрыл ею ребятишек и укрылся сам. И только положил голову – на что-то мягкое, даже не поняв, на что – сразу же и заснул...
Все-таки, удобная это вещь – старая драгунская куртка.