Я расправил помятый и пожелтевший лист бумаги. Прочитал один раз и сильно засомневался – стоит ли? Может быть, всё-таки поехать в Альпы? Прочитал ещё раз и решил, уж почти совсем решил – нет, не стоит. Не люблю, когда ко мне подходят сзади неожиданно, а когда это делает жена, то меня просто всего передёргивает: опять бред свой изучаешь? Это не мой бред. Какая разница, твой это бред или твоих полоумных друзей. Собери мне в дорогу сумку. Так я и знала. Уточнять, что она там «так и знала» и почему она это знала намного раньше меня самого, я, естественно, не стал.
Первая электричка отходила ранним утром, таким ранним, что была почти пуста. Сначала остановки следовали одна за другой, было очень противно ехать по городу в электричке: что ещё так исказило городское пространство, у которого всегда полно своих проблем, как железная дорога. Одни ужасного вида столбы чего стоят, а постройки, которыми обрастает в городе любая железная дорога, на так называемой полосе отчуждения, – лучше ничего этого не видеть, – лучше просто досыпать в дороге. Досыпать мешали. Набивалось на каждой остановке достаточно много народу, очень быстро все вошедшие люди исчезали на следующей и набивались другие. Это создавало неописуемое неуютство, сопровождаемое или угрюмой толкотнёй или сдержанно грубой руганью; если же ругани не было, то само движение с хлопаньем и визгом вагонных и тамбурных дверей было немногим лучше.
Я усиленно пытался спать, но это мне удалось не скоро, только когда все, использовавшие электричку как городской транспорт, наконец, доехали. Народ остался только дальний, даже было видно в вагоне несколько свободных мест. Неотступно, как всегда это бывает в начале пути, за мною следовала моя жизнь. Пыль дорог, неизбежные неудобства, впечатления и какие-то приключения, ещё не стали для тебя нормой, ещё не восприняты тобой естественно и невольно в них не веришь, как не веришь уже собственно ни во что, и никому, особенно самому себе. Прочитанное, показанное, умело или не очень преподанное в определённом ключе, наезжает на тебя массивным катком авторитета и не даёт думать самостоятельно, - это полбеды, мыслей хороших и нужных человечество выработало столько, что только успевай им следовать; гораздо хуже, что не веришь собственным впечатлениям, считаешь их бредом, недостойным ни осмысления, ни обсуждения, ни тем более записи.
Что есть человек без собственного впечатления – робот. Мечта тирана, человек робот – полная подчинённость. Мечта мудреца – поле его экспериментов. Мечта поэта – благодарный слушатель. Мечта прихлебателя – быть этим роботом. Где же тут человек? Братец, можно подумать, ты поумнел окончательно, можно подумать, ты что-то такое придумал, что неизвестно другим, а эти «роботы» в голове – что? Очень оригинально или просто умно. Разумеется нет, но надо о чём-то думать, пока едешь. Пока перемещаешься в пространстве и не за рулём, не слушая звук мотора, щелчки камней в днище, шорох шин, шум ветра в приоткрытом окне, а только стуки железных колёс, которые некоторым так милы, что они пишут о них стихи, а некоторым так ужасны, что они сходят под них с ума.
О, благодарность вам, продавцы, те продавцы, лоточники, коробейники, которые наглы и угрюмы, веселы и печальны, честны и продажны насквозь – вы отвлекаете меня постоянно от моих мрачных дум, немрачного человека, от того кажущихся ещё более мрачными, чем есть на самом деле. Вот уже съеден керосиновый пирожок с синим от несвежего лука мясом, вот уже проглочено подтаявшее мороженое, вот уже выброшена в тамбуре при очередном перекуре мадам Устинова и презрительно раздавлена ногой, будто это не книга, - высшее достижение человеческой культуры, а гадость гадская, склизкая, мерзкая, как очередная новоявленная миру религия, - и, наконец, высвистнулся воздух и отошли вздохнувшие свободою двери, не временно, а уж для тебя надолго и ты оказался на разрушенной платформе, с едва сохранившимися перилами, но зато с новенькой, широко улыбающейся тебе в лицо рекламой очередной телесной пищи, которую ты легко и привычно минуешь, оглядываясь в поисках нового транспорта, даже не сверяясь с изученной до дыр путеводной запиской;
находишь его и с большим трудом, изучив ржавую табличку, испещрённую письменами каких-то автобусных майя, понимаешь, что ждать тебе обещанного транспорта не менее двух часов, а минут пятнадцать назад, нужный транспорт уже ушёл, так как был ориентирован на какую-то ближайшую городскую электричку, а не такую дальнюю какой была твоя, а это ты уже просто всё от скуки узнаешь у словоохотливой старухи, которая по-молодому легко свалила с плеч две, связанные воедино китайские рисовые сумки, и теперь удобно на них расположилась и так рада поболтать чёрти с кем, неожиданно появившемся на остановке, в совершенном одиночестве, если не считать эту самую бабку, ведь дураков, которые бы пришли на остановку с единственным автобусом за два часа до его отхода даже в глуши не бывает, а только такие являются, которые приезжают всегда издалека и успешно пополняют любое, уже обедневшее на дураков, российское поселение.
Обоняя легкий запах мочи, который доносится из зарослей полыни и крапивы, окружившей остановку и, решительно не зная на что здесь смотреть, начинаешь смотреть: на трубу котельной, на расположение растяжек её поддерживающих, на бетонные заборы, которые непреложны везде, где ни поселился человек неразумный, но очень уж при этом бережливый; на какие-то поля, которые давно уже не поля и на чахлые берёзы, которые может быть и были или станут рощей, но уже точно не при твоей жизни, ни прошлой, ни настоящей. Вот откуда-то, необратимо, взялась и толпа, а ведь не прошло ещё и часа, вот они все знакомые между собою и говорливые, обсуждают всё на свете, которое так просто и обыденно, что кажется, что и не свет это вовсе, а что-то непонятное, лишь называемое простой и праведной жизнью, а какая там праведность, когда и неправедное неосознанно, и оно на уровне самых простейших инстинктов;
даже не засветятся ничьи глаза, не вспыхнут осмысленным огнём, не приоткроют тебе ни малейшего знания, за которым ты ехал в эту глушь, так далеко и так пока просто, не исходив в кровь своих ног, не проголодавшись даже толком, а только отсидев зад в электричке и окончательно изматерившись на остановке, за долгий (?) час ожидания. Проходит решительно всё, и распахиваются все двери, включая автобусные, и ты теперь едешь, проклиная тряску дорог, вспоминая краткий путь асфальтом и длинный путь рельсами, как что-то прекрасное, способное породить мысль и даже убаюкать проплывающим пейзажем; так проходит ещё час, в невероятной духоте, полной нечистых испарений, - людских, деревенских и смешанных с замечательным, чистым воздухом, который иногда всё же врывается в окно, и ударяет тебе в потное лицо, но не успевает ни порадовать тебя, ни охладить.
Автобус последний раз пропылил уже прямо тебе в лицо, и ты стоишь, посреди автобусного круга, на котором решительно ничего нет, даже привычной изгаженной ожидающими остановки, - ни кирпичной, ни железной, никакой вообще, а есть только пыльный заезженный, как старая виниловая пластинка на семьдесят восемь оборотов, круг; жалкие кусты вокруг, которые скрывают лес, стыдливо за них спрятавшийся, а в лес ведут самые разные тропки, из которых непонятно какую выбрать, но, как всегда, выручают какие-то бабки, которые, как и ты слезли именно на последней остановке, которая расположилась в таком неприглядном месте для городского жителя, что остаётся только удивиться, зачем и здесь живут люди.
Эти бабки, узнав о цели визита, и не удивившись очередному сумасшедшему из города, которыми почти всех городских тут и считают, посоветовали прошагать километра два вместе с ними, до какого-то хутора, а потом уже они покажут в какую мне сторону идти дальше. По дороге я узнал много нового о каких-то немыслимых деревенских делах, которые ничего мне нового о знании жизни не добавили, а только окончательно замусорили мои и без того нечистые мозги. Идти с непривычки было тяжело, и я, перекидывая то и дело сумку с плеча на плечо, вяло поспевал за бабками, которые не только волокли раза в два больше меня каждая, но при этом ещё и весело переговаривались, намекали на какие-то любовные отношения, на немереный чей-то достаток в виде цветного телевизора, не работавшего толком, что и вызывало не уважение к такому чуду, а смех;
но больше, конечно, смеялись над любовью, которая одной из бабок предстояла по прибытию в родной дом, с каким-то Петькой или Ванькой, что собственно не имело большого значения, а явно было лишь предлогом для коротания длинной дороги, казавшейся длинной лишь мне одному; тем временем, вечерело; день, хотя и оставался жарким, но терял своё будничное значение и медленно начинал готовиться к облегчённому прохладой вечеру, будто почуяв это, нарядная блудница луна выходила уже из дома и ещё не торопясь, но, уже явно обозначив свои неправедные намерения, присаживалась на небосклон полузгать семечки и посмотреть на уходящее солнце безо всякого на то сожаления.
Так и было, - где-то невысоко ясно виделся обкусанный с краю диск луны, совершенно ещё странной и не нужной, но уже готовой к тому, чтобы начать светить, раскидывая по окрестным лесам бледные пятна и распуская по озёрам и рекам серебряные дорожки. Теперь тебе, милок, налево и так по-за дворами держись, выйдешь на луг и увидишь у озера маленькую сторожку, она пустая, а тебе надо кликнуть с той стороны Деда, он приплывёт за тобой; обычно он смотрит, кто приехал, знает, когда автобус приходит, хоть и редко кто теперь туда в Платоновку приезжает, вот разве к Дарье, как вы, а так никого уж, поди, и не осталось там, кроме деда, внука его, да Дарьи, так что вы уж точно один будете гость, хотя помнится чудак какой-то приезжал месяцев несколько тому назад, да не знаем уехал ли, знамо нет, потому как иногда дед продукты получает от сынов того чудака, они автобусом приезжают, но точно не знаем, некогда следить за делами в этой Платоновке, у самих делов полно.
Поблагодарив словоохотливых старушек, от которых я только и успевал отбиваться незначащими ответами всю дорогу, я с облегчением повернул «по-за» дворы и, через некоторое время, не такое уж и небольшое, действительно увидел сторожку. Описывать строение смысла нет никакого, настолько оно само по себе никаким и не было. Я уселся на ящик, шаткий и совершенно седой, каким и положено быть очень старому ящику, сделанному в своё время на совесть, с углами обитыми жестью гвоздями с большими шляпками, которых и ржавчина до конца не взяла; разложил нехитрую еду, состоявшую из хорошего куска копчёного бекона, луковой, очищенной головки, трёх небольших по размеру солёных огурцов, ломтя чёрного хлеба и пары варёных яиц, вот соль взять, конечно, забыл, но не беда, ведь есть огурцы, слава богу, не маринованные, а солёные, даже с прилипшим к ним пупырчатым смородиновым листом. Мне очень пригодились указания моего друга, которые пока выводили меня очень правильно к желанной или не очень цели, но выводили и я ими опять воспользовался, а именно: я вынул из кармана шутиху, прицелился ей в сторону озера, выдержав угол наведения над водою чуть более половины прямого и дёрнул за шнур.
Раздался шипящий, не очень громкий хлопок и зелёная ракета улетела в небо, она повисела в нём недолго и шлёпнулась довольно далеко от берега, но ещё очень далеко от середины озера. Это избавило меня от необходимости кричать и бегать по пустому берегу, что могло бы и помочь, разумеется, точно так же как и шутиха, но гораздо приятнее пустить ракету, чем драть глотку; кроме того, приятель предупредил меня, что Дед будет уже знать, когда приплывёт, что это человек знакомый, прибыл не просто так, от нечего делать, а по очень большой скрытной нужде, вопросов задаст меньше и отнесётся к прибывшему страннику гораздо лучше. Теперь оставалось только ждать, что я и делал.
От озера веяло прохладой, потягивало сыростью и водяными травами, солнце уже не играло на нём во всём блеске, а только плавало последним светом где-то посередине, большею своею частью уже скрывшись за лесом, и только слегка золотив верхушки огромных сосен, которые широкой дугой уходили влево, превращаясь в неотличимую от берега ленту и потом, истончаясь в линию окончательно, сливались с озёрной водой. Я задумчиво жевал хлеб, похрустывал огурцами, но водки пока не пил, памятуя о том, что говорил мне друг, - пьяных и даже немного выпивших Дед не любил, мог и отказать в переправе, - выпить можно было только вместе с Дедом, да и то на другой стороне озера, то есть почти по прибытию на место.
Выкурив без малого четверть пачки сигарет, я, наконец, увидел вдали лодку, над которой поднимались крылышки вёсел, будто боявшееся после спячки взлететь насекомое пробовало свои крылья. Смотреть на приближающуюся лодку было спокойно и приятно, я чувствовал, что путь мой скоро закончится, что цель моя будет достигнута, а уж что там будет дальше – надо пожить и увидеть. В обратный для Деда путь мы двинулись не скоро. Дед долго расспрашивал меня, от кого я прибыл, хотя по ракете понял это отлично, но таков видно был у него порядок – всё расспросить подробно. Разговаривая с Дедом, я всё больше охватывался чувством нереальности происходящего. Всё было настолько просто, настолько реально, что понять, откуда берётся это чувство, было невозможно.
Плывём на лодке. Дед отказался от помощи, хотя вижу, что ему тяжело, но гребёт всё же он сам и гребёт равномерно, не отвлекаясь на красоты, давно им изученные и привычные, чего обо мне сказать нельзя – я только тем и занят, что любуюсь на изменчивость природной окраски, которая без удержу меняет один цвет на другой, при этом оставаясь, как и положено симфонии в одной тональности. Она не нарушается даже тогда, когда мы уже пешком идём с Дедом по берегу, переваливаем за небольшой пригорок и видим то, что осталось от богатой некогда деревни. Полуразрушенные дома не портят природный вид, как это случается с некоторыми деревнями, инородным телом проросших в лесные заросли или в окраины заброшенных полей. Дома здесь сплошь были каменные до второго этажа, но это оказалось не вторым этажом, а просто высоким первым, сделанным так для хранения рыбных запасов в цокольном этаже, казавшемся первым, которые тут устраивали на ледниках. Село когда-то было богатым и торговым. Дед проводил меня на противоположную сторону поселка, до большого дома, в котором и жила та самая Дарья, к которой я ехал. Забора перед домом не было, а была большая зелёная лужайка. Дед по хозяйски вошёл в дом и не думая стучаться, уже в доме крикнул: Дарья, к тебе гость, от того-то, помнишь такого, - он назвал имя моего друга.
Перед нами объявилась хозяйка, очень опрятная молодая женщина в холщовом или льняном фартуке, расшитом понизу и по бокам красными узорами, поклонилась нам слегка и сказала: помню, конечно, проходите, будете гостем. Проснулся я рано утром, но оказалось, что и не таким ранним, как думалось мне, городскому жителю, - Дарья была давно на ногах, в доме вертелся мальчишка, как оказалось внук Деда, о котором мне говорили бабки - те, с которыми я шёл от автобусной остановки. Меня поселили в огромной комнате, которая ранее была двором, в комнате был, под стать её величине, огромный камин, сложенный из местных камней, он поражал размерами и мог вместить стандартное бревно, распиленное лишь надвое, такое берёзовое в нём и лежало, но естественно никому в голову не приходило летом топить камин, да ещё в такую жару.
Ясно было, что сложен он больше для красоты и только для приезжих, в которых прямо скажем, не верилось, хотя времена меняются и сюда доберутся всякие любители пожить в абсолютной тишине, такие как я, например. Дарья приветливо мне улыбнулась, и мы немного поговорили, этот разговор был почти ни о чём: о том, как я добрался, как поживает наш общий друг, какая в Москве погода, что за рыба сейчас у них ловится, о моём пожилом соседе, живущем уже почти год в другом таком же доме, который тоже под надзором у Дарьи, - выяснилось, что он художник, лечится от какого-то нервного заболевания, которое совершенно здесь не проявляется у него, а дети привозят продукты, которых здесь не бывает, лекарства и исправно платят за пансион их отца, но навещают его сами редко, как говорят, по его же просьбе, - да, я и не привыкла влезать в чужие дела, лишь бы моим гостям было хорошо, а больше меня и не волнует ничего, - так уточнила Дарья.
За разговором, я очень даже заметил, насколько был вкусным мой завтрак, невольно вспомнились сухие и невкусные яйца, которые я съел, когда ждал Деда на переправе; тут, у Дарьи, простые продукты выглядели совершенно другими: творог, например, был похож на тугую простоквашу, таким желейным был на вид, а поддавался ложке от малейшего прикосновения, и не требовал умащивать себя сметаной, которая и сама по себе была хороша; картошка, как и творог, рассыпалась от малейшего приближения к ней вилки, а на тарелке блестела, как осыпанная бриллиантовой крошкой; вот подумают наши гурманы, - удивил, мы ведь и печень кенгуру едали, да муреновы глаза, а тут…, - ну и пусть думают, а мне удивлять было некого.
Потекли незаметные и такие насыщенные дни. Загадка, чем они насыщались, - я не делал решительно ничего. Делал только то, что, не торопясь, исходил все окрестности, завтракал, обедал, пил чай из самовара, ужинал и не поддавался пока на приглашения пойти на рыбалку от Деда, смакуя это мероприятие пока в мыслях и, оставляя «на потом». Гуляя, однажды, по уже облюбованному маршруту, я решил свернуть с него и от рощи, в которую обычно заглядывал, чтобы полюбоваться из неё видом с обрыва на озеро, свернул влево, и пошел между рощей и лесом, - как это правильно назвать и не знаю, наверное, - лощиной. Когда лощина закончилась, я очутился на краю бывшей каменоломни, так я подумал, увидев вдали заросшую дорогу, которую и не увидел бы совершенно, не будь она местами белой от неистребимого травой известняка.
Я решил спуститься в неё и не пожалел об этом, карьеры всякие люблю с детства; сочетание огромного человеческого труда и труда природного всегда меня волновали. Так волнуясь и радуясь, избавляясь от мук совести, за покинутые дела и семью, ради неурочного отдыха, я продвигался в глубь каменоломни, до тех пор, пока не наткнулся на какую-то яму, в отвесной стене, показавшуюся мне ямой, а точнее узким лазом, но точно не природным, из-за просматривавшейся рядом рукотворной каменной кладки. Любопытство охватило меня совершенно, я быстро, как мог, разгрёб всякий лиственный, каменный и прутковый хлам вокруг лаза и протиснулся в него. Непонятное чувство охватило меня практически сразу.
Что это было, я не знаю и сейчас. Могу только предположить, откуда оно, это чувство, взялось – представьте, ведь лез я вниз, а оказался наверху; вот наверху чего, непонятно, но точно наверху, мало этого, вверх вели ещё и ступени, по которым я, не секунды не раздумывая, начал подниматься. Света было в пещере достаточно, откуда он сюда добирался - вопроса у меня тогда тоже не было, просто видел я ступени и шёл по ним, не рассуждая. Точно определить не могу - сколько времени я поднимался по этим выщербленным ступеням, но они кончились, и я вошёл в комнату, в ней было ещё светлее, чем на лестнице, свет был солнечным, но очень слабым и нежным, вдоль стен лежали камни, но одна стена была совершенно от камней свободна и была почти гладкой, подчиняясь порыву я сел на один из камней, который, казалось, обнял, меня…
Я понял, что не могу шевельнуться, - даже если бы захотел и стал вырываться, всё равно бы не смог этого сделать, но удивительно, что я чувствовал себя замечательно и вырываться не собирался; это чувство зависимости и несвободы, никак не походило на то, которое я испытывал в детстве, пролезая через очень тесные решетки и застревая в них головой; несвобода была добровольной и я впервые в жизни сознательно пользовался этой несвободой в каких-то неясных, но явно практических целях. Обстановка в пещере, между тем, менялась. Я стал замечать, что стены пещеры искусственного происхождения, то есть, не вырублены в камне, а сложены специально.
Я различал мягкие цвета розового туфа, видел причудливые, выложенные рукой искусного мастера орнаменты, украшенные перламутровыми ракушками, угадывал по особому хрустальному блеску цветное стекло, которое также выводило определённый рисунок, похожий на волны океана и на небеса одновременно; по потолку и стенам постоянно бродили блики, будто отражения несуществующего водоёма, которые так чудесно выглядят на белоснежных бортах кораблей в аквамариновых бухтах, а здесь были ещё прекрасней; я не видел, но мной явственно ощущались роскошные колонны, замечательные скульптуры, они были словно внутри меня, но всё же и здесь, в комнате, глубоко под землёй или глубоко «наверху» под землёй;
всё было в непрестанном движении, всё ощущалось живым, дышащим и мне было уже не удивительно, когда передо мною поплыли тени всех известных мне предметов, которых было уже не десятки и сотни, а тысячи; когда предметы закончились, я стал видеть понятия, мне преподносились целые пласты знаний, я узнавал в этих знаниях основы, но самые глубокие и важные - основы философии, вселенской математики, этики, мне становились понятны целые феномены, такие как: культура, наука, религия, - я наконец, почувствовал своё место в этом огромном мире, который есть лишь пещера, лишь маленькая, пещера, немногим большая, чем моё тело; что это означало – немногим большая – я тогда не понимал, не понимаю этого и сейчас, лишь предполагаю, - наверное, это означало, то самое, что называют ноосферой, которая в миниатюре есть у каждого человека;
она существует вокруг него невидимой аурой, неподвластной обычному зрению, но такой понятной и видимой, для любящих сердец, которые в состоянии понять больше, чем целого человека, - чуть, совсем немного, но больше, чем есть он сам для себя, а чувство, которое я испытывал в тот момент, позволяло мне видеть и себя целого, ощущая своё тело и даже душу свою, только как часть меня большего, меня всеобщего… Раздвинулись своды пещеры, одновременно пещера сузилась; меня понесло, так как двигаться самостоятельно и даже повернуть голову я не мог, будучи в тех же оковах, в которые попал, едва присев на свой камень;
я видел свет, исходящий из-за моей спины и понимал ясно, что это только окно, ведь вход и выход из пещеры только один, я отчётливо понимал, что истины в пещере нет и быть не может, но видел я именно истину, которая и предстала передо мной как я сам, но вселенский, нереально большой и одновременно, такой утилитарный, обычный, маленький, но всё же я был значительно больше, чем думал о себе ранее; важным было это понимание, но не главным; главным было понимание моей необходимости в этом мире, для создания в нём гармонии, которая без меня невозможна, недостижима и будет с моим уходом утеряна навсегда…
Я услышал вой собаки, где-то совсем рядом, где-то прямо под собой, но почему-то эта собака будучи далеко подо мной, лизала мне лицо и я никак не мог очнуться, но уже понимал, что эта собака Тузик, который был собакой моей хозяйки Дарьи, когда окончательно пришло это понимание, я потерял сознание…
Очнулся я, как мне казалось, на другой день в своей кровати, в комнате, которая когда-то была двором, в камине горел огонь, но жарко не было, а рядом сидела Дарья и держала меня за руку, на лбу у меня лежало мокрое прохладное полотенце, а Дарья говорила: какой вы неосторожный, пошёл такой сильный дождь, надо было возвращаться сразу же, как он начался, а вы пошли дальше и упали в старую каменоломню; мы едва вас нашли, да и не нашли бы вовсе, но это Тузик, он вас нашёл, дождь не прекращается и до сих пор; здесь в вашей комнате нет другого отопления, поэтому я затопила камин, на улице сильно похолодало, я думала, что вы давно очнулись, вы всё время смотрели на огонь, но я не видела смысла в ваших глазах, а теперь, слава Богу, он появился, и вы сразу стали таким большим, мне кажется, что вы больше этой кровати, больше этой комнаты, вы стали таким важным для меня за эти три дня, когда лежали без памяти и бредили…