Глава 8 – Сумерки
За порогом – не бойся,
По дороге – не трусь,
На пути домой – не теряй осторожности...
Пословица
1
Жители Коугчара хорошо знали этот дом. Двухэтажный, грузный, будто налитой свинцом, влитый в улицу, кажется – навсегда, навечно, он возвышался над улицей, как бы желая утвердить незыблемую невидимую власть над судьбами и душами всего сущего. Говорили, что когда-то на его месте был фруктовый сад, и часть деревьев пришлось вырубить, чтобы дать опору могучим стенам. Его мощный торс окружала высокая ограда; остроконечная крыша завершалась длинным шпилем и флюгером в виде скорпиона, который корчился на острие. Клешни скорпиона украшала хорошо различимая снизу замысловатая надпись, квадраты букв которой гласили по-тагрски: «Трабт ансалгт!», что означало: «Верен будь себе и – никому другому!», и было старинным девизом рода Даурадесов.
С этой фамилией в Коугчаре связывалось многое. Это была род хотя и небогатый и немногочисленный, но всеми уважаемый. Выходя в отставку после службы в армии, Даурадесы традиционно занимались делами города. Дед Тинча погиб на поединке, защищая честь жены. Будущий строитель дома, Маркон Даурадес, в пятнадцать лет лишившись, таким образом, отца, бросил на карту мира горошину, которая закатилась куда-то в ЧатТар. По дороге ему случилось прибиться к колонне солдат и с ними прошагать первые дороги войны. Досужие языки передавали из уст в уста историю о том, что где-то в Ихисе, помогая одному из друзей похитить из обители святого Икавуша невесту, он сам нечаянно влюбился в нее.
Она ответила взаимностью и – другу, как человеку старшему годами и, следовательно, лучше понимающему, что к чему, не оставалось ничего другого, как, скрепя сердце, утешиться с вдовой придворного барабанщика. И тот, и другой обзавелись детьми и жили в разных частях города, никогда не общаясь между собой.
Тинч привык к дому-крепости и отцу – старшине цеха каменщиков, и ему претила мысль о том, что отец может вновь уйти из дома и отправиться в действующую армию. Даурадеса ждала вакансия в драгунском полку – покойный Варадос обожал офицеров старой закалки. И однажды рано утром, когда Тинч ещё спал, отец оставил на столе записку, деньги и, торопливо собравшись, ушёл на войну.
Дом Даурадесов в их отсутствие охраняли элтэннцы. Однако, элтэннцев вышвырнули вон келлангийские солдаты, и поселились в крепости сами. Полеживая на бостати – невысоком каменном балкончике, один из них любил шутя постреливать из револьвера под ноги случайным прохожим. Другой, с полковничьими нашивками, оправлялся с крыльца. Третий... впрочем, что там говорить.
– Ну что, сосунок, узнал, как гундосых лечат?
Высокий белобрысый офицер улыбался и довольно потирал кулак.
– Капитан Деннес! – окликнули его. – Куда вести арестованного?
Совсем недалеко от Тинча провели человека, чье лицо показалось ему странно и давно знакомым. Он был одет как тагркоссец, хотя и – Тинч обратил внимание, – пару раз перемолвился со своими конвоирами по-келлангийски. На вид ему можно было дать лет двадцать – двадцать пять. Свежий шрам на виске, который не могли скрыть перепачканные засохшей грязью светлые волнистые волосы. Округлые карие глаза... Удивительно знакомая улыбка – углы рта при этом опускались книзу. Где-то и когда-то он встречал такую...
Арестованного ввели в дом Даурадеса. На допрос? Или генерал Хорбен держит заключенных в подвале захваченного им жилища...
Действительно, быть может был прав бедняга Пиро?
Тинч поднялся с земли и попытался рукавом утереть испачканное грязью и кровью лицо. Его просто выбросили на улицу. Ворота дома были распахнуты, в глубине двора солдаты пилили поверженные наземь деревья. Господам офицерам нужны были дрова, им не хватало толстенных томов из библиотеки Даурадеса.
Какой-то вдребезги пьяный солдат, ординарец или денщик, пробираясь вдоль стены, схватился, чтобы не упасть, за шнур громоотвода. Повис на нем. Оторвал...
Нет, Тинч не станет закусывать губ и сжимать кулаки в бессильной ярости. Всё преходяще, как учили его в эту зиму в Бугдене. И только пальцы сами собой механически перебирают костяшки чёток в кармане старой отцовской куртки.
Поднявшись на пригорок, откуда было хорошо видать всё, что творилось вокруг, Тинч достал коробок спичек и осторожно огляделся по сторонам.
Вокруг него не было никого. Впрочем, мало ли по какому случаю одинокий мальчишка в перепачканной глиной куртке чиркает спичкой о коробок, а после задумчиво смотрит сквозь пламя.
Но смотрел он сквозь огонь в направлении своего бывшего дома…
2
Памятник командору Лоремуну на главной площади города украшен весёлыми разноцветными флагами. Из левой ноздри командора вытягивается длинная мутная сосулька. На камнях соседней площади лежит расколотая пополам скульптура «Хозяйки Города». Кому-то из боевиков «отряда народной обороны» не понравилось, что у «Хозяйки» оголены плечи. Огромная бронзовая женщина с ключами в правой руке и схваченным за лезвие мечом – в левой, полушариями зелёных глаз взирает на верхние этажи зданий. Рядом, здесь же, возвышаются четыре виселицы, на двух из них покачиваются тела. Возле двух других лениво похаживает угрюмый малый в светло-коричневом балахоне с капюшоном, постукивая о помост свежеструганным посохом – непременной принадлежностью «стадника Господня».
По рыночной площади пробирается странный длинноногий парень, с ног до головы измазанный в лошадином навозе, с мешком в руках. Переходя то к одному, то к другому из торгующих, он загадочно запускает руку в карман, достаёт ворох «конских яблок» и приговаривает:
– А ну, хозяин, ха-ха-ха, отсыпька мне товару! А не то я твой лоток дерьмом измажу!
От парня несёт за версту. Тронуть его никто не решается. Испуганные торговцы один за другим бросают в мешок сумасшедшего кто ломоть хлебца, а кто и кусок сушёного мяса.
Так он бродит от одного к другому до тех пор, пока из прилежащей улицы не появляются шествующие усталой цепью, одетые в одинаковые светло-коричневые балахоны небритые люди с грубо оструганными посохами в руках. С веревочных поясов свисают длинные мясницкие ножи, на груди болтаются косые распятия, верхнюю часть лица укрывают широкие капюшоны.
Безумный слишком поздно заметил опасность. Или просто не уразумел в чем дело, когда они, не проронив ни слова, окружили его со всех сторон. Их посохи привычно взлетели ввысь и ритмично опустились раз, и другой, и третий...
И всё-таки он как будто вырвался из их кольца. Бросив свою ношу, прихрамывая, с обезображенным лицом, попробовал бежать. И тут же замер, плача и пошатываясь, заломив назад плечи...
В его спине глубоко сидел пущенный кем-то из них широкий мясницкий нож.
Обрыв крепостной стены был рядом. Раскачав тело за руки и за ноги, люди в балахонах швырнули его с откоса. Следом полетел мешок.
Тинч спустился к упавшему тотчас после того, как балахонщики удалились. Безумец ещё дышал. Его рука искала, нащупывала мешок, валявшийся поодаль.
– Гдее...
– Я сейчас принесу, – вскочил Тинч, хотя понимал, что этим уже не поможешь.
– Передай всё это... ооо, Господии...
И сумасшедший остекленел глазами, так и не сказав, для кого он собирал милостыню таким странным способом. Тинч заглянул внутрь мешка. Там было набрано немало – достаточно, чтоб прокормиться дня два-три.
Он действительно свихнулся или просто решил прикинуться? Что-то я раньше не встречал его в городе. За что они его так?
Кто-то, быть может, начнет искать и найдёт этого парня.
Кто-то, для кого и добывалась эта пища...
Тинч вернулся к ручью.
3
Здесь, под навесом старой крепостной стены, в старые добрые времена дети вырыли небольшую пещерку. Взрослые знали о ней – хотя бы потому, что сами когда-то играли там, будучи детьми. Ее так и называли: Детская Пещера. Временами в Детской Пещере ночевали бродяги или останавливались проезжие. Сейчас она была пуста. Кто-то разбил о камень глиняную кружку у родника, и Тинчу пришлось пить из горстей, зачерпывая стынущими пальцами свежую весеннюю, красноватую от глины воду. Рядом, из мшистых трещин стены вылезала молодая трава и раскручивались зелёные пружинки папоротника.
Здесь сильно пахло папоротником: тяжеловато, бальзамически, как бывает в храме, когда идет служба.
В тот день Тинч побывал и в храме. Насмотрелся на коленопреклоненных «стадников», а на исповедь не попал – служители, словно боязливые мыши в присутствии крыс позакрывались в кельях. Побывал близ чаттарского молельного дома – закрытого, глухого, черневшего выбитыми стеклами. И чаттарское кладбище тоже посетил. Он прошёл его до конца, до той стены из белого камня. Мимо развороченных дорогих надгробий, мимо человеческих костей, втоптанных в грязь. Мимо опрокинутых и разбитых каменных домиков, мимо каменных плит, на которых свежей краской были намалеваны руки с косым крестом на ладони.
Издалека он углядел знакомый белый домик. Такие ставят в Чат-Таре, Анзурессе и Бэрланде, где считают, что душа человека по смерти превращается в пчелу и ей приятно, что надгробье имеет форму улья.
Эта могила, судя по всему, не избежала участи остальных. Но, в отличие от них, опрокинутые плиты кто-то успел установить на прежнее место. Ту, что служила домику крышей, – у нее был отколот уголок, – повернули так, чтобы уголок имел опору. Весь холмик кто-то так же привел в порядок и даже старательно очистил от прошлогодних листьев.
Судя по глубоким следам, оставленным в рыжей глине, это был человек, обутый в сапоги со шпорами. Из прошлогодней травы Тинч поднял кисет с рельефным изображением грифона – герба свободного Чат-Тара.
Потом его рука сама вытянула из кармана чётки и книгу...
«Не вечно над миром пожары горят, не вечно, истерзанный, пышет закат, и ветром ночным не захлопнется дверь в сей мир, что ярится, как бешеный зверь.
Ты только поверь в то, что Солнце взойдет, и новая птица на Древе споёт, и новые люди на смену спешат, и песни былого, как прежде, звучат. Целительный дождь упадёт на поля, и вечно пребудет Земля...»
4
Посиживая в глубине пещеры, он за воспоминаниями не заметил, как к городу подобрался вечер. Давно не стало слышно ружейных залпов, что рвали воздух где-то в оврагах за посёлком дорожников.
Закрыв глаза, Тинч ещё и ещё раз возвращался в свой дом. Нет. Пусть лучше погибает всё, чем по коридорам его жилища будут разгуливать пьяные скоты, испражняясь по углам и растапливая печь листами его любимых книжек. Он не святой. И – «трабт ансалгт!» Попавший в засаду скорпион жалит себя в голову...
Шорох шагов вывел его из задумчивости. Он вскочил... впрочем, с опозданием. С двух сторон его крепко схватили руки ребят, по виду – на два-три года старше.
– Надо же, какой цыплёночек! – сказал один из них.
– Да какой щупленький! – заметил другой.
– Теперь никуда не денешься, выворачивай карманы! – засмеялся третий.
– Попался, паскуда! – тоскливым голосом завершил первый.
В полутьме Тинчу было не разглядеть их лиц. Впрочем, сейчас это было неважно. Липковатый страх на мгновение подобрался к горлу... охватил, оцепенил всё тело... и вдруг пропал.
Он вспомнил, как много ему пришлось пережить за это длинное, нескончаемое сегодня. Ему ли сейчас так просто испугаться каких-то искателей легкой наживы.
Только бы не сорваться, подумал он, чувствуя как в нем как на дрожжах начинает расти... теперь и не злость, а самая настоящая злоба. Надо же, как вовремя вы появились. Вот васто я и искал, вас-то мне и не хватало!
– Как я в карман полезу, если вы меня за руки держите, – с сухостью в голосе буркнул он.
– Соображает!
– А мы не гордые! Мы и сами поглядим!
– Во, гляди-ка! Это что у тебя такое?
– Чётки, – бросил Тинч.
– Чётки? А ты чё, монах?
И все трое беззаботно загоготали, отпустив при этом Тинча.
– Монах, – ответил он.
– А ну, помолись, – предложили ему.
– Ладно, помолись, может отпустим.
– Только вот пошарим в твоих кармашках, монашек.
– А чего шарить-то. Вот и куртёнка у него ничего. Возьмем карманы вместе с куртёнкой, ха-ха. Да и сапожки, гляди-ка, ничё сапожки...
– Ты будешь молиться, падаль? На колени!
– Дайте чётки, – попросил Тинч.
Почувствовав в пальцах знакомые уголки косточек, он глубоко вздохнул и привычно почувствовал, как упругая сила наполняет тело... Этой зимой, на занятиях, его подвергали и не таким испытаниям.
Для воина битва – лучшая молитва. Так-то, детки...
«Защищайся!» – шепнул изнутри голос Хэбруда. Пальцы сами чуть-чуть повернули одну из угловатых бусин. Членики чёток перестроились, прищёлкнув, одна над другой. В руках Тинча появился упругий тонкий хлыст.
Умелым ударом такого прутика можно рассечь одежду, вырвать полосу кожи, а если по голове – оглушить или ослепить противника. Ну-ка!
Щёлк-щёлк… Вз-зиу!..
Двое отскочили в стороны, с криком схватившись за запястья.
Щёлк-щёлк. Вз-зиу!..
Старшему хлыст рассек лицо и он тоже отвалил с криком.
Один из тех потянул из-за голенища ножик... Отлично. Атака идёт по всем правилам. Я долго сидел в темноте и всех вас отлично вижу. Попробуйте меня достать.
Щёлк-щёлк. И новый страшный крик. И третьему добавим, чтобы не лез... Вот так!
Щёлк-щёлк…
– Аоуы!
«Ну, хватит. Нападай на их внутренний разум! Голосом!» – шепнул изнутри бугденский учитель.
Ага, а теперь я – дикий страшный зверь. Теперь мне охота поорать. Как там в далёкой стране Майландии, кричит на воле дикий горный обезьян?
– Ууу, ваы-ы! Ваы-ваы-ваы... Вай-йяу!!!
И вдруг стало необыкновенно пусто рядом с Тинчем. И только приглушённый топот трех пар ног в три разных стороны.
Надо же, чуть-чуть не испугался!
Тинчу стало одновременно смешно и стыдно. Он представил, как по городу поползёт слух о том, что в Детской Пещере завёлся людоед и оборотень. Он имеет вид безобидного мальчика-подростка, но следы его когтей и зубов бывают ужасны...
Даже для видавших виды жителей Коугчара.
5
Поздно ночью он прокрался к воротам дома.
Тинч знал о том, о чём наверняка не догадались келлангийцы. За домом, в штабелях строительного камня, притаился небольшой деревянный сарайчик. В нём хранили садовый инвентарь, здесь же под грудой старого тряпья были припрятаны несколько мешков, наполненных картошкой и сушеными яблоками. Прокравшись мимо спящего часового, Тинч без труда проник в тайник, прикрыл и запер изнутри на засов дверь. В уголке на полке нашёл свечу и чиркнул спичкой...
«Дорогой мой Мечтатель, здравствуй!
На днях получил твоё письмо, на котором в первый раз была проставлена дата. Прошу: поступай так и впредь, хотя бы потому, чтоб разбирать, что в твоей жизни происходило до, а что – после...
Как ты и просил меня, отправляю это письмо в Бугден.
Так ты всё ходишь по заработкам? Неплохо. Настоящий мужчина должен уметь сам зарабатывать на жизнь. Не грусти, если тебе иногда покажется, что занимаешься не своим делом. Никакой опыт не пропадает без пользы...
О капитане Гриосе... Мутное это дело. Винюсь, что когда-то давно не сказал тебе всего, хотя – наверняка понять, что к чему ты смог бы только сейчас. Но – давай подождём до нашей встречи...
Твои прогулки на Кипящие Рифы... Хм. «С товарищем». Ты поосторожнее там. Не пропади сам, не утопи «товарища»…
Беда, беда, что меня нет рядом. В письме о многом не напишешь, а доверять сокровенные мысли бумаге, которая будет ползти через три страны, как-то не очень удобно. Словом, если тебе пришла в голову мысль завести себе подругу... мне бы не хотелось, чтобы тебя постигло преждевременное разочарование.
Не спеши...
Меня немного тревожат твои поиски на почве религии. Видит Бог – я нисколько не хочу покушаться на саму идею Его существования. Я верую в Него, и могу привести немало примеров, когда убеждался в Его ко мне участии. Чего стоит хотя бы опыт одного из моих первых боёв, когда на узкой дороге у коня лопнула подпруга и я оказался на земле под копытами всего эскадрона, что как тень промчался над моей головой, но ни одна из лошадей не задела меня копытом...
Я знаю, хотя и не навязываю этого никому, что Он – Един, Многолик и Истина.
Впрочем, каждый человек, в сущности, и есть тот, кого он сам называет Богом. У каждого свой образ Бога, и он всегда очеловечен. Человеку достаточно Бога внутри. Внутреннее тепло согревает лучше наружного.
Как писал один неплохой поэт, от природы человек должен жить как птица. Не отвергать даров Свыше, ханжески прикидываясь скромным или убогим. Опираться на людей. Самому быть опорой. Плясать, когда весело. Рыдать, когда грустно. Не желать зла. Делать, что обязан. Работать днем. Спать ночью...
Можно отлучить меня от церкви, но не от Бога. Моего Бога, как мою душу я не отдам никому...»
Дочитав письмо до конца, Тинч погасил свечу. Лёжа на мешках, укрытый отцовской курткой, поглядывал сквозь прореху в крыше вверх, где небо вновь разъяснилось и выступили звезды.
Странная звезда, прозванная Беспокойной или Бегущей, пронеслась по небосклону.
Тинч снова вспомнил Пиро, вспомнил Таппи. Потом почему-то вспомнил Урс, таверну «У Щучьего хвоста». Старого Тосса с его огромном брюхом, которым он навалился на стол, его широкий нож, которым он пластал варёное мясо.
– Вина! – кричал Тосс. – Вина!
– Может, чего-нибудь полегче… пива? – спрашивала хозяйка, хорошо зная о том, что Тоссу, хроническому пьянице, лекарь совсем недавно вынес смертный приговор…
– Что там твоё пиво? – отзывался Тосс. – Брюхо пучить да пенчик мучить! Вина! Ну, голубушка, вина же!..
И при этом подмигивал Тинчу, что сидел напротив – неслыханная привилегия.
– Я стар, я теряю силы, – объявлял он Тинчу, отхлебнув вина, заглотав кусище мяса и вытерев жирные ладони о гладко зачёсанные назад волосы. – Я знаю, я не доживу до весны… У меня есть всё: жена, дом, корабли, богатство. Единственное… у меня нет сына. Так я считал… И тут появляешься ты. Футы, нуты, что за хлюпик такой? Хотя… я кое-что увидал в твоих глазах! И, инта каммарас, не ошибся на старости лет!.. Ты всегда ищешь чем заняться. Ты уже сейчас верно понял, что человеку следует делать со своей свободой. Нельзя бездельничать, хоть что-то, да делай, и ты это понял!
С этими словами он откинулся назад, в упор рассматривая Тинча выпученными глазами.
– Вот я, сейчас, например… – с каким-то удовлетворением молвил он. – Я выпил, да я выпил… Я выпил?!! – грозно вопросил он окружающих.
Те подтвердили: да-да, конечно, выпил, выпил…
– Во-от! Я в-выпил! Это – дело. Потом закусил. Это тоже дело. Теперь, чтоб без дела не сидеть… Всем молчать!!! – хватил он кулачищем по столу.
И затянул:
– Играет волна, набегает и бьёт волна, хэй-хо! Навеки остались вдали суета с тоской, хэй-хо!.. Всем петь мою любимую!!!
И все охотно подхватили:
– Нас берег далёкий не ждёт, платим мы сполна,
Хэй-хо!
За то, что мы отдали душу волне морской,
Хэйхоо!
За то, что захлопнули крепко тугую дверь,
Хэй-хо!
За то, что свободны как боги плывём теперь,
Хэй-хо!
За то, что в земле упокоиться не суждено,
Хэй-хо!
И холодно море, и горько от слёз оно,
Хэй-хоо!..
Тинч спал и ему снились гематитовые, тяжёлые и гладкие, отсвечивающие под солнцем волны моря и, почему-то – кони, кони, сильные кони, табуном выходящие на берег из морских глубин...
А по всему берегу, до самых гор кроваво-красным маревом плыла и пылала степь, вся из алых тюльпанов и маков, как бывает лишь раз в году, весной, когда распускаются полевые цветы и меняется ветер...
– Счастли-ивым днём
Верну-усь я в дом!
Верну-усь я в дом…