Глава 4 – Хлеб, три монеты и пуля вдогонку
Весёлый Бог когда-то
Дал каждому закон,
И обещал солдату:
Его запомнит Он!
Взревет труба тревожно, Торопимся, скользя.
Нам всё на свете можно,
Чего другим нельзя!
Несут, несут героя,
Волочатся кишки,
Но Бог глаза прикроет
На битые горшки!
А Бог – он славный малый,
Он всё простит, поймёт,
Помолимся, пожалуй!
Пускай Его проймёт!..
Под пулями и ветром,
В туман, огонь и дым
Второй шагнет за первым
И третий – за вторым,
Рассветы и закаты
Мотаем на усы,
Мы – хваткие ребята,
Мы – бешеные псы!
Келлангийская походная
1
По четырехколонному мосту через Авоку с грохотом шла кавалерия. Разноцветные знамена плескались на ветру. Помимо обязательного значка – креста из четырех ромбов, на каждом из штандартов появлялся где орел, а где и ястреб. Штандарт отряда «Свобода» изображал орла, растянувшего крылья и когти над горной вершиной, морской волной и маленьким домиком на берегу. Штандарт с золоченой надписью «Братство» изображал одновременно большого орла и маленького ястреба, протягивавших друг другу крылья и лапы. На штандарте отряда «Слава» огромный орёл наступал когтями на грудь поверженного ястреба. Наиболее впечатляющим был отряд «Равенство» – на его штандарте орёл и ястреб, соединясь крылами, обретали сходные размеры. Подобранные по росту кавалеристы этого, наиболее многочисленного отряда, и одеты были самым старательным образом одинаково, и лошади у них были одной и той же мышиной масти, и даже гладко выбритые серые лица глядели похоже.
Мощное войско, заполняя проём моста, спешило навстречу и мимо Тинча.
Он терпеливо разглядывал каски с высоченными гребнями и тускло-желтые кирасы. Из-под зелёных плащей далеко назад выступали ножны палашей – «свинорезов», как их называли сами келлангийцы. Батарея за батареей проходили орудия: новейшие, безоткатные и скорострельные пушки на стальных лафетах и гаубицы – на деревянных, одна за другой катились пузатые мортиры, ползли повозки с высокими, окованными железом колесами, груженные боезапасом, снаряжением и провиантом, попыхивали походные кухни, шагали крепкие толстоногие кони. На повозках бились в «скат» и «врать не надо!» красавцы-ездовые, следом за ними тяжеловесные гренадеры и молодцы-стрелки угрюмо подминали сапогами дорогу; широкие тесаки и гранаты в особых мешочках оттягивали пояса. За ними вновь шла кавалерия – офицерские эскадроны, всадники в темно-зелёном с золотыми ремнями, в седлах с высокой задней лукой. Кресты из четырех ромбов, красные и чёрные древки пик, эполеты и султаны, карабины и пары пистолетов в кобурах у сёдел... и снова – впряженные попарно лошади, зачехленные пушки на складных лафетах, фуры и зарядные ящики, гренадеры – колышущимся строем, глядя вперед, в спину друг другу, не пытаясь прикрывать раздираемые утренней зевотой рты, словно быки на закланье, придерживая ремни длинных ружей, задевая зелёными, с синими отворотами рукавами болтавшиеся на поясе гранаты. Кое-где показывались и коричневые и чёрные тагркосские, и синие чаттарские мундиры. Бешеная Авока рвалась из-под моста и дышала паром, широким разливом уходила в море. Отряд за отрядом спускался на дорогу на Бугден.
Тинч миновал долгий мост, увернулся от лошадиного крупа и соскочил на обочину. Теперь бы ему самое время было вновь свернуть за дюны.
В хвосте арьергардной когорты густой пар тянулся из бака разогретой полевой кухни. Дородный, с сонными глазами повар, вытянув трубочкой губы, покачиваясь в такт движению, дул в поднесенный ко рту черпак. Другой, костлявый, нарезал большие круглые хлебы и бросал куски по корзинам. Тинч нащупал в кармане «жерновки».
Костлявый понимающе кивнул, забрал монеты и выбрал ломтик из нарезанного. Тинч, зная цену деньгам, замотал головой и указал на целый хлеб. Келлангиец, хмыкнув, бросил ломтик в корзину, вытер рукавом потный лоб и не спеша продолжил работу. Повозка двигалась. Тинч шёл рядом, ещё ожидая, что ему, если и не дадут того, о чем он просит, то, по крайней мере, вернут деньги. С соседней повозки его окликнул один из ездовых. Другой, с перевязанной головой, ласково улыбаясь, поманил пальцем.
– Мне целый хлеб, целый! – повторил Тинч. Повар погрозил ему ножом. Солдат с соседней повозки спустил ноги, готовясь спрыгнуть, его напарник по картам тянул с плеча ружье…
– Эй! Эй!
– Поди сюда, умник! – окликали Тинча.
Тогда он, рассвирепев, рванул на себя весь мешок! Вот так вам! По-тагрски!
Дородный поперхнулся, костлявый пронзительно закричал, замахиваясь, лошади споткнулись, хлебы покатились на дорогу.
На повозках взревели, швыряя карты. Спереди оглянулись верховые. С хлебом под мышкой Тинч бежал к дюнам. Давно он так не бегал!
Сзади грохнул винтовочный выстрел и пуля шмыгнула мимо. Пугают, решил он. Другая пуля срезала ветку астрагала поодаль.
Странно, но он не ощущал никакого страха, не слышал и свиста пуль, как будто бы и не он сейчас, петляя и подскакивая словно заяц, мчался по песку, толкая его назад одеревенелыми, чужими ногами... Внезапный холодок меж лопаток заставил его метнуться вправо, и в следующее мгновение сильный толчок в левый бок повалил его за дюну.
Перекатившись через песчаный гребень, Тинч залёг, наблюдая за дорогой.
Никто не преследовал его. Походная кухня въезжала на мост, верховые, убрав карабины, следовали в своём строю. С повозок оживленно перекликались; кто-то, насвистывая, бренчал на келлангийской гитаре.
Тинч оглядел себя. С левым боком всё было в порядке. Показалось? Подобрал и отряхнул от песка добытую ковригу...
– Эт-то кто здесь так шумит? – услышал он внезапно.
2
Они увидели друг друга. Медленно приближаясь, пригибаясь, приговаривали:
– Ах ты, тагрская вонючка, пожиратель чеснока...
– Элтэшка, саранчук черномазый, ...
Ухватив друг друга за шею, пошли по кругу, глядя глаза в глаза:
– Ах ты...
– Ух ты...
Тинч давил противника сверху, но тот, маленький и ловкий как кошка, вывернулся из-под ладони и подсёк его снизу.
Хлеб и чёрный плащ полетели в разные стороны, двое мальчишек, пыхтя и фыркая, покатились по песку. Внезапно, более изворотливый Пиро выскользнул из рук товарища.
– Погоди, Тинчи! – крикнул он.
– Тьфу ты! – сказал Тинч, усаживаясь на песке. – Откуда ты здесь? Что ты делаешь? Куда ты идёшь?
Вода в прибрежных камнях заклокотала глухо. Пиро молчал, хмурился, кутался в плащ. Тинч заметил в его волосах обрывки водорослей.
Его друг был единственным сыном в семье сапожника. Дома элтэннского квартала соседствовали с домом Даурадеса. В самую первую их встречу, когда они в уличной драке схватились не притворно, как сейчас, а по-настоящему, до крови, Тинч богатырски придавил Пиро коленом к земле и спросил грозно:
– А ну, скажи теперь, красавчик, как по-вашему, по-элтэннски, будет «мама»?
«Ну что, красавчик, молись, твоя, (как её там…), тебя больше не увидит!» – должен был прибавить Тинч.
А Пиро, удивленно поморгав серо-зелёными, с большими запыленными ресницами, девчоночьими глазами, вдруг весь обмяк, улыбнулся и ответил задумчиво:
– О'на...
И Тинч вдруг понял, что теперь ничего такого не скажет.
Они вместе ходили в школу... И посещать ее перестали тоже одновременно, после того случая, когда школьный инспектор, в образец другим, обрядил элтэннского мальчишку в шутовской колпак и, нацепив Пиро на грудь плакат с надписью «Я – неграмотный осёл», приказал старшеклассникам водить его по этажам. Тинч, по мнению которого незнание единственным сыном элтэннского сапожника премудростей тагрской грамматики, не могло быть поводом к подобной экзекуции, быстренько подговорил приятелей устроить в коридоре школы что-то вроде «кучи малы». Тем же днем и колпак, и табличка с надписью украсили собой ворота дома школьного инспектора.
Педагогам не составило труда понять, чьих рук было дело. В школу был вызван отец Тинча. Старшина цеха каменщиков Маркон Даурадес с каменной невозмутимостью прослушал рассказ об этих и многих иных деяниях сына.
Высказался прямо:
– Надо ж. И как это он только догадался? Вот молодец!
После чего, вопреки уговорам, решил, что сыну будет гораздо лучше заниматься дома, самому, и лично экзаменовал Тинча – как по тому, что в школе проходят, так и по тому, что не проходят...
А Пиро стал уличным актером. Он ходил по натянутой меж столбов верёвке, пел, наигрывая на чингароссе или келлангийской гитаре, дольше всех ребят на улице умел стоять на руках и частенько, в завершение программы выступления, нацепив на ногу сумку, обходил собравшихся вокруг горожан.
Острый, тяжёлый как гарпун, дедовский нож он носил с собой и с расстояния в двадцать пять шагов пригвождал к забору падающий тополевый лист.
Складный, ловкий, большеглазый Пиро – чье имя в переводе значит «вспышка», – был кумиром всех окрестных девчонок и лучшим другом Тинча. Он даже Айхо пытался у него отбить, но уловив красноречивый взгляд сына Даурадеса, только дразняще высунул кончик языка, поцокал как белка, пропал в кустах, и всегда старался побыстрей исчезнуть, когда встречал их вместе...
Костёр пылал в ложбинке между скалами. На расстеленную куртку легли несколько вяленых рыбок, пяток ещё тёплых вареных картофелин, кусочек сыру, немного домашнего хлеба – всё то, что Тинч получил в дорогу сегодня утром. Оставшись в свитере, он полулежал на краю куртки. Пиро снял с пояса флягу, отхлебнул, протянул товарищу.
Поели молча. Потом Тинч спросил:
– В Коугчаре трудно с хлебом?
Пиро кивнул, затем как-то неестественно поёжившись, попробовал улыбнуться, нахмурился и – заплакал.
– Что с тобой? Пиро!
Пиро раньше никогда не плакал. Тинчу даже показалось, что сейчас начнется один из его обычных номеров.
– Со мной всё в порядке, – наконец, отозвался Пиро.
– Что-нибудь с дедушкой?
– С дедушкой... – и Пиро согнулся ещё сильнее. Тинч протянул ему флягу:
– Выпей.
– Нашего дома больше нет, Тинчи. И никого из наших тоже нет. В живых... нет. Меня самого чуть не убили.
Тинч слушал, не перебивая.
– Били палками и ногами. Это твои, Тинчи. Тагры. Или тагркоссцы. Поверь, мы не делали ничего плохого. Они пришли рано утром, сказали, что мы с чаттарцами у вас весь хлеб поели. Сказали, что мы скупаем у чаттарцев мертвые тела, а колбасой из них торгуем на рынке. Дед сказал им: «какая колбаса, не едим мы вашей колбасы». А они: «ага, значит, сами не едите, только нам продаете?» И началось... Спасибо отцу, костылём прикрыл меня. Солдат ударил его саблей. Я был весь в крови. А дедушка и мама... Мама...
– Кто это был? Это были солдаты?
– И солдаты тоже. И с ними… они называют себя «Стадом Господним». Или «отрядом народной обороны»… Ведь у нас в городе теперь свобода, Тинчи! На рынке объявили, и на соборной площади. Это значит – делай, что хочешь, и ничего за это не будет! Да, Тинчи, я сейчас совсем-совсем свободный! Хочешь – беги, а хочешь – ложись помирай…
– Если бы это со мной... – начал было Тинч и осёкся. – Ведь у тебя нож... Может, что-то можно было сделать...
– Довольно крови, – и Пиро, всхлипнув, коротко сказал что-то поэлтэннски.
– Что?
– Знаешь, Тинчи... Мы, конечно, может быть, и черномазые, и лягушек сырьём глотаем, и Богу-Зверю поклоняемся и с деревьев недавно слезли, но, знаешь... У нас говорят иногда: горе не требует нового горя.
– Пиро, – спросил Тинч, – а почему вы не уехали раньше? Ведь, наверное, ходили какие-то слухи…
– Нашу телегу и лошадь мы отдали чаттарцам. Позавчера в Коугчаре убивали чаттарцев. Вчера, когда убивали нас, у нас уже не было ни телеги, ни лошади.
– Чаттарцев?
– Чаттарцев! – воскликнул Пиро. – Дома надо сидеть, а не по заработкам шататься!
– А... Айхо?
– Да чтоб ты пропал в своем Бугдене! Она потом каждый день приходила. Она ждала тебя... А теперь в твоём доме живут келлангийские офицеры! Знают, что в доме Даурадеса их никто пальцем не тронет!
– Что случилось с Айхо?
– Она не пострадала, не бойся... Её мать увезла, и других детей тоже. Я как узнал, что собирается толпа бить чаттарцев, выпросил у отца телегу, взял денег – из тех, что присылал капитан Маркон, и отдал им. Они погрузились наскоро, даже дверь не заперли, и дядя Мвен отвёз их в горы. Где они сейчас – я не знаю... Те, твои, вначале разгромили чаттарское кладбище...
Тинч как наяву увидел высокую белую стену и маленький холмик с каменным домикомульем на вершине. На верхней плите с выбитой надписью они с отцом столько раз рассыпали свежие степные цветы...
– ...потом стали поджигать дома. Подпирали дверь снаружи и поджигали. У кого на окнах были решётки, сгорели сразу. Кто выскакивал из окон – били камнями... Мало кому, говорят, удалось уйти в горы… Видно, это Бог посылает нам такое испытание. Если человек ни за что убивает человека...
Он не выдержал и снова сжался, зажмурив глаза. Тинч попробовал приподнять его за плечи и Пиро, не сдерживаясь, зарыдал в голос.
– Куда же ты пойдешь? – спросил Тинч. – Тебе нельзя возвращаться в город.
– Куда угодно. Хоть и «к себе в Элт-Энно». Как твои этого... хотят.
– До Элт-Энно далеко... Может, попробовать найти дядю Мвена?
– Его убили вчера вечером, когда он вернулся в город. Он ничего не успел мне рассказать.
Тинч опустил руку в костер, подхватил на ладонь уголек и быстро сжал пальцы. Слезы брызнули из глаз. Он отбросил уголек и, потирая ладонь, предложил:
– Я, кажется, знаю дом, где тебя примут как друга.
Он стал объяснять, как пройти к дому у дороги, где жила семья Таппи. Пиро слушал и как будто не слышал. Наконец, он улыбнулся, вытер рукавом глаза и спросил:
– Как сапоги-то?
– Хожу. Маловаты, правда, стали.
– Вернусь, сошью тебе новые. Да, вот что. Ты идешь туда. Возьми нож.
Тинч спрятал руки за спину.
– Нет, Пиро. Я домой иду.
– В твоем доме живет генерал Хорбен!
Тинч выкатил из-за спины ковригу:
– Дели!
Отточенное лезвие рассекло хлеб пополам. Внутри что-то негромко звякнуло.
Из-под ножа на расстеленную куртку покатилась пуля.
3
«Великий День, я лишь хочу умолить Небо помочь людям.
Во мне слишком мало сил, чтобы разрушать деяния зла.
Дай мне силу хотя бы десяти человек, и я сокрушу стены, что понастроили вокруг себя люди.
Великий День!..»
Холод пробирался по затёкшим коленям. Хлюпала в скалах вода. С потемневшего неба слетали редкие снежинки.
«Оборони слабых от гнева сильных. Будь им заступником и подмогой. Заставь опуститься руку, меч поднявшую, дабы промышляли существование мечом не по прихоти. Освети их души, Великий День!
Я – не Велик... И мне далеко до величия тех, кто знает и может. Позади у меня слишком мало лет и опыта. Я не знаю, к кому мне идти и что делать, и я бессилен на земле своей.
Как жить дальше?»
Где-то там, за пеленой небес должны быть Великие Звезды. Солнце – лишь одна из них, знал он. Надо обратиться к ним, ко всем звёздам сразу, даже если их не видать на дневном небосклоне.
Они помогут, они должны всё знать, они не могут не знать, когда придёт...
«...Великий День! Я не ведаю, что такое трусость и не боюсь смерти. Но хуже пыток и смерти для меня страдания людей, которым я не могу помочь.
Будь мне другом и советчиком, Великий День! Земля мечется в бреду. Тебе ли оставаться равнодушным!
Да будешь Ты!»
Прошептав эти, последние, необходимые слова, Тинч резко выбросил вверх ладони с растопыренными пальцами – посылая ввысь всё то, остальное, что нельзя сказать языком.
Искры и молнии полетели с его ладоней, и небо на миг осветилось, и удар грома пронесся над берегом. По крайней мере, Тинч был уверен, что это именно так. Его тело пронизала дрожь, и тепло-тепло стало на сердце.
Поднявшись с колен, он нагнулся за курткой, чтобы отряхнуть ее от песка. Откуда-то изнутри в непогасший костер выпала огромная, в пол-ладони, фаланга – их много водилось в прибрежных камнях. Попав на угли, тварь заворошилась, зашипела, запищала, и Тинч носком сапога отправил ее домой, в скалы.
И тут опять повалил снег... Тинч набросил капюшон. Выходя из скал, попытался в несущейся белой круговерти отыскать взглядом фигурку Пиро, но того давно не стало видно.
Он размешал и приплюснул на ладони чётки. Знаки Огня и Победы возвестили ему о его будущем…
«Напрэй!» – сказал он себе по-элтэннски.
«Истин!» – сказал он себе по-чаттарски.
«Ходжь! Иди!» – сказал он себе по-тагрски.
Я иду, сказал он себе.
Я должен идти.
Я должен всё увидеть и всё понять, чего бы это мне ни стоило…
И на сём, мой дорогой благородный читатель, мы на время, сразу на несколько глав нашего правдивого повествования, расстанемся с отважным маленьким магом.
Видит Бог – события, которые в этот день происходили в другом месте и с другими героями были не менее важны.
Вернёмся к капитану Гриосу и его приключениям. Новые герои должны полноправно войти в наш рассказ!