Глава 2. Айхо
Волны стирают в песок неподвижные скалы,
В море открыто гуляет не пойманный ветер.
«Бальмгрим»
1
Итак, пути наших героев разошлись... Кто знает, встреться они у порога рыбацкого домика – и эта история могла иметь совершенно иное продолжение. Куда они так спешат?
Впрочем… нам-то с вами спешить некуда.
Конечно, со временем мы последуем и за капитаном Гриосом, но сейчас, дабы вам, дорогой читатель, стало понятней, что к чему, следует рассказать, кто такой Тинч и что с ним произошло за полгода до описанных выше событий.
Шагать по дороге с карманом, полными «жерновков», было небезопасно. Мало ли кто мог сейчас повстречаться на дороге...
Потому Тинч шёл вдоль берега залива.
Стая крупных черноголовых чаек при его приближении снялась с песка, покружила над головой и неторопливо проплыла в море.
На миг он представил себя такой же чайкой. И тотчас озорной окрепший ветер ударил его в грудь, подхватил под крылья и вынес высоко-высоко над прибоем. А небо обрушивалось ему навстречу, и дальше, в горизонт раздвинулись крылья, а где-то глубоко там, внизу мелькали пенные всплески перелетающих с волны на волну дельфинов.
Имя «Тинчес» на языке тагров и означает «дельфин».
«Эх ты, Тинчи-дельфинёнок…» – как наяву услышал он и прибавил шагу. Сердитый ветер взмёл песок. Сомнения ещё царапались в груди, но цель, во имя которой он весь остаток зимы так стремился домой, была выше любых сомнений.
Чуть видные вдали, черпали парусами из-за линии горизонта игрушечные корабли. По скользким и рыжим от водорослей скалам сбегала вода. Впереди, за дюнами вот-вот должна была открыться река. Там старый каменный мост с четырьмя колоннами по углам пролёг над кипящей Авокой...
– Постой, – сказал он себе. ; Это было здесь.
Да, полгода назад это случилось здесь, где из песка доныне щерится рёбрами остов погибшего на рифах корабля.
Здесь, где он подбирал из полосы прибоя разноцветные камешки.
Здесь, где на камнях лагуны искрятся потеки Жизни, где волны, с чьих гребней срывает пену ветер, то с нежностью матери ласкаются к ногам, то с яростью молотобойца пытаются сокрушить скалы.
Здесь, где в плеске прибоя слышится перепев далеких труб и перезвон песчинок Времени. Здесь, где среди камешков попадаются шарики со звёздочкой – те, что остались от маленьких игольчатых зверьков, что грызли ракушки тыщу миллионов лет тому…
«Жил на свете славный ёжик, из иголочек и ножек, грыз ракушки день-деньской, потому что был морской…»
Здесь, где из-за песчаной косы, кажется, вот-вот выглянет украшенный фигурой острогрудой богини, крутой форштевень древнего судна. Оно птицей летит под темно-красным, как запекшаяся кровь, квадратным парусом с изображением трезубца Хозяина Моря...
Вспомни!
«– Был штурман седой и красивый,
Его провожала жена,
Корабль его золотогривый
Шутя подхватила волна...»
Это случилось в день, когда его разморило на солнце, а он вылепил из песка целую картину, в точности как в одной из отцовских книг. Здесь стоял замок, вооруженный стеной и башнями, ступенчатый Храм Огня посередине, и возле него – священное существо, наполовину женщина, наполовину львица, великая Хормакис. Она неподвижными ракушечными глазами взирала в сторону океана...
Когда ныряешь в глубину спокойного и чистого моря, вверху, над головою является большой блестящий круг, в котором просвечивает хрустальное небо. Под самым твоим боком мельтешат и щиплются рыбёшки, в валунах, обросших зыбкими куртинами морской травы, бочком-бочком пробираются крабы, а с самого дна, если задеть ногой, поднимается и, пыля песком, уходит в глубину круглая и плоская, похожая на истёртый коврик рыба-камбала.
Старики из Анзуресса говорят, что камбала – рыба непростая. Они называют её «ладонь Уданы» и убеждены, что если подкараулить камбалу на дне и не дать всплыть, святая рыба может запросто выполнить любые три желания...
Однако, пока ты думаешь обо всём об этом, ноги сами взбивают воду, чтобы вытолкнуть тебя наверх, к воздуху. И ты – пулей вылетаешь под ослепительное солнце, грохаешься спиной в воду и торопливо подгребаешь, пытаясь отдышаться…
И, представьте себе – внезапно слышишь с берега чей-то звонкий голос:
– Эй! Э-эй! Ты что там делаешь? Выходи скорее!
Ибо там, на безлюднейшем в любое время дня и ночи берегу, где отнюдь не рукой подать до города, там, где из песка торчат заскорузлые корабельные ребра – стоит девчонка…
2
– Эй!
Из-под её локтя поглядывали опасливо две загорелые рожицы: мальчик лет шести и девчушка, того младше.
– Ну, эй же!
Высокая, гибкая как прутик, она зорко всматривалась в Тинча, не забывая в то же время кончиком мизинца поправлять длинные, чёрные, схваченные широкой красной лентой волосы. Одета она была просто и чисто: голубая рубашка и подвёрнутые почти до колен темные брюки, на талии туго стянутые узорчатым пояском. В другой руке незнакомка держала тапочки.
Тинч подплыл ближе, но вылезать не торопился. Пусть ему вначале объяснят, что и к чему. К тому же он привык купаться обнажённым.
– Как тебя зовут? – услышал он наконец, и накатившая волна едва не вынесла его на берег голым задом кверху.
– Предположим, Тинчес. А что? – ответил он, отплёвываясь от воды и елозя коленками по отмели.
– Приполо... Айге? Как?
Во бестолковая, подумал он.
– Просто: Тинчес! Поняла?
– Послушай, Тьинь-чьес! Выходи скорей из моря!
Она чаттарка, понял Тинч. «Айге… Послуфай, Тьинь-чьес...» Что ж, хорошо хоть оттуда, а не из приюта для убогих, что в углу соборной площади.
– Айхо! – позвал малыш и, указывая в сторону Тинча, что-то быстробыстро затараторил по-чаттарски.
– Он спрашивает, почему ты не выходишь, – объяснили Тинчу. – Тебя может унести злой морской дракон Камакудаку.
– Чего? – возмутился Тинч. – Какая ещё Кака-Макака? Давайте так: вначале я вылезу и надену штаны. Потом вы объясните, почему мне нельзя плавать в моей бухте.
– Это ты слепил всё это... царство? – очень серьезно спросила она через плечо.
– Ну, я... – оттаял он. – А что?
– Красиво. А вода тёплая?
– Тёплая. Горячая. Кипяток, – проворчал он и едва не упал, влетев ногой в карман штанов. На песок, к ногам царицы Хормакис, посыпались камешки – обкатанные морем разноцветные голыши, выхваченные из прибойной волны.
Тут были обломки раковин и разноцветная галька, прозрачные, мутноватые, яркорозовые, желтоватые и ярко-жёлтые желваки, настоящие халцедоны, звездчатые шарики окаменевших морских ежей, и – самые древние, чёрные или крапчатые, сглаженные прибойной волной куски базальта…
Угольки, случайно выхваченные человеком из плавильной печи Времени...
Одевшись, он принялся торопливо, одно за другим подбирать свои сокровища, и ещё более смутился, когда заметил, что незнакомка продолжает искоса за ним наблюдать.
Он смочил горсть камней в воде и ссыпал на широкий галечный блин.
– Вот. Сегодняшняя добыча…
Она, опустившись на колени, протянула руку за полупрозрачным, медового оттенка халцедоном. Какая маленькая у нее рука, подумал Тинч. И сама она – что делает здесь, так далеко от города?
– Здесь их много попадается, – облизнув солёные от морской воды губы, бросил он. – Просто надо знать, где искать.
Она, не откликаясь, продолжала рассматривать камешек на свет. В её тонких пальцах, с чуть отставленным в сторону мизинчиком, уголёк из печи Времени казался большой спелой виноградиной, но Тинч глядел не на камень…
Как там сказал неизвестный поэт?
...Меня от скверны излечи,
О ты, взгляд чистый исподлобья.
Из-за тебя – ломают копья,
Из-за тебя – звенят мечи...
Ах да, ведь незнакомка была красавицей... Наверное, он никогда не встречал такую. Просто сказка, а не девушка, понял он внезапно. Что такое, ещё негодовал в нем тот, прежний Тинч, а Тинч нынешний не в силах был оторвать взгляда от этих больших, глубоких, необычайно темных глаз, удлинённого, с небольшой горбинкой носа, маленьких тонких губ...
Встретясь с ним глазами, Айхо, не смутясь, привычно поправила тонким пальцем упавшую на лоб прядку, вернула камешек на место и спросила:
– Много? Зачем же ты их собираешь?
Он зачерпнул ладонью из подкатившей волны:
– Смотри. Это что, по-твоему?
– Вода.
– Вода, – повторил Тинч, разжимая пальцы. – Сколько ни бери её из моря – вода водой останется... А этот камень – обкатан морем. На нём волны оставили свои следы, свой портрет. И я могу унести его с собой, могу подарить другу, чтобы он, положив на ладонь этот камешек, тоже почувствовал, каково оно – море...
Так некогда говаривал ему отец.
– Тебя зовут Айхо? – решил уточнить он.
Она улыбнулась, быстро повела глазами – словно проследила взглядом за мелькнувшей по небу птицей и вдруг затараторила:
– Иногда. Когда я только родилась, папка назвал меня Олеоной, потому что это имя обозначает надежду. Но мне так понравилась одна весёлая птичка, что свила гнездо у нас в саду. Знаешь, она так смешно кричит: «айхо! айхо!», и очень любит семечки и маленькие орешки. И я решила, что все теперь будут называть меня Айхо, или просто – Ай. Лапуль, конечно, на дыбки: «да ты с ума… что это за имя такое – «Ай?» А папка подумал и говорит: «ну и пусть, называйся как хочешь, ты у нас и так всё равно как птичка...» А ты... Это что у тебя?
Она повернула руку Тинча так, чтобы отчетливо стало видно запястье, и он, почувствовав прикосновение её мягких пальцев, затрепетал от восторга.
– Дельфин и якорь, – сглотнув, пояснил он. – Рыбацкая наколка. Означает морское правило: «Спеши медленно».
– Тебя... зовут Тьинь-чьес, – уточнила Айхо.
– Можно просто: Тинч. Или – Тинчи.
– Тьиньчи-дельфинёнок! – произнесла она звучно. – Мальчик, вышедший из моря!
Его слегка смутило это «мальчик», и он, отбирая руку, поспешил спросить по-чаттарски:
– Вы недавно в городе?
– Да... Мы из Ихиса, – вновь повела глазами Олеона. – Слышно по разговору, да?
– Немного. У нас говорят: чаттарцы – это шепелявые тагр-коссцы.
Айхо нахмурилась.
– А у нас говорят, что это тагркоссцы – шепелявые чаттарцы. Они даже название нашей столицы Ифис произносят как «Ихис».
– У нас в Коугчаре живет много чаттарцев, но так далеко от города никто не ходит. Вы поосторожнее. Здесь разный народ попадается.
И только теперь рассмотрел у нее на бедре длинный тонкий кинжал в деревянных ножнах. Он и раньше наблюдал, что чаттарские девушки таскают при себе ножи.
Что ж, девчонка есть девчонка. Пускай покрасуется…
– Я провожу вас до города, – вызвался он. – В случае чего… я... договорюсь.
С моря рванул вдруг ветер, веером растрепал по воздуху волосы Олеоны, поднял дыбом вихры на головах малышей... Песчаный вихрь закружил над ступенчатым Храмом Огня, а великая Хормакис, как показалось Тинчу, иронично и грустно скосила свои ракушечные глаза ему вслед...
Они шли к городу. Малышня, громко споря, мешая тагрские и чаттарские слова, затеяла игру в «чья ракушка крепче»:
– Оах, какой ты хытрый! Какой ты хытрый! Тачи'!
– Айоо!
– Зря вы достали меня из воды, – сказал Тинч. – И сами зря не купаетесь. Не сегодня-завтра задует Хайяк, и тогда – прощай, море, до будущего лета...
Айхо понимающе вздохнула:
– Я бы искупалась, да малыши крик поднимут. Папочка с мамочкой нарассказывали, что в море живет Камакудаку, который утащит к себе под воду.
– Вы в Коугчар надолго?
– Не знаю. Здесь мне нравится. До этого мы жили на квартирах в Дангаре, фу!.. Потом отец сказал: «мало ли что, времена неспокойные», и купил нам домик здесь, в Коугчаре.
«В Каукчь-аре» – произнесла она, и Тинч почувствовал, как от этой непривычной мягкости что-то тепло сжимается у него внутри.
– Лапуль, конечно, говорит, что он отправил нас куда подальше, и что он нас бросил. Только я не верю. Он ведь добрый, и ему тоже нелегко. Иногда, как приедет, садится где-нибудь в саду и курит, курит. А иногда плачет. Лапуль...
– А кто этот, ваш «лапуль»? – спросил Тинч.
Айхо непонимающе повела глазами, потом взяла в толк и расхохоталась:
– Ты свою маму как называешь?
– Как, как... – смешался Тинч. – Мама…
И, сам не зная почему, принялся рассказывать то, что решался доверить не каждому.
– Она умерла, когда мне не было и года. Отец говорил: слишком много несчастий было в её жизни. От этого человек не живёт долго. Она была родом из Бэрланда. Родители за долги отдали её в работный дом, хозяин продал работорговцу. В Чат-Таре она оказалась в обители святого Икавуша. Отец полюбил её с первого взгляда и вместе с… с одним чаттарским офицером выкрал её из монастыря. Во время помолвки в окно влетел камень… Им пришлось бежать. Она, когда умирала, попросила, чтобы ее не сжигали, как делают у нас – боялась, что будет больно, а похоронили на чаттарском кладбище... А потом, когда мне исполнилось десять, отец женился вторично… Ну, эту я запомнил! Потом, однажды, прихожу из школы... я тогда ещё в школу ходил... – отец один. «Она, – говорит, – заговариваться стала. Почему, дескать, ты опять купил Тинчу новые ботинки, а мне который день новых туфель купить не можешь?..» Прижал меня к себе крепко-крепко и сказал: «Ничего. Будем держаться вместе, парень. Всё равно, никого лучше нашей мамы у нас не было и не будет».
– Когда это было? – спросила Айхо.
– Четыре года назад. За год до войны с Элт-Энно.
– Значит, тебе сейчас четырнадцать?
– Скоро пятнадцать... Ты на мой рост не смотри, у нас в роду все такие, некрупные. Однажды к нашим соседям полезли ввечеру какие-то, с палками. Отец вышел, хотел уладить миром. Один из тех – его палкой по плечу. Он разозлился, вырвал у него эту палку и так их отделал...
Тинч оборвал рассказ, неожиданно вспомнив и тот вечер, и орущую толпу с факелами и дубинками, и отца – окровавленного, растоптанного, тяжело встающего с пыльной мостовой...
– ...ведь его когда-то учил сам капитан Гриос, – машинально довершил он.
– Кто? – переспросила Айхо.
– Капитан Гриос, чаттарец.
– Моего отца тоже зовут Гриос, – сказала она.
3
Два раза в году, весной и осенью, на побережье приходит Время Ветров. По временам то Хайяк, то Бальмгрим – стегнёт песком по окнам, раскачает, повалит, разбросает забытые на берегу снасти. Ночной шквал оставляет после себя развороченный берег, где в изменившей очертания полосе прибоя мелькают вперемешку лохмотья рыжих водорослей и белые корневища «каменных роз».
В один из тех осенних, не очень спокойных, но солнечных дней Тинч подошёл к дому, где жила Олеона.
По саду, подбирая опавшие в траву перезрелые груши, бродили стреноженные кони. На скамейке у крыльца курил трубку высокий, очень худой, широкоплечий и длиннорукий человек. Поглядев на Тинча глубоко запавшими, тёмными глазами он, не вынимая изо рта трубки, прогудел в усы:
– Подойди-ка сюда, сынок.
И, не отрывая ощупывающего взгляда, спросил:
– Ты – сын Даурадеса? Хотя, что я спрашиваю... Вылитый Маркон! Только волосы её... и в глазах что-то есть. Садись-ка рядышком, сынок. Айхо скоро выйдет.
Говорил он по-тагрски без акцента, и лишь временами добавлял чаттарские слова.
– Тинчес, Тинчес... Давно я хотел поглядеть на тебя, Тинчес – сын Даурадеса, – продолжал он, ещё раз внимательно осмотрев Тинча с головы до ног. – Знаешь, а башмаки твои скоро в отставку попросятся. Сапоги есть на зиму?
– Найдутся, – ответил Тинч.
– Отец... гм... пишет?
– Пишет.
– Денег присылает?
– Присылает.
– Значит, так и живешь, один?
– А я не один живу. По соседству с сапожником. Если мне понадобятся сапоги, я найду, кого попросить.
– Так, – вздохнул Гриос. – Эх, правый-левый сапоги, оба-два не с той ноги...
Захватив худыми, пожелтевшими от табака пальцами чашечку трубки, он вроде бы наблюдал, как между ними струится синеватый дымок…
– Что, отец много обо мне наговорил?
– О вас? – пожал плечами Тинч. – Иногда рассказывал.
Ему не хотелось упоминать, что, по словам отца, тот капитан Гриос погиб в Чат-Таре во времена восстания Каррабо-Пратта, четырнадцать с половиной лет тому назад. Отец не мог ошибаться. Отец солгал! И то, что должно было скрываться за этим, Тинчу предстояло когда-нибудь узнать.
– Ты очень похож на мать.
– Похож.
– Вначале не очень заметно, потом пошаришь в памяти...
– Да.
– Ты её помнишь?
– Нет.
– Ххак! – сказал чаттарец.
Протянул узловатую, похожую на иссохшую ветвь руку, подтянулся за край скамьи и сел лицом к лицу с Тинчем.
– Вот что... – сказал он. – Я не знаю, что там обо мне нарассказывал Маркон. Но если ты вместо путного мужского разговора будешь осла за хвост тянуть, я рассержусь и... и заброшу тебя вон на ту высокую грушу.
Тинч измерил взглядом дерево.
– Как бы я вас самого туда не зашвырнул.
– Чего? – не сразу понял Гриос. – Ах ты, сын Даурадеса. Инта каммарас! А ну, подай-ка мне свою железную лапу, Тинч – сын Маркона! Поглядим, подарил ли тебе твой отец что-нибудь, помимо своей дерзости!
Тинч вспыхнул от гнева и, не задумываясь, протянул ладонь. Но чаттарец не стал давить его пальцы своими тисками, он перевернул руку Тинча так и сяк, осмотрел татуировку с дельфином вокруг якоря, потом повернул её ладонью вверх и покачал головой:
– Как же это ты, сынок? Мне Айхо говорила, правда… Прямо по линии жизни…
По шершавым, накрепко вкоренившимся мозольным буграм, ладонь Тинча напоминала булыжную мостовую. Широкий сине-лиловый рубец пересекал ее наискосок.
– Да это весной, в порту, когда грузили бочки, – пояснил Тинч. – Оборвался трос, а я его ловить вздумал, без рукавиц… Забыл, что внутри – стальная проволока… Да ерунда это! – рассмеялся он, разминая пальцы. – Только смеху на весь Урс, а так... залили водкой, перевязали. Наутро – опять в работу.
– Хозяин у нас был что надо, – неожиданно разговорился он. – Звали его Тосс. Старый Тосс… Когда взяли первый трал, выбрал здоровенную рыбину, залил ей в глотку вина, погладил, поцеловал – прямо так, сопливую! «А ну-ка, – говорит, – тварь морская, сходи к своим, расскажи, как мы гостей встречаем!» И метнул треску за борт. Это он чтобы рыба веселее шла в сети… Вот она нас попотеть и заставила! Заштилело! мы день-деньской – на вёслах, ладони – сплошь голое мясо, а с вечера до утра теми же лапами свой улов чистишь, солишь, в бочки забиваешь, да побыстрее, ведь и поспать часок надо! Ну, да мы – работяги. Нам и не такое по плечу...
Тут в дверях дома показалась Айхо, и он поднялся ей навстречу.
– Постой минутку! – ухватил его за плечо Гриос. – Ещё один вопрос. Как бы это сказать... Я, конечно, не знаю, что мог сказать обо мне Маркон. Скажи, – только честно! – скажи, отец... если бы мы с ним повстречались, то он... что?
Огромные сапоги Гриоса были исхлестаны полынью и сплошь в белых брызгах от морской соли. В саду, под гигантским деревом рослая вороная нежно терлась изогнутой шеей о гриву серого...
– Я думаю, – ответил Тинч, – что он был бы рад.
– Рад? Ты сказал: рад?
– Я сказал: рад, – повторил Тинч. – Извините... Айхо!
– Хочешь, – предложил Гриос, – заседлай вон того серого, а дочь возьмет Варрачуке. Прогулка им не помешает.
– Спасибо, но... Должно быть, не выйдет. Сегодня мы собрались на Кипящие рифы. Я и лодку нанял. Когда-нибудь в другой раз, можно?
– «Можно», «можно»... – притворно поморщился Гриос и подмигнул:
– Ты у девушки, когда поцеловать захочешь, тоже будешь «можно» спрашивать? А, сынок? Оах-ха-ха-ха-ха!
4
Когда-то, очень давно подножие Тропы Исполинов омывалось волнами. Они свободно плескались меж базальтовых столбов, что назовут впоследствии «Сестра и Семьдесят Семь Братьев». Когда-то, в тот день, когда земля вспучилась, а Исполины, подобно озаренным огнем пальцам потянулись к небу, вода отошла, обнажив горячий новорожденный берег. Потом много дней и ночей в недрах земли что-то урчало и шипело, близ берега открывались горячие ключи, а в грязевых колодцах что-то хлюпало и вздымалось вверх – как будто оттуда кто-то постоянно пытался выпрыгнуть, да не хватало сил. В заливе один за другим возникали со дна и ползли в море дымящиеся каменные бугры, похожие на огромных морских черепах. Выйдя на простор залива, они замирали широким полукольцом, образовав отроги Кипящих Рифов, из-за которых неприступен с моря город каменщиков Коугчар.
За всю историю существования города Рифы не смогли защитить его лишь один раз, и этот случай Тинч запомнил на всю жизнь.
Маркон Даурадес тогда был старшиной цеха каменщиков, а самый дешёвый бутовый камень брали тут же, у моря. Весь день они с отцом лазали по скалам, намечая точки для сверления шпуров. Взрывать собирались назавтра, а сегодня лишь сверлили и подбирали осколки, что остались от предыдущих взрывов.
День выдался дождливым и ветреным, но залив, словно утомленный от ночного шторма, покоился серым зеркалом, изредка, нехотя побухивая в скалы невысокой прозрачной волной. Однако не знал усталости порывистый ветер с песком. К концу дня лицо у Тинча горело. Уставший, он завернулся в отцовский плащ и потихоньку клевал носом. Здесь же, под навесом скалы, отдыхали собравшиеся домой рабочие.
– Странное нынче море, – в который раз за сегодня сказал кто-то. – Погодите-ка... Смотрите! Что это?
И Тинч увидел, как из грозового облака, что собралось у горизонта, отвесно вниз опускается серый заостренный клюв.
Такой же продолговатый клюв вылез из моря навстречу, и оба они, соединясь, превратились в один высокий тонкий ствол. Протяжный удар грома долетел до берега.
И вот уже не один, а много стволов, почернев, изгибаясь лебедиными шеями бродили по морю, и в непрерывном рокоте грома всё новые тяжёлые клювы опускались из подступающей к берегу тучи.
Ветер с дождём были забыты. Поднявшись из-под скалы, люди в оцепенении наблюдали, как один из пронизанных молниями вихрей, подобный руке великана, шарящей по взмученным серым волнам, ускоряясь, пошёл прямо на берег.
– Стойте! Назад! – кричал отец, но его никто не слушал.
Они остались вдвоём. Отец не сводил глаз с побелевшего от молний, ревущего и воющего моря...
– Вот так, значит?.. – задыхаясь, приговаривал он. – И ты, жалкий слепец, вздумал меня запугать? Запугать нас?! – кричал он, прижимая к себе Тинча. – А я не боюсь тебя, незрячий выродок, как всегда не боялся, понял? И мы оба тебя не боимся! Правда, Тинчи? Ага! Правда!..
Углы плаща вырвало из их рук. Гулкая расплывчатая тьма сшибла с ног, придавила к подножью скалы. Тинч почувствовал, что не может ни вдохнуть, ни выдохнуть и потерял сознание.
...Потом были темнота и языки огня на щепках плавника. Волны накатывали на берег. Сам он, укрытый чьейто курткой, лежал у костра. Рядом вполголоса беседовали отец и двое-трое из рабочих.
Утром он рассмотрел страшный след – как будто здесь, прямиком через дюны протащилась огромная змея или гусеница. Ближе к дороге торчали вверх колёсами полузасыпанные песком, растерявшие камень повозки, и угрюмые люди с покрасневшими глазами раскапывали мокрый песок – медленно, безнадёжно...
Смерч прошёл по окраине города, разметав домишки предместий и повергнув наземь маяк, возле которого находилось их жилище.
С того дня корабли обходили Коугчар на ещё более почтительном расстоянии. А Маркон с сыном весною поставили новый дом...
5
Эх, да что за славное случилось в тот день море! Сладковато-свежее в порывах моряны, радужное в иголочках брызг, серебристое как наряд невесты! Тинч приналёг на вёсла, с удовольствием ощущая, как похрустывают на спине мускулы. Айхо вздумала было сунуть руку в воду, поглаживая мелкие волны, но Тинч её предостерёг: здесь, в глубине могло и в самом деле обитать что-нибудь такое, что не чета сказочному существу Камакудаку…
Добрались быстро. Тинч вылез из лодки, закрепил якорь и подал руку Айхо. После зыбкого и долгого пути им обоим казалось, что камни под ногами слегка покачиваются, как бы стремясь вот-вот уйти туда, в оливковую глубину лагуны, туда, где временами скользили медленные тени, и откуда из гладких волн время от времени поднимался гибкий плавник чудовища.
Её маленькая загорелая рука была на ощупь сухой и мягкой, и слегка подрагивала – как только что взятый из гнезда птенец.
Задул Бальмгрим – славный шторм будет к вечеру. Айхо обернула плечи широким платком. Тинч расстелил куртку на плоском, зелёном от засохших водорослей камне –присаживайся.
Сам примостился поодаль. Колотилось сердце. Оттого ли, что долго не брал в руки вёсел? Искоса поглядывал на Айхо.
Волны открытого моря набегали на камни и разбивались её ног. Её обернутая в платок фигурка показалась ему такой беззащитной, что захотелось присесть рядом, обнять за плечи, шептать на ухо непривычные, мягкие слова...
Море, под неоглядным, плывущим куполом небес, всё – текло, шевелилось, переливалось огнями и отблесками. В отчетливой дали, на горизонте появлялись и пропадали паруса – это шли корабли из Урса в Анзуресс и обратно. С другой стороны, над ровно вздымавшейся поверхностью бухты – кряж Тропы Исполинов трепетал в полуденном небе.
– Боже, сколько вокруг всего... – прошептала Олеона. – Сколько свободы, сколько простора... Цвета! Звуки!..
И тут же всё испортила (о женщина! Пусть и просто девчонка!):
– Нас отсюда не смоет?
Тинч отрицательно затряс головой: глупости.
– Может быть, приплывём сюда в другой раз?
– Будущим летом. Завтра я ухожу в Бугден, на заработки. До весны.
– А ты говорил, что дней через пять, – напомнила она.
– Говорил... – признался Тинч.
– Ты уходишь, папа уезжает... – сказала Айхо. – О чём это вы с ним поспорили?
– Так...
Ему так хотелось рассказать о тысяче вещей: и о том, что деньги, на которые ему бы жить да жить в эти пять дней, пришлось потратить на аренду лодки, но он ни капельки об этом не жалеет, и о том, что он, сын Маркона Даурадеса, никогда не сидел на лошади, и тому была причина – мечта стать настоящим моряком, а ведь ни один уважающий себя моряк не станет и пробовать садиться в седло...
Мощный вал катился в это время с моря. Споткнулся о подводный камень и с грохотом разбился у подножия рифа.
– Айхо... – начал он и остановился, сам не веря тому, что так просто и спокойно обращается к этой величавой красавице, и что он запросто может подсесть к ней рядом, и даже попробовать обнять её, и даже... Впрочем, о том, что именно он может попробовать «даже», Тинч старался не думать…
– Айхо, ты знаешь... Нам, морякам, не подобает, но я бы очень хотел как-нибудь прокатиться на лошади.
– У нас в Чат-Таре все умеют ездить верхом. Меня даже папина Варрачуке слушается. Папа говорит: я на ней как дикая кошка. Правда, смешно: кошка с крыльями?.. А что?
– Приду весной – научишь?
– Тебя? Сына самого Даурадеса?
– Меня. Ну, так получилось. Тебе какие больше нравятся, вороные? Знаешь, про них песня есть:
– Эх, три воронёнка,
Три чёрных жеребёнка,
Озорных, лихих как ветер
Вороных коня...
– Я другую песню знаю, – серьёзным голосом сказала Айхо. – Хотя и не про коней, можно? Только я буду сидеть спиной, и ты на меня не смотри, хорошо? Слушай.
– Был штурман седой и красивый,
Его провожала жена,
Корабль его золотогривый
Шутя подхватила волна...
Шутя подхватила волна.
Корабль его золотогривый,
Что звался «Морской Лев» –
Ушёл он, ушёл с отливом
Под пенье морских дев...
Песня была известной Тинчу. Он слыхал её не раз и на чаттарском, и на тагрском, и на языке жителей Анзуресса. Но голос... И особенно припев – как удар прибойной волны:
О жизни океан!
О вы, невидимки-года!
Волнами корабль,
Мой старый корабль
Вы гоните,
Гоните
В никуда...
Звонкий, бесстрашный голос, который, то словно подхваченный ветром взмывал небесным колокольчиком, то – словно летящий в бездну, туго вибрировал внизу... Голос из тех, что заставляют оцепенело врастать в камень, всем телом почувствовать, как трепещут в резонанс невидимые струны, запрятанные где-то там, глубоко и тайно...
Боже!
Как мог он не услышать его раньше? Как он посмел не различать в её устах этой песни, от одного отчаянного взлета которой к небесам сердце готово превратиться в набатный колокол, песни, которая обладает, кажется, невиданной силой укрощать вздыбленные над берегом валы океана...
Шлёт ветер недобрые вести,
Ему, как всегда, невдомек,
Что плачет усталая Бэсти,
Что вступит нужда на порог,
Что вступит и вытянет жилы,
А дети... как им объяснить?
Найдутся проклятые силы
О муже далёком – забыть...
Айхо, обронив с плеч платок, стояла на выступе скалы, далеко вперед, навстречу парящим брызгам протянув тонкие руки. И это повинуясь ей затихало и снова поднималось море, она так хотела, она – была повелительницей моря и мира.
И вся она была – высокая, сильная песня.
О, жизни океан!
О вы, невидимки-года!
Волнами корабль,
Мой старый корабль
Вы гоните,
Гоните...
В никуда...
6
Тем вечером они долго стояли у калитки. Когда совсем стемнело и на прощанье, как обычно, были протянуты руки, Тинч не отпустил руки Олеоны.
– Ты что? – услышал он громкий шепот. – Не надо, пусти.
– Айхо, – непослушным, хриплым голосом произнес он. – Послушай, Айхо. Мне надо сказать... Это очень важно.
И замолчал, потупившись, подбирая и вновь теряя запропавшие слова. Она тоже молчала. Только ладонь ее испуганным зверьком напружинилась в пальцах Тинча. Мгновение за мгновеньем пролетали мимо, и мимо него, нахмурясь, глядела неприступная, непостижимая, прекрасная Айхо!
«Ты, когда девушку поцеловать захочешь, тоже будешь «можно» спрашивать?..»
Тинчу тогда неведомо было то, что стало таким ясным и простым впоследствии. В Урсе ему, как и всем парням его возраста и занятий, в путину было не до любовных приключений – лишь успевай поворачиваться. В голове смутным безумным потоком кружились обрывки историй, когда-то и где-то слышанных, о том, каким это бывает – оно...
Страшным усилием он поднял и положил на её плечо другую руку, потянулся лицом к ее лицу. Горло стянуло как петлёй, и мир, и без того неясный, окончательно потонул в приторной душной темноте... Олеона рванулась, вырвалась и тяжело дыша встала на дорожке в паре шагов от него.
– С вами, ребятами, нельзя дружить, – донеслось до Тинча. – Каждый только и думает, что...
«Я – каждый!» – горько подумал он.
Ему вспомнился Урс. И старый бородатый Тосс, что в день расчёта, указав на него, воскликнул при всех: «вот человек, которому я за всю службу не сделал ни одного замечания!»
Спросил в сердцах:
– Так как же?
– Ты прости, – ответила она, – но у меня... у меня есть один знакомый парень. Я его очень люблю, и...
– Ладно, прощай, – сказал он грубовато.
– Ты не понял, Тьинь-чьес... – начала было Айхо. – Подожди… Вернись! Вернись!.. Вернись, пожалуйста!
Гневная волна захлестнула его с головой, и он только скрипнул зубами, ускоряя шаг.
В ту ночь он не скоро вернулся домой. Кругами, петляя по переулкам и улочкам, он обошёл чуть не половину Коугчара. Несколько раз он возвращался к дому Айхо, и стоял невдалеке от калитки. В глубине сада ярко светились, потом погасли окна. Ему показалось, что на скамейке он видел Олеону, она о чем-то шептала, прижимаясь к отцу. Огонёк трубки Гриоса качнулся в сторону забора и Тинч поспешил уйти.
Потом он отправился к морю и сидел на опрокинутой вверх дном лодке, наблюдая, как из рокочущей мглы то и дело поднимается пенная полоса, для того, чтобы вновь пропасть, с шипеньем разойдясь по песку. Был час прилива.
Тинч разделся. Прохладные ручейки коснулись щиколоток.
Он разбежался и нырнул наугад. Тягучая, смутная глубина потянула его в себя. Ему захотелось уйти в неё целиком, растаять, исчезнуть, стать единым целым с полусонной толщей моря... На какое-то время он потерял способность различать где дно, где поверхность... Сердце билось спокойно, и лишь пузырьки воздуха торопливо щекотали тело. Он вынырнул, подставил лицо холодному ветру и не торопясь поплыл к берегу.
Рано утром, едва рассвело, он, помахав, по своему обычаю, окнам дома, поскрипывая новыми сапогами, шёл по дороге на Бугден. Сапоги те сработал Тинчу один элтэннский паренёк по имени Пиро, семья которого жила по соседству с домом Даурадеса. Именно их защищал отец в тот злосчастный вечер… И теперь, когда отец, «волей судеб», как он часто говаривал, хотел или не хотел, а воевал против Элт-Энно, семье сапожника-элтэннца, по желанию Тинча и доставались деньги, которые посылал из армии отец...
Так будет справедливо – сам, три года назад, решил он. И от своего решения, как и положено истинному Даурадесу, не отрекался и не посмел бы отречься. Да он скорее дал бы отсечь себе руку по локоть! «Трабт ансалгт!», «Будь верен лишь себе и – никому другому!» – было начертано на их фамильном гербе. И Тинчес, как последний представитель рода, считал себя вправе соблюдать это…
Как и… вошедшую в пословицу гордость представителей семьи Даурадесов!
И ты ушёл, упрям и одинок,
К былой надежде не ища возврата...
Как ласково хранит она цветок,
Тобою ей подаренный когда-то!
Она грустна, но верит без смятенья,
Что твой уход – начало возвращенья...