Часть I
Берег Таккана
Глава 1. Песок и снег
Лучшее время дня – это раннее утро,
Когда ещё ничего не известно,
Когда день ещё только начинается…
Из «Воспоминаний о Геро»
1
Когда это было, да где это было – не всё ли равно? Сказать «давно» будет неправда, и сказать «недавно» будет неверно... Сказать «сейчас»? Вот это, быть может – в самую точку.
Так или иначе, наш рассказ пора начинать, и начнём мы его с той ночи, в которую, как говорят жители прибрежных стран, великий Бальмгрим, северо-восточный ветер настраивал струны чингаросса. И мешал ему злобный брат Хайяк. И сошлись братья-ветры над Такканским заливом, и лопнула молния-струна, и нежданная гроза возмутила весеннее море, и горное эхо отозвалось вдалеке.
И потащил Бальмгрим ледяные поля на юг, и там, у стен Коугчара, всю ночь дробил их о прибрежные скалы. И море то уходило из залива прочь, то снова в него возвращалось. Тугие тяжёлые валы подходили с рассветом к берегу и нарастали, вбирая бегущие под уклон ручейки. Буруны, буруны, куда ни поглядишь, мелькали в море и, заслоняя их, вал на мгновение доставал, казалось, до самых туч и – падал, широко раскатываясь по песку.
К рассвету в заливе исчезли последние льды. На западе, над буграми предгорий, обозначились освещенные солнцем каменные столпы. Блеснули брызги на снастях рыбацких ботов. Над крышами посёлка легли по ветру голубоватые дымки…
В полутёмной горнице, у печи хлопочет хозяйка. Гул прибоя почти не долетает сюда, где вдоль крашеной мелом стены размещаются в ряд ухваты, лопаты, морские сапоги, зачехлённые гарпуны для охоты на морского зверя…
Высвеченная огоньками, упирая в бока худые руки, женщина прислушивается к дыханию детей за перегородкой.
Пробравшись туда, в закуток, где едва-едва размещаются два топчана, она тихонечко целует в лоб младшего из двоих ребятишек. Сына.
Затем… она долго и пристально разглядывает старшего. Этого паренька – подростка лет четырнадцати, вчера, поздним вечером непогода заставила постучать в дверь их дома… Кто он? Откуда? И далеко ли держит путь?
Он спит, отстранив руками непривычно жаркое одеяло. Спит неспокойно, хмурясь, и складочка возле тонких губ то сжимается, то вновь разглаживается.
Годков ему, должно быть, больше, чем кажется поначалу. Глаза – она вчера пригляделась – уже не детские. Упрямые, серые – как у жителей побережья. А волосы – светлые, мягкие. Кто-то из его родителей наверняка из Анзуресса или Бэрланда.
Руки его невелики, но пальцы крепки, и ладони – в бугорках мозолей. Вчера, как ребята уснули, муж шепнул одобрительно: скоро и у нашего младшего будут такие же…
Господи, сколько ребят бродят сейчас по заработкам из города в город! Маленькие сорвиголовы без семьи, без отца, который, быть может, ушёл с полком куда-нибудь в горы Чат-Тара или болота Элт-Энно. Поговорить бы с парнишкой, как проснётся, порасспросить, быть может – поплакать…
Женщина, вздохнув, строго поправляет одеяло старшему, касается губами лобика младшего и уходит, возвращается к своим извечным горшкам и ухватам.
Узкий луч скользнул в просвет между ставнями.
Тинч подхватил его в протянутую ладонь, и солнечный зайчик на ладони налился светом, напряжённо запульсировал в пальцах.
Необычным оказалось это пробуждение… Внезапным теплом охватило плечи. Приоткрыв глаза, он успел заметить мелькнувшее за перегородку тёмное платье хозяйки. Выпростал руку из-под одеяла, подтянул поближе сапоги, прощупал изнутри – сухо.
Когда-то… это было уже потом, через много лет после Великой Битвы, перемешавшей народы, здесь, на берегу Таккана, вкопали столбы своих хижин грубоватые, неразговорчивые люди. И бывало, что ни слова так и не услышит от них самый дотошный гость. Молча прикроют за вошедшим не знавшую ни замков, ни засовов дверь, не проронив ни звука – поставят на стол ещё тарелку. Утром – так же молча, зарядив табаком трубки, спокойными глазами проводят ускользающий к горизонту корабль, и острый след его на песке занесёт, замоет крепнущая под ветром волна.
Называли они себя «тагры», что значит «камни», и в самом деле – каких речей можно ждать от камня? Правда… только попробуй дать тагру разговориться! На тебя обрушится настоящий камнепад, потому что любит сей народ ставить подряд по три, четыре, пять, а то и по шесть согласных. Очень нравятся им рычащее раскатистое «ррр» и звенящее «ссс», двойное «нн» и хрипатое «гх». И свою страну они называли в старину не иначе как «Тагэрра-Гроннги-Косс», что значило «Каменный Улей».
И два знамени было у них, отдельно для мира и отдельно для войны…
Кормило тагров море, носила скупая солоноватая земля. Росли, правда, на земле этой только лён да паслён, чеснок да вьюнок, копья-тополя подряд – что сажают только в ряд. И поднимались на песках пушистые побеги «каменных роз», да рассыпались по склонам золотые звёздочки очитка. Туговато было с хлебом – не удавались на полынной земле ни ячмень, ни пшеница. Но прошли они на юг, прошли на север, и запад, и там научились пасти и сеять, а по части мёда, пряных трав и напитков никогда не знали равных.
И всё бы хорошо, но за сорок лет до нынешних событий, после того, как близ Дангара – столицы тагров, появились первые нефтяные колодцы, по странам побережья волной пошли палящие, не утихающие войны. Не один корабельный остов до сих пор вымывает прибой из песка, поросшего «каменными розами». Останки не одного неприятельского нашествия втоптаны в красную глину равнины.
Нет и не было воинов крепче и свирепее в бою, чем тагрские. Знаменитые сабли свои ковали они на севере страны, в Бодариске. Шили обмундирование и выделывали сбрую на юге, в Маллен-Гроске. Лучшие каменщики и строители крепостей и дорог жили в Коугчаре, лучшие ружейники в Дангаре, лучшие пушкари в Бугдене, лучшие корабельные мастера в Урсе.
Отложены были до лучших времен их мирные, цвета безоблачного неба знамена с золотистым солнцем посередине. Чёрные флаги с ярко-красным солнцем развевались над головами солдат, которые с боевым кличем «даннхар!» врывались то перевалами, через Тропу Исполинов в соседний Чат-Тар, то дальше, лесами да болотами – в отдаленную страну Элт-Энно, то – посуху или по морю – в Бэрланд, или на боевых парусниках – в богатый морским зверем и рыбой Анзуресс.
Хоронило песком рыбацкие поселки, и одиноко сохли на ветру тополя, что когда-то, в день рожденья сына посажены были отцом – дабы сынок, подросши, не мучился поисками дерева для столбов своей хижины. Немногие оставались для того, чтобы, как раньше, строить дома и дороги, пасти стада в предгорьях, встречать путину в Анзурессе или торговать – с теми соседями, с которыми не воевали.
И то. Сложилось, что держали странный мир только с заморским государством Келланги, и долго держали, и не просто так. Завязалось это давно, и случись что – пошли бы с молотка дангарские нефтепромыслы и урсские верфи, оружейные, мастерские и сукновальни, кожи, сталь и строительный камень. Ведь лишились бы законной доли в прибылях очень многие уважаемые и влиятельные люди.
Со временем келлангийцы стали считать страну тагров чем-то вроде своей вотчины, а точнее – чем-то вроде надёжной дубины в борьбе с непокорными странами.
А для уверенности – пятьдесят тысяч келлангийских солдат постоянно квартировали внутри страны тагров, которая пусть не жировала, но ведь до сих пор и не голодала, и войско обеспечивалось всем необходимым. Мирные жители занимались обычными делами, солдаты совершали геройские подвиги за границей, песок и снег носило по равнине. И до каких пор это могло продолжаться – не знал и не ведал никто.
Тагр-косс, «Каменное Гнездо», называлось ныне их государство, а жители, смешавшись с переселенцами из иных земель, стали именовать себя тагркоссцами.
В накинутой на плечи кожаной, отцовской, со следами стальных защитных пластин куртке стоял Тинч, настороженным взором поглядывая в просвет ставен – в беспокойное море. К утру от бури не осталось и следа, а попутный ветер только поможет быстрей дойти до Коугчара. Что ждёт его дома?
– Снег… сказал он едва слышно, одними губами.
2
Слепящий шквал кружит над побережьем.
Влажные хлопья обжигают лицо, вплетаются в конскую гриву, пропадают на мокром песке и седой глине солончака, куда по каменным желобам стекает бурая пенистая вода.
По старой, мощёной в четыре колеи дороге, что вдоль берега ведет из Коугчара на Бугден, держит путь одинокий всадник в синей шинели и форменной мохнатой шапке с белым плюмажем. Под копытами его статной, широкогрудой вороной потрескивают льдинки. Ноги, обутые в тяжёлые сапоги, размеренно покачиваются в стременах.
Шквал прошёл. Пахнуло дымом… Всадник поднял голову. Рукою в кожаной перчатке, снимая дремоту, провёл по лицу.
Глиняные тёплые домики… там, по пути, меж морем и дорогой… Возле каждого – аккуратная копёночка тростника, на топливо – на берегу с дровами небогато. Мешают они его с какой-то дрянью и так топят. На окнах – ставни, замкнутые изнутри хитроумною щеколдой.
Попробуй, прорвись в нашу крепость.
– Хххак!
Всадник мрачно перекатил в зубах мундштук пустой вересковой трубки. Времена… Что с них брать, с голоштанных?
Кроме, возможно, табаку.
Подумав о табаке, он в который раз поглядел на заросли прошлогодней полыни у обочины. Когда-то в походах случалось курить и не такое.
Некогда, когда-то… Давно, недавно ли? И каждый из твоих сорока восьми лет – наезженная дорога, где известен каждый ухаб и каждый куст чертополоха на обочине. Уходит вглубь памяти прошлый год, а он, вдруг, оказывается, был не прошлый, а позапрошлый, а тот, что был позапрошлым, вообще пропадает непонятно куда, и годы разбегаются, как перепуганные кони, и среди них, растерявшийся – ты, непроворный табунщик...
Отец говаривал когда-то:
"На одного коня вскочить можно,
на двух сразу - сложно,
на табун - невозможно..."
Он вновь пошевелил во рту отвратительно пресный мундштук. Нет уж! Вначале кури полынь, затем сам у дороги ложись. И потом, после того, что случилось, если Бог и поможет спуститься на землю, то никакому чёрту не помочь вскарабкаться обратно в седло.
Проклятая спина… И – вчерашняя орава пьяных подонков, называвших себя «стадом Господним», что неоткуда взялись в Коугчаре…
«Слезай сюда, чаттарец! Ну, слезай, слезай, па-га-вар-рим!»
Двоим пробил башку, это точно. Жаль, не догнал того, с дубиной… Любит эта мразь заходить со спины.
Может быть, тогда и выронил кисет?
– Аррр, инта каммарас! – прорычал он, стискивая зубы. – Ну и что теперь делать? Что теперь делать?..
Да, жаль, не догнал остальных. Среди них мог быть кто-нибудь из тех, кто…
Перестань, перестань, сказал он себе. В третий раз возвращаться к обугленным стропилам, которые чуть припорошил снежок…
Айхо, доченька, да где ты… Что со всеми вами… И где был я в это время…
Глухие, холодные стены вознеслись над ним, покрасневшие талые ручьи разливались по мостовым Коугчара. Снег на чёрном угле. Твёрдое, промёрзлое дерево скамейки, на которой летом засиживались, бывало, затемно. Колючие капли дождя на ветру.
И ещё… старик, в хижине которого пришлось переждать эту ночь. Старик, что поведал о том, что двумя днями раньше творилось в чаттарских кварталах города… Измождённое лицо, корявые пальцы, чёрные зубы, которыми он как голодный волк вцепился в кусок сушёного мяса… Стоит ли человеку доживать до этих лет? Тем более, что, говорят, иным в преклонные годы просто омерзительно хочется жить…
Сойти с ума и… вперёд, на собственный «бодариск»? Или загнать в зубы ствол карабина? Дескать, дождался-таки своего часа, сынок? Или… действительно вернуться? Теперь насовсем?
Жаль, не догнал остальных…
Начинаем сначала, сказал он себе мысленно. Этот день – начало. Тебе сорок восемь, и зовут тебя Гриос, и ты добротно слеплен Мастером из лучшей земной глины. Ты движешься в направлении на Бугден. Там, в твоей солдатской книжке есть что-то за подписью маршала Варадоса.
Выдумал кто-то эти книжки. Был ты капитан Гриос – стал ты рядовой Гриос… пусть даже и рядовой гвардии.
Запись просрочена – пустяки. Белый плюмаж на шапке и синяя шинель чаттарских гвардейцев… что может быть лучшим пропуском… Куда теперь?
Или… больше некуда?
Он только сейчас обратил внимание на отчетливый перестук копыт, быстро приближавшийся из-за спины. Как будто кто-то звонко и торопливо постукивал ногтями по натянутой коже барабана.
Гриос машинально потянул с руки перчатку.
– Вот и табачок, – сказал он.
Повернул вороную и на всякий случай нащупал там, внизу, справа, ствол карабина, который как это заведено у чаттарцев, помещается за спиной прикладом вверх.
– Спаситель ты мой…
И прикрываясь рукавом от проглянувшего солнца, приметил, что измученный скачкой конь устало выбрасывает ноги, а неумело схваченный повод проскальзывает у седока в пальцах.
Чёрт-те что стряслось у малого, успел подумать он, выезжая на середину дороги. Да и кто он может быть такой? Дурное время, когда на каждого встречного глядишь, держа наготове оружие…
Хотя, инта каммарас, какая мне, к чёрту, разница, кто он такой и как называла его в детстве мама?..
– Эээ, сынок, да у тебя и стремена толком не подобраны… А ну, постой. Давай-ка разберём, в чём тут дело…
– Стой! – привычно гаркнул он.
Выстрел ударил ему в глаза!
И – будто заледенелой веткой хлестнуло по лицу…
Чаттарец ещё не успел сообразить что к чему, а руки сами, срывая ремнем золочёные пуговицы, вывернули из-за спины ствол карабина.
Он ответил выстрелом на выстрел привычно, из-под руки, почти не целясь. Противник, продолжая нестись во весь опор, пригнулся, как бы пытаясь укрыться за конскую шею. Не попал, подумал Гриос.
И в это же мгновение тот, глупец и торопыга, потерял поводья, всем телом подался вперед, на гриву. Конёк, не удержав равновесия, провалился передними ногами и с размаху перекатился через голову вместе с седоком.
Ах, ты, ах ты, ах ты!..
Гриос, помедлив, тронул шпорами вороную, но та не пошла – замерла как вкопанная.
– Дура, дрянь, ослица! – озлился чаттарец. – Тебе «хаш-хаш» крикнуть?
По щеке его вновь мазнуло что-то ледяное-холодное, белёсое.
Дернул, оторвал, отшвырнул прочь подрубленный пулей плюмаж. Постанывая от боли в спине и шее, принялся сползать наземь. Краем глаза уловил: нечаянный противник, залегши за конем, выставил вперёд руку.
– Ага. Целишься, сынок? – переводя дыхание, спросил чаттарец. – Ну, целься, целься… Может быть, ты и прав.
Лошадь, не давая себя огладить, пятилась задом. Гриос отбросил поводья и непроворно, по-волчьи поворачивая с головой тяжёлые плечи, зашагал в сторону противника. Солнце било в глаза. Обидно было умирать, так и не выкурив табачку…
– Эй, ты, послушай! – крикнул он.
Злополучный скакун следил за подходившим гвардейцем. Кипящей в ноздрях и глотке красной пеной захлебывался конь, бессильно сгребая ногами смёрзшийся навоз и ржавую глину дороги.
Его хозяин завалился в талую грязь возле конской спины, далеко вперёд выбросив руку с расставленными белыми пальцами…
– Инта каммарас!
Чаттарец передёрнул затвор и прицелился. Тускнеющий конский глаз отразил белое, в низких облаках небо и чёрную фигуру человека, вскинувшего к плечу карабин…
3
– Слыхал? – спросил малыш, отрываясь от книги. – Нет, ты слыхал? Кто-то опять стреляет в тюленей. Это келлангийские солдаты. У, дураки, патронов им не жалко.
Тинч вспомнил, что малыша, хозяйского сыночка, зовут Таппи, и что вчера этот занудливый Таппи долго не давал ему уснуть, донимая разговорами. Каким счастливым должен быть человек, который утром может просыпаться оттого, что мать поправляет ему сползшее во сне одеяло…
Он вспомнил вчерашний вечер. В такие вечера и ночи, как говорят, даже сам Ночной Воин не смеет покидать своего убежища в скалах… Берег, казалось, стонал и ворочался под ногами, слепящий вихрь срывал с головы капюшон, а в ушах грохотало так, что Тинч не слышал собственного стука в дверь этого дома. И вдруг – сокрушительная битва гигантов на земле и там, высоко в небе, оборвалась – тишиной, теплом, светом…
Руки… вспомнил он. Жилистые, тонкие руки, исколотые кривой иглой, изрезанные жёсткими нитками, которыми сшивают здесь паруса. Они, эти необычайно мягкие руки проводили его до лежанки, помогли расстегнуть куртку, надвинули на плечи непривычную жаркую тяжесть…
Сейчас в большой комнате, за перегородкой шелестели быстрые шаги. Глиняные миски стучали о деревянный стол. И запахи царили в доме… Не те, что стали для Тинча привычными в эту зиму, городские – керосина и сырой штукатурки, нет, иные – горячей глины, топлёного жира, а ещё – пчелиного воска и полыни, копчёной рыбы, сладкого домашнего хлеба, чеснока…
Быть может, спешить не надо? И не мешало бы вначале позавтракать. Хотя с этим придется обождать: здесь, по обычаю, первыми едят взрослые.
Тинчу было немного обидно, ведь он, в свои неполные пятнадцать, давнымдавно не считал себя ребёнком. Ему припомнились слова одного из героев книги Ратша Киппина, о том, что тот в свои пятнадцать уже убил одного человека и зачал другого. Что ж, с некоторой натяжкой, Тинч мог отнести это и к себе…
При словах малыша ему вдруг отчётливо вспомнился отвратительный вкус тюленьего жира, которым его щедро потчевали в детстве. Ему всегда было жаль тюленей с их усатыми зелёными мордами. Убитый в воде тюлень тонет…
Странно. Кому понадобилось стрелять на берегу в такую рань?
– Папа их на постой не велит пускать, – продолжал Таппи. – Они маму заставили ихнюю лошадь чистить.
– Келлангийские? – отозвался Тинч. – А свои лучше? Герои... Союзнички…
– А ты вчера перед сном говорил, у тебя отец в армии.
– И что?
– И что он вот-вот должен вернуться из Элт-Энно. И что у вас в Коугчаре дом – побольше нашего.
– Хороша, однако, водочка у твоего папы… – усмехнулся Тинч.
Он полёживал на спине, держа возле губ глиняную свистульку-окарину и старался обращать на малыша поменьше внимания.
«Счастли-ивым днём
Ве-ернусь я в дом...»
– Тинчес!.. Тинч!.. Тинчи!.. Смотри!
На ксилографии, включенной в книгу, два больших блестящих войска сошлись в кровавом игрище под стенами крепости. Трубачи раздували щеки, барабанщики били наотмашь, солдаты, воздевая друг друга на пики, выкрикивали слова молитв и геройские песни. На зубцы бастионов, острия знамён и осадные катапульты с манускрипта, помещённого художником вверху страницы, протягивалось на тонкой цепочке золотое кольцо. В нём проглядывали округлые, с завитушками буковки.
– Чат-Тар, осада Галаксиса, – скосив глаза, пояснил Тинч. – Сражение короля Постума с нирлантами.
– А это? – указал Таппи.
– Здесь написано: «Линтул Зорох Жлосс». Так звали автора книги и рисунков.
– А здесь? – спросил малыш, отгибая заворот иллюстрации. Тинч неохотно пригнулся, пытаясь разобрать слова, записанные на свитке.
– По-чаттарски «тидефт»… понашему «тадешт» – «помни!». А! То есть:
«Помни: будет день... Будет день, когда эта битва повторится. Кремон Седрод, водитель войска, принесёт в жертву единственного сына, участью которого станет гибель в плену. Взамен понесут наказанье невиновные, и море крови последует за сим...»
Таппи глядел на него с недоумением и страхом.
– Чушь какая-то… – смутился Тинч. – Этот Линтул Зорох был вообще какой-то странный... как все чаттарцы.
– А, знаю, чаттарцы шепелявые! – оживился Таппи. – Они вместо «мешок» говорят «мефок». Вместо «крыша» – «крыфа»...
– Перестань болтать, – оборвал его Тинч.
– Честное слово! Вместо «лошадь» – «лофадь». Вместо «послушай»...
– Сказано – не болтай! – вспыхнул Тинч.
Книга выпала из рук испуганного малыша.
Тихо было вокруг. Негромко постукивали деревянные ложки в большой комнате. Мерный шум наката доносился с берега.
– Эй, гусёнок, – позвал Тинч. – Ну, будет, не сердись. Послушай лучше.
И подобрав книгу, перелистнул страницы.
– ...И был Бальмгрим. – прочёл он.
– И был он смелым, сильным, весёлым, да таким удачливым – всё, за что ни брался, у него получалось. Сажал ли дерево – да какое вырастало дерево! Строил ли дом – да какой вставал дом! Ходил ли в море – да сколько трески попадало в сети! И, правда, не так богат был Бальмгрим – всего-то голова да пара крепких рук. И жил он со всеми в мире, ни от кого не таясь и никому не завидуя.
Злой брат его, Хайяк и ворчал, и сердился, что Бальмгрим, воротясь из похода, лучшую часть добычи отдает другим, и каждый раз старался отнять у людей то, что раздарил им старший брат.
«Зачем ты это делаешь?» – спросил его однажды Бальмгрим. – Разве и без того мало тебе дано на свете, чтобы есть, пить, иметь крышу над головой и жить, как всем подобает?»
«Ничего-то ты не понимаешь, глупец, – отвечал брату Хайяк. – Ты гуляешь по земле, безрассудно швыряя налево и направо нажитое тобою добро. Скажи, только честно, а ради чего ты это делаешь? Думаешь ли ты о том, что случится, если люди получат слишком много? Если они забудут, что такое нужда и голод? Они станут ленивыми и трусливыми, и затянутся жиром их мозги, и станут бессильными руки, и превратятся они в подобие свиней, которые жрут, что попало и всё им мало. И понаставят они вокруг жилищ ограды, а двери замкнут на сто замков и засовов. И будут они из последних сил хапать и рвать друг у друга, и требовать с тебя больше и больше, а любить меньше и меньше, потому что, запомни, Бальмгрим, никто из людей не любит, когда ему делают добро!»
«Потому, – смеялся Хайяк, – я и прячу от людей то, чем ты их так безрассудно одариваешь. Меня они величают исчадием зла, хотя большего добра, чем я, для них не в силах сотворить даже ты. Они строят храмы, вымаливают у того, кого считают Богом, новые и новые подачки, не подозревая, что крохи эти обернутся для них новым злом. Тебя же они и вовсе не замечают, считая, что ты просто делаешь то, что должен делать.
Скажи теперь, от кого из нас больше пользы?»
Задумался Бальмгрим.
«Наверное, ты прав, – ответил он, – и беда моя в том, что безрассудно творя добро, я забыл помочь людям понять, что Бог истинный помещается в них самих, и что каждый из них сам себе и храм, и крест, и свеча, и чаша... Хорошо, теперь я попробую хотя бы научить людей тому, что умею сам. Пусть они сами, добывая в поте лица необходимое для жизни, узнают настоящую цену и хлебу, и молоку, и новой одежде, и крыше над головой».
И стал он учить людей: как самим строить большие и малые корабли, как ходить морем до берегов Анзуресса и далее, а тех, кто оставался на берегу – как обжигать кирпич и тесать камень, как возводить города, как прокладывать дороги и сажать деревья, ткать одежду и водить стада на высокие горные пастбища.
Увидал такое Хайяк, обрадовался:
«Теперь я вдвое больше дани соберу с этих людишек!»
Тинч помолчал, будто прислушиваясь к чему-то, что происходило далеко за стенами дома. Полоска света померкла между ставнями, льдистые хлопья снова шуршали и бились в закрытое окно. Потрескивал тростник в печи. Таппи слушал завороженно, даже перестав похрустывать зубочком чеснока, что стащил из косицы за печью. Интересно, что в этих краях чеснок совсем не злой, а сладкий. Хотя и паху-учий…
– Но не тут-то было! – продолжил Тинч весело. – Добро, что когда-то доставалось даром, люди добывали теперь своими руками, а заработанный кусок всегда слаще дарового.
«С чего это, – сказали они, – мы станем отдавать тебе, Хайяк, то, что заработано? Ведь оно к нам так просто с небес не свалилось и не свалится. Хотя, если ты больной или немощный, мы, так и быть, уделим тебе сколь-нибудь из наших запасов...»
Злобно вскрикнул Хайяк, отшвырнул поднесённые дары и умчался прочь. Решил он напакостить людям, а для того – поссорить их между собой. И брату насолить заодно.
Вернулся-таки он к людям и, прикинувшись посланником, объявил:
«Недоволен вами Бальмгрим. Никто из вас даже спасибо ему не сказал за науку».
И велел он понастроить по земле храмов, где бы имя Бальмгрима произносилось как имя Бога. Нет Бога кроме него, и кто говорит иное – неблагодарные твари и враги, место которым в зловонной яме. Они бормочут под нос молитвы, но кто знает – какие? Они молятся дома, не принося положенного в храмы. Кому они молятся и чему поклоняются?
Были те, кто слушали его. Были и те, кто усомнился, а тому ли учил их сам Бальмгрим. И закипела вражда, и запылали огни, и полились реки крови... И появились такие, кто стал проклинать и Бальмгрима, и самого Бога, и стали почитать более всех Хайяка – врага человеческого.
Только узнал про это Бальмгрим.
«Погодите-ка, вы, люди, – говорит он. – Посмотрите. Разве те, с кем вы собрались биться, не такие же труженики, как и вы? Разве не добывают они в поте лица свой хлеб? Разве не страдают, как и вы, от засухи, непогоды, болезней? Разве не любят, как и вы, своих матерей и отцов, сестёр и братьев, разве не готовы жизнь отдать за своих детей, разве не любят они землю, что нас носит, кормит, даёт жизнь и принимает в себя по смерти? Так чем они отличны от вас? Неужели им, как и вам, не хотелось бы жить в мире со всеми, и особенно с вами, своими соседями, на чью помощь они всегда полагались и кому всегда сами были готовы помочь?..»
Голос Тинча прервался. Несколько минут он молчал, переводя дыхание и покусывая губы.
– А потом что было? – решился напомнить Таппи. Взобравшись с ногами на лежанку Тинча, он прижался к нему как котёнок и жадно, почти не дыша, слушал рассказ.
– Потом... – вздохнул Тинч и обратился к книге. – Так оно и выходило.
Только разбудит где-нибудь войну Хайяк, так сразу же спешит на помощь людям Бальмгрим. Опомнятся люди, перестанут истреблять и жечь друг друга, а Хайяк уже в другом месте стравливает их между собой. И вновь спешит Бальмгрим уладить людские споры. Да только ведь это ему не в тяжкий труд, а в светлую радость. Всё ему нипочем! До того загонял злого брата, что тот и ног не таскает. А Бальмгрим такую жизнь на земле устроил, что никто и никогда не видывал. Корабли по морю ходят, стада в горах пасутся, и пчёлы летят за взятком, а люди знай снимают урожай за урожаем, дружат, радуются и с ними радуется Бальмгрим-удачливый.
– И тогда, – вполголоса продолжил Тинч, почти не заглядывая в книгу, – злой Хайяк волшебством и хитростью подстроил так, что когда Бальмгрим был один, далеко в море, в сеть к нему попался большой кальмар. Когда Бальмгрим нагнулся, кальмар полез вверх по его руке. Щупальцами притянул к мачте и укусил за шею. Вот сюда...
Хайяк хохотал, глядя, как мучается ненавистный брат. И тогда великий Ниорд, Хозяин Моря прикосновением жезла превратил Бальмгрима в могучий и свежий северо-восточный ветер, а ветры не чувствуют боли.
А Хайяк с тех пор стал коварным и душным юго-восточным ветром. Это его злая сила срывает с домов крыши и топит на рифах корабли. Зато, когда приходит Бальмгрим, над нашим берегом рассеиваются тучи, в заливе появляется рыба, а морякам открывается дорога в далекий благодатный Анзуресс...
– Наши тоже собираются на Анзуресс, – вспомнил Таппи. – Папа вчера сказал, что ему позарез нужны руки, и что он с тобой поговорит. Ты как, пойдёшь или останешься?
Тинч отрицательно качнул головой и открыл было рот, но не успел ответить.
Три тяжких удара – таких, что застонали в петлях засовы – обрушила снаружи на дверь чья-то тяжёлая рука. Таппи, вскочив с лежанки, затопотал босыми пятками за перегородку. Но там на него прикрикнули и он, сконфуженный, вернулся обратно.
4
Гриос опустил у крыльца свою ношу, поднялся по ступенькам и ударил кулаком в дверь.
– Открывай, инта каммарас! – закричал он. – Открывай, чёрт солёный!
У ног его привалился щекой к ступеньке светловолосый парень в куртке городского рабочего. Трехцветная лента, отпоровшись от воротника, прилипла к глубокой царапине на виске. Внешне его можно было принять за сторонника одной из тех мятежных партий, что более года будоражили весь такканский берег от Бодариска до Маллен-Гроска. Пуля пропахала кожу на виске, глаза закрыты, но сердце бьётся. Живуч, мерзавец, думал Гриос, перенося контуженого к дому у дороги. Благодари богов, что мозги не вышибло…
Следом за Гриосом к крыльцу настороженной походкой приближалась вороная.
– Ага! Явилась, желтозубая! – приветствовал ее гвардеец. – Когда хозяин сам всю работу сделал, перед ним и задом повертеть можно? А то, что у хозяина спину ломит и башка не ворочается – не твоя печаль? А, Варрачуке?
Этим именем чаттарские пастухи называют чёрную сколопендру – страшную ядовитую сороконожку, что обитает в скалах.
Помяв ладонью затылок, он тяжело опустился на крыльцо и привычно полез в карман – за трубкой.
– Ох ты, Бог ты!.. Великий Мастер! Ну же и послал ты мне, друг сердечный, мороку. Мало, что подстрелил попутчика... Правда, он и сам пуляет неплохо, но всё грех на душу... И нечего на меня ласково смотреть! – снова обратился он к Варрачуке.
– Чёрт, да так и примерзнуть недолго! – продолжал он. – Думают они открывать, или им дверь высадить?.. Ну-ка, сынок, – нагнулся он к парню, – позволь взглянуть, не зря ли дяде Гриосу пришлось осадить твою милость среди дороги...
Последние слова он произнес машинально, рассматривая изрядно помятый на углах треугольник, на котором не значилось ни адресов, ни фамилий.
Проглядев конверт на свет, чаттарец без долгих раздумий вскрыл письмо и длинным узловатым пальцем повёл вдоль имени адресата.
Ему не понадобилось глубоко вникать в квадраты тагр-косских букв. Несколько самых первых знаков сами сложились в хорошо известное имя и – внезапно и грозно посмотрели на него с листа бумаги…
Он попробовал прочесть ещё раз. Вышло то же самое.
– Судьба... – произнес он в волнении и, едва не упустив трубки, поднялся на ноги. – Одно к одному...
Взгремели, застучали за спиной засовы.
– Эй, хозяин! – усаживаясь в седле, крикнул он. – Присмотри хорошенько за этим парнем. Как очнется, первым делом передай, что его пакет дойдет без задержки, понял? Лично в руки полковнику Даурадесу!
В это время со стороны Коугчара, быстро приближаясь по идущей под уклон дороге, показались семь или восемь всадников в ярко-зелёных мундирах и касках с гребнями.
Ни тагры, ни чаттарцы во время верховой езды не подскакивают так высоко в сёдлах…
– Та-ак, – сквозь зубы сказал Гриос.
– Эй! – позвал он. – Посмотри-ка туда. Ты ничего не видел и не знаешь, понял?..
– Эа! – ударил он шпорами Варрачуке.
Вороная взлетела на дыбы и, рванувшись, понесла своего хозяина прочь, по дороге на Бугден.
5
Раскалённый шар восходил в это время над морем. Волны долгими пластами тянулись к берегу. Там, в розоватой шипящей пене суетились и вновь пропадали в прибое тысячи и тысячи мельчайших живых существ.
Прибой делает жизнь и смерть равноценными. Отсюда, из морской пыли, взошли на землю боги – чтобы создать этот мир, феи – чтобы вдохнуть в него душу, и люди, в чьих сердцах ритмы прибоя звучат и поныне. Сюда, на берег океана принес Хайяк покаянье в смерти Бальмгрима...
Так говорят предания.
– Ти-инчи-и!
Тинч остановился. Покусывая губы, смотрел, как, кубарем скатившись с дюны, взрывая башмаками песок, спешит к нему Таппи.
Несколько минут назад Тинч, пользуясь суматохой, попросил малыша отомкнуть входную дверь, незаметно выскользнул наружу и немедленно зашагал в сторону моря. На подоконнике у лежанки он заранее оставил плату за ночлег – несколько серебряных монеток с отверстием посередине – «жерновков», как называют их в Тагр-коссе.
Именно эти деньги зажаты были теперь в кулачке догонявшего его малыша.
– Тинчи! Папа сказал, что если ты будешь бросаться деньгами, отец тебе дома, верно, здорово всыплет. А ещё он велел сказать, что у нас, деньков так через десять, можно будет хорошо заработать, и чтоб ты, если не остаёшься сам, послал бы кого с дороги... А мама передала припас на дорогу. Здесь рыба, хлеб, картошка... Хлеба маловато, правда, мука почти кончилась. Да-а, – махнул рукой Таппи, – до Коугчара недалёко, а в городе – не то, что у нас, всего хватает.
Тинч запихнул в объемистый карман куртки что-то угловатое, тёплое, бережно завернутое в холстинку. Выбрал из монет одну:
– Повесишь за шнурок на шею... Чего это ты? Ну, вот! – прибавил он, заметив, что губы у малыша поползли одна наискосок другой, а большие удивленные глаза заморгали чаще обычного.
– Тинчи, а ты насовсем уходишь?
– О-ах! – выдохнул Тинч и задумался. – Может, вернусь ещё… А ты не ошибся? Отец твой так и сказал: «полк Даурадеса»?
– Так и сказал: «полк Даурдеса»…
– Надо говорить не «Даурдес», а «Даурадес», – поправил Тинч. – Это старинная фамилия. Ударение в начале и в конце.
– Ну да! – махнул рукой Таппи. – Он и удивился, что за имя такое, «Даура-Дес» – «Железная Лапа»... Ой, – спохватился малыш, – там келлангийские солдаты приехали! На папу кулаками замахиваются. Мне домой бежать нужно!
– Я приду, – сказал Тинч. – Вот только... с кем надо повидаюсь и приду.
– С отцом?
– И с ним. Ты пока... маму береги как можешь, понял? Ну, будь здоров.
Они крепко обнялись, хлопнули друг друга по плечу и – разошлись каждый в свою сторону.
– Тинчи-и! А кто он, твой отец?
– Мой отец – каменщик! Мы с ним – работяги!
Не дойдя первой же дюны, Тинч в нерешительности замедлил шаги и прислушался.
Со стороны дома у дороги не долетало ни звука. Ни крика. Ни выстрела…
Тогда он расстегнул карман, в котором хранилась книга. Из внутреннего отделения осторожно вытянул чётки, составленные из обточенных кубиков окаменелого дерева. На каждой из орехово-жёлтых граней чернел особый значок.
Сосредоточась, он набрал в грудь свежего воздуха, зажмурил глаза и, перемешав косточки чёток, сплюснул их между ладонями.
Открыв глаза, около минуты рассматривал получившийся узор. Чуть слышный голос сказал изнутри:
«Иди куда идёшь. Дом, в котором ты провел ночь, не потерпит ущерба. Неожиданное обстоятельство остановит врагов. Торопись. Тебя ждут дома».
; Вернусь ли я сюда? – спросил он, и снова перемешал и сплюснул кубики.
По виду новый узор напоминал языки огня. Внутренний голос на сей раз молчал…
Тинч пожал плечами, вздохнул и, вначале медленно, с оглядкой, затем всё быстрее зашагал вдоль полосы прибоя.
Он шёл быстро – ему нравилось так идти. В его лохматых, отросших за зиму волосах плясал попутный ветер, ветер Бальмгрима, ветер судьбы и удачи.
Эта земля была землёю Тинча. Этот ветер, поднимающий грузные, чёрно-красные от рассветного солнца волны, наполнял его лёгкие. Эта жизнь была его жизнью, и от простой догадки, что это действительно так, он с мурашками по коже ощущал, как знакомой сладкой тревогой туго наполняется сердце, что ноги сами несут, несут, несут его навстречу судьбе, и что нет, и не будет тому остановки.
– Счастли-ивым днём
Ве-ернусь я в дом...
И был Тинч. И был он смелым, сильным, весёлым, да таким удачливым…