Обл

рассказ

       Это происходило всегда по-разному. Всё зависело от состояния психики «носителя» и мощи обла. Объединяло все подобные случаи одно: «носитель» должен находиться возле достаточно большой массы кремнистой горной породы высокой плотности, в которой облы чувствуют себя комфортно. Переход чужеродного духа из горной породы и внедрение его в психику почти неощутим для «носителя», но очень болезнен для обла.
       Обл сам нашел этот выход плотной горной породы в старую пещеру и долго находился там в ожидании пищи. Пещера содержала в себе слабые отголоски мучений и страданий сотен людей, такие старые, что их едва можно было уловить, но этого хватало для того, чтобы поддержать в себе силы и терпение в долгом ожидании.
       Некоторые облы доносили информацию о неожиданных всплесках самых горячих чувств у белковых существ, обитающих на поверхности планеты, за пределами той среды, где могут существовать облы. Считается, что мощные потоки ненависти, боли и страданий появляются в результате массового уничтожения белковыми существами друг друга, но предугадать, где это произойдет и когда, практически невозможно, и тем более невозможно определить, почему белковые существа уничтожают друг друга в таком количестве. Те облы, которые оказываются вблизи подобных всплесков эмоций, за короткое время поглощают огромное количество самой мощной психической энергии, невероятно усиливаются, а некоторые даже умудряются в минуты наивысшей мощи вселиться в белковой существо, обуянное ненавистью и жаждой причинения страданий другим. Что происходит потом с облами, вселившимися в белковое существо, неизвестно. Никто из них еще не возвращался, но есть информация, что, находясь в белковом существе, обл получает столько энергии, сколько он не сможет получить, находясь в привычной среде, за тысячу периодов обращения планеты вокруг греющей ее звезды.
       Есть информация, что иногда облы находят места, где чувства страдания и боли очень сильны, присутствуют постоянно, но эти чувства исторгаются белковыми существами низшего порядка, не имеющими совершенную психику, а лишь обладающими примитивной рассудочной деятельностью. Можно питаться и этим, но примитивные сигналы уловить труднее, а куски легкой породы, из которых сложены сооружения на поверхности планеты, непригодны для жизни облов. Есть информация, что некоторые облы вселялись в те существа с совершенной психикой, которые причиняют страдания низшим существам, но оттуда тоже никто не возвращался.
       Обл почувствовал присутствие белкового существа и постарался уловить излучение его психики. Излучение было достаточно сильным, а психика - совершенной. Есть информация, что обл не возвращается обратно потому, что попадает вместе с аурой белкового существа в глубь планеты, где облы высшего порядка питаются страданиями духов белковых существ, попавших туда по какому-то неизвестному облам закону. Попадают туда не все белковые существа, но есть информация, что те, в кого вселился обл, оказываются в глубине планеты обязательно.
       Обл почувствовал близкое присутствие белкового существа. Он мог бы сразу прикоснуться своей аурой к ауре этого существа, но решил подождать: процесс был слишком болезненным.
       
       Михаил поставил свечку возле стены, испещренной ударами древнего инструмента горноразработчиков, и непроизвольно огляделся. Конечно же, в старой шахте, где когда-то, очень давно, добывали каменную соль, никого не могло быть, но какое-то странное чувство подсказывало ему, что он не один. Внимательно ощупав камни, лежавшие возле тайника, он убедился, что здесь никто не хозяйничал, и открыл тайник, отложив в сторону плоский кусок породы. Подняв свечу повыше, Михаил заглянул внутрь и удовлетворенно засопел: всё было на месте. Взяв левой рукой тяжелый австрийский штык за рукоятку, он пальцами правой провел по острому лезвию, затем указательным пальцем потрогал острие, ощутив легкую боль. Положив штык на место, Михаил перебрал руками еще несколько ножей: все они были остро заточены. Сделав каждым ножом несколько колющих движений в пустоту, он ощутил сильный приступ ненависти, захлестнувший его с головы до ног, достал толстый капроновый шнур, лежавший там же, подергал его, как бы пробуя на разрыв, аккуратно сложил все обратно в тайник и прикрыл плоским камнем. Затушив свечу, он прислонился спиной к стене, которая показалась ему теплее, чем обычно, и предался любимым мечтам.
       В мечтах он был высоким и красивым, ездил на большом серебристом «Мерседесе» и обедал только в самых дорогих ресторанах. Все женщины хотели его, а он выбирал только самых красивых, таких, как Таранцева Светка: студентка, приезжающая к родителям из большого города зимой на две недели и летом - на два месяца. Женщину он сначала вел в ресторан, где заказывал все самое дорогое - у него было очень много денег - а потом он оказывался с этой женщиной в хорошо обставленной комнате с коврами и цветным телевизором, сдирал с нее всю одежду (самое интересное - сдирать бюстгальтер, когда тебе в руки падают упругие груди, и трусики, ощущая руками мягкий женский зад) и сжимал ее в своих сильных руках до тех пор, пока она не начнет биться, кусаться и плакать. Именно в этот момент Михаил ощущал прилив какой-то радости, ноги его охватывала сладкая истома, в животе шевелилось что-то теплое, а в старых застиранных сатиновых трусах становилось мокро и липко.
       Михаил никогда не вытирал то, что проистекало из него в минуты наивысшего блаженства: пока дойдешь до дому, все само подсохнет, а затем надо будет лишь вечером поменять трусы на новые, а эти, заскорузлые, выстирать в теплой воде тайком от матери.
       Голую женщину вблизи Михаил никогда не видел. Однажды мать с подругами отдыхала на речке прошлым летом, Мишка приходил передать ей что-то, затем вроде бы возвратился обратно в село, но сам не ушел, а спрятался в кустах и стал ждать, как будто знал, что будет дальше. Женщины выпили водки, затем разделись догола и стали купаться в реке, брызгая друг на дружку водой и крича всякие непристойные слова. Мишка смотрел на их сильно загорелые руки, ноги ниже колен, лица и шеи, на белоснежные, обвисшие, бесформенные животы и груди, вислые зады, покрытые ямками, похожими на оспины, и пожалел, что остался. Это было совершенно непохоже на то, что показывают в американских фильмах. Дома черно-белый телевизор показывал еле-еле, с примесью старческой мути на экране, но все равно было красиво и хотелось схватить женщину руками и давить, давить... А здесь...
       Уже этим летом Мишка как-то попытался схватить за грудь Ленку Таранцеву - младшую Светкину сестру, но та больно двинула Мишку локтем «под дых» и оскорбительно заверещала:
       - Ты чё, урод? В морду захотел?
       Затем она прищурила свои крысиные глазки (они со Светкой - небо и земля) и противным фальцетом запела, перефразируя популярную песенку:
       - Мальчик хочет в «табло»!
       Ленка на два года моложе своей сестры, а, значит, и Михаила, но ведет себя так, как если бы Мишка был младше. И все ведут себя с ним так же. Более презрительно сельская молодежь относится только к Антошке-дурачку. У того мать всегда пьяная, путается со всеми мужиками в селе. Антошка бегает по селу в обтрепанной одежде, глядя на всех близко посаженными голубыми глазами на выкате и постоянно двигая тяжелой нижней челюстью. Он каждому встречному с радостным выражением на лице невнятно читает стихи про Таню, которая уронила в речку мячик, часто получает за это что-нибудь съестное и, похоже, счастлив. Мишка же, хотя внешне выглядит гораздо благополучнее Антошки, глубоко несчастен. Особенно его удручает то, что Антошка доволен своей жизнью. Он несколько раз подкарауливал Антошку в безлюдном месте и бил его до слез, но проходило пять минут, Антошка все забывал и вновь носился по селу со своим неизменным стихом. Однажды Мишка, свалив Антошку в траву, помочился ему на голову, чтобы ощутить свое превосходство над ним, но от этого только еще муторней на душе стало.
       Михаил нащупал рукой в темноте камень, прикрывающий тайник, и погладил его. Ему уже восемнадцать, а роста и стати не прибавилось - он по-прежнему был похож на угловатого прыщавого подростка - работы для него, как и для многих в селе, нет, но можно попытать счастье в городе. Если бы у него были мышцы как у Шварцнегера, он бы показал им всем, но при таком росте, когда все дают тебе от силы шестнадцать лет, этот путь для него заказан. В американских фильмах часто показывают всяких там негров, худых и маленьких, как Мишка, но сильных и бесстрашных. Они стреляют из больших пистолетов и никого не боятся. Мишка тоже смог бы так, только вот пистолета у него нет. Зато есть ножи и веревка. В большом городе ездят такси, у таксистов всегда много денег. Если не бояться, то можно зарабатывать этим на жизнь.
       Мишка вдруг почувствовал, что в нем что-то изменилось. Он стал уверенней, исчезло чувство страха, подавленности и нерешительности. Отодвинувшись от стены, он провел рукой по ее шершавой поверхности. Стена была теплая. Даже почти горячая. В трусах уже было сухо. Мишка помял рукой в том самом месте, чтобы не так коробилась старая материя, и поднялся на ноги. Нащупав рукой огарок свечи, он взял его и двинулся к выходу. У выхода, заколоченного старыми досками, он положил свечу в укромное место, затем, зажмурив глаза, убрал две доски, оторванные заранее, вышел наружу, не открывая глаз, и приставил доски обратно. Чуть размежив веки, чтобы привыкнуть к яркому свету, Михаил постоял так еще немного, затем, когда глаза привыкли, открыл их и зашагал в сторону села.
       
       Утром он проснулся рано. Еще вчера, возвращаясь в село, Михаил обратил внимание на то, что собаки, ранее на него никак не реагировавшие, вдруг стали остервенело кидаться в его сторону, с яростью грызя ветхие штакетины заборов. Свой же Момент, прозванный так Мишкой во время увлечения токсикоманией, тоже, было, зарычал, но тут же, узнав хозяина, приветливо завилял хвостом, все еще недоверчиво принюхиваясь. Сейчас же, ранним утром, Михаил, которого обеспокоило какое-то непривычное ощущение внутри себя, вновь подошел к псу и стал гладить его по голове. Момент нервно подрагивал всем телом, кидал взгляды исподлобья на Мишкино лицо, опускал морду к земле и поджимал хвост к животу. Что-то было не так, Михаил почувствовал какое-то новое состояние внутри себя, что-то чужеродное, но не испугался. Он оставил Момента, прошел в сарай, достал веревку, которой связывали стога сена на заднем дворе, закинул ее себе на плечо и вновь вышел во двор.
       Дальше все было как во сне. Михаил отвязал Момента, отцепив металлический карабин от проволоки, по которой он двигался вдоль всего забора, намотал тонкую цепь на кулак правой руки и зашагал по дороге к лесу, что едва виднелся в утреннем тумане. В лесу, у самого его края, он выбрал дерево покрепче, у которого одна из нижних ветвей росла почти перпендикулярно стволу, тщательно сделал скользящую петлю и накинул ее на шею Моменту, не снимая ошейника с цепью. Затем он перекинул свободный конец веревки через ветку, натянул ее и резко дернул, подняв пса так, что задние лапы его оторвались от земли. Быстро завязав конец веревки вокруг ствола, Михаил подошел к дергавшейся в конвульсиях собаке сзади и схватил ее ладонями за бока. Слыша перемежающиеся визгом хрипы умирающего пса, ощущая судорожные сокращения его мышц своими ладонями, Михаил испытал неизведанное ранее ощущение силы и власти над животным, которое ни в какое сравнение не шло с теми детскими мечтами, которыми он пробавлялся в старой шахте. Он подумал, что может сейчас же прекратить мучения Момента, подарить жизнь собаке, но сила чувства, захватившего его, была такова, что никто в мире не смог бы остановить его на пути удовлетворения этого нового ощущения. Холодная цепь, болтающаяся в такт движениям умирающего пса, приятно холодила руку, Момент затихал, хрипы уже не доносились из его оскаленной пасти, и Михаил, не опасаясь острых когтей, повернул животное мордой к себе, с наслаждением заглядывая в его помутневшие глаза. Именно в эту секунду он испытал наслаждение, которое тут же сменилось полным опустошением. Михаил быстро развязал веревку, отчего мертвый пес упал на мокрую от росы траву, затем трогал и гладил собаку ладонями, ожидая новых сокращений мышц, но все было тщетно.
       Посидев минут пять у остывающего трупа, Михаил не спеша поднялся, отволок его к оврагу поблизости, аккуратно отвязал веревку, снял ошейник с цепью. Домой вернулся, когда мать еще спала - было воскресенье. Веревку повесил на место, а ошейник с цепью спрятал среди старого хлама в сарае.
       
       Через три дня Михаил решил уехать в город. Мать сначала отговаривала его, но затем смирилась и дала денег на дорогу. Их было мало, но Михаил знал, где мать прячет деньги, предназначенные для покупки комбикорма. Собирался недолго: сходил в шахту, побросал в старую спортивную сумку оружие из тайника, которое прикрыл потом своим нехитрым скарбом, прихватил старую безопасную бритву, оставшуюся от невесть куда пропавшего отца; прощаясь с матерью, почесал за ухом молоденького щенка, пущенного во двор взамен пропавшего Момента, и ушел к железнодорожной станции пешком, не попросив никого из соседей подбросить его на машине.
       В городе он первым делом пристроился на рынке: сначала подносил мешки торговцам, затем его приняли на работу сторожем взамен спившегося алкаша. Ночью он сторожил, а днем - благо, что было еще тепло - отсыпался на куче тряпья в тесной весовой, где хранились старые раздолбанные весы еще со времен царя Гороха.
       В первую же ночь своего дежурства он отвел прикормленного заранее бездомного пса в облюбованное еще днем место, связал лапы ничего не подозревающему животному и задавил его прямо на земле, обхватив бьющееся в агонии тело ногами. Получив долгожданное удовлетворение, Михаил отволок труп подальше от рыночного забора и бросил возле какого-то обветшалого дома с грязным палисадником. Через месяц на рынке почти не стало псов, вечно отирающихся у мясного ряда, но это обстоятельство никого не насторожило.
       Весовщица Ирина - блеклая бесформенная женщина тридцати пяти лет без друзей и семьи, с жидкими бесцветными волосами - пригласила Михаила к себе жить, и в первый же вечер, справив «новоселье», попыталась во хмелю затащить парня к себе в постель, но здорово удивилась, натолкнувшись на исключительную импотенцию. Исполнившись после того еще большей жалость к бедному мальчику, она оставила его жить у себя, не прося ничего взамен. Так они дожили до зимы.
       
       Обл не был полностью удовлетворен: излучения психики низших белковых существ и самого «носителя», убивающего их, не имели ничего общего с тем, на что он рассчитывал, но времени и терпения ему было не занимать. Само существование в чужой ауре несло в себе удовольствие. Все вокруг было пропитано страданием. Обл не обладал зрением, но ощущал удовлетворение, когда «носитель» стоял позади мясного ряда, жадно разглядывая разрубленные пополам головы умерщвленных животных, внимательно изучая то, что в обычное время пряталось под шкурой и черепом. Обл в такие моменты старательно поощрял своего «носителя», воздействуя на его центры удовольствия. В ауре белкового существа удерживаться было трудно, постоянно требовалась пища, много энергии, но обл ждал. Он знал, что время его придет.
       
       Зимним вечером в понедельник, когда рынок не работал, когда многие в городе получили зарплату, и таксисты развозили пьяных по домам, Михаил прихватил старую спортивную сумку, сложив туда австрийский штык, капроновую веревку, и вышел с намерением поймать первое попавшееся такси. Остановив машину с оранжевым накладным «гребешком» на крыше, он сел на заднее сиденье и назвал район на окраине города. Таксист оказался здоровенным мужиком. Михаил молча просидел до конца поездки, даже не притронувшись к своей сумке. Он хотел, было, сказать таксисту, чтобы тот остановился раньше, но испугался, что таким образом может выдать свое не исполненное намерение. Доехав до конца – «Здесь?» - Михаил заплатил положенную в таких случаях десятку и молча вышел. Обратно шел пешком.
       Уже почти дойдя до дома, где жил с одинокой некрасивой женщиной на семнадцать лет старше себя, он встретил пьяного, который, сидя, привалился к каменному забору, отчаявшись добраться до места назначения. Человек был очень плохо одет. Михаил оглянулся по сторонам.
       - Тебе куда?
       - Туда, - неопределенно махнул рукой мужик.
       - Где живешь? - поинтересовался Михаил, еще раз оглянувшись.
       - В доме на Григорь... на Григорьевской. Двадцать пятый... Где гастроном.
       - Какая квартира?
       - Какая квартира?.. Подвал... Первый подъезд...
       Видно было, что мужику и говорить уже трудно.
       - Бомж, что ли?
       Михаил еще раз оглянулся по сторонам: никого вокруг не было. Он поднял мужика с асфальта, взял его под руку и повел к указанному дому. Бомж действительно жил в подвале. Судя по грязному тряпью, раскиданному по полу и на старом разбитом топчане - один. Он был в таком состоянии, что возиться с ним даже не пришлось.
       Ирина не узнала вернувшегося Михаила: глаза его блестели, он был возбужден и весел. Она, как обычно, заглянула в ванну, чтобы подать сухое теплое полотенце бедному мальчику, и к удивлению своему обнаружила, что у Михаила была нормальная эрекция. В эту ночь все получилось. Вначале ей было как-то не по себе от его довольно чувствительных щипков и укусов, но затем она вдруг испытала ни с чем не сравнимое удовольствие. Она извивалась в его слабых тонких руках под тщедушным телом, вся ее плоть вопила от радости, а мозг посылал все новые и новые волны удовольствия в ее истосковавшиеся мышцы, сухожилия, внутренности, заставляя желать еще и еще...
       На следующий день Ирина едва дождалась конца рабочего дня. Она стремглав понеслась домой, чтобы застать Михаила, с которым они делили сутки пополам: она работает днем, отдыхает ночью, он - наоборот, но все было как прежде, и праздника не получилось. Через две недели, вечером, Михаил ушел куда-то, прихватив свою старую облезлую спортивную сумку, часа через четыре вернулся, и все было как в ту ночь: укусы, щипки и царапины, кричащая от сумасшедшей радости плоть, опустошение и какая-то непонятная и неизбывная тревога ранним утром, когда худой и прыщавый кавалер мирно посапывал, уткнувшись носом ей под мышку.
       Так они прожили еще полгода.
       
       Пикалов закрыл папку с очередным делом об убийстве. Все убитые - граждане без определенного места жительства, спившиеся и потерявшие опору под ногами. Восемь мужчин и пять женщин. То, что это был серийный убийца, сомнений не вызывало. По его «подвигам» можно было отследить хронологию развития ситуации: сначала бомж, задушенный куском веревки, судя по странгуляционной борозде на шее. Тело его не было изуродовано. Затем второй убитый, которому, по результатам экспертизы, было нанесено множество колющих и режущих ран еще при жизни. На днях - последний, тринадцатый труп, расчлененный на множество мелких частей, даже голова несчастной женщины стала объектом бессмысленных анатомических опытов маньяка. Пять женщин, убитых таким же страшным способом, изнасилованы не были.
       «Хорошо, если тринадцатый труп станет последним в этом городе», - подумал Пикалов, прикуривая сигарету и глядя в открытое окно, откуда доносились голоса играющих на улице детей. Его командировка в этот областной центр уже затянулась почти на целый месяц. Сначала предполагалось, что он только поможет местным оперативникам в систематизации жутких преступлений, но ситуация оказалась настолько дикой, что пришлось остаться на неопределенно долгое время.
       Убийства происходили с леденящей кровь последовательностью: ровно через две недели, в понедельник, с десяти вечера до двух ночи. В прошедший понедельник двумя неделями раньше были подняты на ноги все: свободные от дежурства, вызванные из отпусков. По городу патрулировали оперативники и бойцы патрульно-постовой службы, одетые в гражданское; по окраинам города, где произошли почти все убийства, за исключением первых трех, бродили одетые в убогое тряпье и прикидывающиеся пьяными хорошо вооруженные специалисты, но на следующий день вновь был найден труп женщины, уже пятой по счету. Найден в необычном месте - на заброшенном кирпичном заводе, где сроду никто из бомжей не отирался.
       Пикалов с досадой стукнул кулаком по старому столу в кабинете, выделенном ему для работы в местном отделе внутренних дел, и оглянулся на дверь. Не хватало еще, чтобы кто-нибудь заметил его бессилие. Он и так, зная, как на него надеются местные менты, старался не подавать виду, что тоже растерян, как и они все. Главное - понять, почему именно в понедельник, почему через две недели. Кто это - сатанист или душевнобольной? Нормальной психикой тут и не пахнет.
       Скоро стемнеет, и город вымрет. С наступлением темноты почти никто не показывается на улице. Весь город в страхе. Вчера звонили из Генеральной прокуратуры, выслушали объяснения Пикалова и сказали, что трупов в городе больше не должно быть. Любой ценой. Пикалов готов заплатить любую цену, только кому?
       Скрипнула дверь, и в образовавшемся проеме показалась голова лейтенанта Фоменко.
       - Сергей Иванович, все готовы.
       - Хорошо. Обратите особое внимание на заброшенные предприятия. Похоже, что он сменил тактику.
       Фоменко ушел, осторожно затворив за собой дверь, а Пикалов в тысячный раз достал карту города с отмеченными крестами точками, где энергичный и бесстрашный маньяк оставлял трупы убитых им людей. Системы никакой не было. Система заключалась в понедельниках через одну неделю и во времени совершения преступления, но это ничего не давало. У этого маньяка была удивительная способность совершать свои преступления без свидетелей, что трудно объяснить, если предположить, что убийца - душевнобольной.
       Пикалов встал из-за стола и подошел к зеркалу, висящему на стене: ввалившиеся глаза, трехдневная щетина, вечно сжатые в ниточку губы - все это ничуть его не красило, но зато демонстрировало интенсивность работы, бессонные ночи, рвение в служебной деятельности и радение о пользе Отечества. Бриться он завтра не будет - с утра опять прибудет толпа начальников в ожидании очередного трупа. Пусть видят, во что он превратился из-за своего усердия.
       Сев за стол, он закурил еще одну сигарету, бросил смятую пустую пачку в корзину для бумаг и стал в который раз водить пальцем по автобусным маршрутам, прочерченным синими, красными и зелеными линиями по изгибам улиц на карте города. Никакой системы не было. Остается предположить, что каким-то образом маньяк своим дьявольским нюхом узнает, где еще в этом обезумевшем от страха городе в очередной страшный понедельник находится пьяный бомж, уже приговоренный им к мученической смерти, спокойно приходит в это место никем не замеченный, тихо, без лишнего шума делает свое ужасное дело и удаляется в нору, где отлеживается очередные две недели. Поймать его почти невозможно. Нет фоторобота, нет никаких зацепок. Хотя, по характеру расчленений и было видно, что действует неспециалист, проверили всех паталогоанатомов, мясников, хирургов и ветеринаров. Все без пользы.
       Выйдя из кабинета и закрыв дверь на ключ, Пикалов прошел по коридору, спустился по лестнице, бросил дежурному: «Я - у себя в номере, буду в три утра, если что - срочно звоните в гостиницу», и вышел на улицу, погрузившись в теплый летний вечер.
       
       Ирина уже давно догадалась, что между их безумными ночами, когда она проваливалась в омут нечеловеческой страсти в объятиях Михаила, и убийствами в городе существует прямая связь. Это пугало ее, заставляло следить за каждым шагом своего неприметного в дневной жизни любовника, но в то же время добавляло в каждую с трепетом ожидаемую ночь новые, необычные ощущения. Ей только изредка приходила в голову мысль рассказать кому-то о том страшном, таинственном, что затаилось в ее мозгу в виде непроверенного подозрения, но тут же в ней всплывали сладкой памятью ощущения, испытанные очередной проведенной с Михаилом ночью, и она отбрасывала от себя всё в предвкушении следующей оргии тела и духа. Это было сильнее наркотика.
       Да и кому она могла рассказать об этом? Подруг нет, женщины на рынке за глаза называют ее «Молью», мужчины смотрят на нее, как на пустое место. Заявить в милицию? А вдруг окажется, что ее подозрения напрасны? В этом случае сумасшедших ночей больше не будет, а она уже не сможет жить так, как жила раньше. Даже если он и убийца, то она тут ни при чем. Она ведь действительно ничего не знает. Михаил вечером в понедельник уходит, прихватив с собой старую сумку, приходит ночью, долго моется в ванной, а затем у них начинается то, ради чего стоит жить. Она просто ничего не знает. Она даже в сумку его ни разу не заглянула, хотя знает, где он прячет ее, и любопытство терзало не раз. Пусть лучше все будет, как есть. Все равно когда-нибудь это закончится, но своими руками она не разрушит то, что сложилось само, даже если ей страшно и тоскливо бывает порой.
       Сегодня Михаил вновь приготовил свою сумку, поставил ее под стул и обернулся к Ирине:
       - Разогрей поесть чего-нибудь.
       Раньше такого не было. Он всегда уходил, не поев, приходил голодный, из ванной шел прямо в кухню, плотно ужинал, пил водку, а затем начиналось...
       Ирина удивилась, но ничего не сказала и молча направилась к кухне. Михаил пошел следом.
       - У меня сейчас ничего нет, я обычно к ночи готовлю... - проговорила она извиняющимся тоном, стараясь не глядеть Михаилу в лицо. Тот молча стоял за ее спиной.
       - Я тебе яичницу пожарю? - спросила она, уже доставая из холодильника куриные яйца и свиной жир в стеклянной банке. - Сковородку подай.
       
       В три часа, когда Пикалов, выспавшись, прибыл в отделение, ему доложили, что за ночь задержали трех подозрительных без документов. Все трое были обычными мужиками под хмельком, и Пикалов разочаровано махнул рукой.
       - На заброшенных предприятиях ищите, их не так много в городе, - скомандовал он Фоменко, который давно порывался уснуть, сидя на старом диване.
       - Смотрели: ничего и никого там нет.
       Трупы обычно обнаруживались к концу дня, времени было предостаточно для того, чтобы известись в ожидании. Практически все подвалы в многоэтажных домах были закрыты на замок, все бомжи, выловленные в ходе трехмесячной операции, были изолированы в специально организованном приемнике, за известными квартирами неблагополучных семей установлено наблюдение, но Пикалов был уверен, что маньяк вновь даст знать о себе. И еще он был уверен, что это убийство станет последним в городе. Что-то подсказывало ему, что дело движется к развязке.
       «У него нет перспективы в этом городе, - думал Пикалов, перебирая папки на столе и глядя на засыпающего Фоменко. - Похоже, он сделал все, что хотел, понимает, что в городе ему действовать не дадут, и попытается уйти, но обязательно убьет напоследок кого-нибудь сегодня».
       Информация об убийстве появилась в три пополудни. На этот раз, вопреки ожиданиям, была убита вполне благополучная женщина в собственной квартире. Вместе с ней проживал временно зарегистрированный сожитель моложе ее на семнадцать лет. Оба они работали на рынке. Убита была женщина, по всей видимости, сковородкой, которая лежала тут же рядом, на полу. Кроме этого на теле женщины были обнаружены множественные колотые раны.
       «Рынок!», - Пикалова как током ударило: рынок не работает по понедельникам.
       - Узнайте, чем занимался на рынке ее сожитель, - кивнул головой на труп Пикалов, обращаясь к Фоменко, а сам направился в отделение. Все равно, пока эксперты не поработают над трупом, новой информации не будет.
       Запыхавшийся Фоменко появился в кабинете часам к четырем.
       - Иванов Михаил Семенович, - с ходу выпалил он, глядя в клочок бумажки, исписанный шариковой ручкой. - Восьмидесятого года рождения, уроженец села Климово - это в нашей области. Работал на рынке ночным сторожем. По понедельникам у него выходной.
       Пикалов три раза в сердцах стукнул себя кулаком по голове и завыл: «Ой, блин, какой же я осел!», а Фоменко, собиравшийся еще чего-то сказать, примолк в нерешительности.
       - Ну, что там еще? - успокоившись, поинтересовался Пикалов.
       - Одна женщина на рынке видела, как он прикармливал собак, вертевшихся возле мясного ряда, а затем уводил их куда-то. Больше собаки не возвращались.
       Пикалов помолчал, опустив голову, затем поднялся из-за стола:
       - Доложи начальнику отдела и готовь группу захвата к выезду, - он подошел к карте области на стене и спросил: - Так где находится это село… как его…
       - Климово, - подсказал Фоменко уже от двери.
       
       Ехали долго, но прибыли в Климово еще засветло. Самое обычное село: речушка, холмы, покрытые лесом, старые деревянные дома и несколько новых - из кирпича. Пикалову самому иногда хотелось пожить в такой глуши, но недолго. Отдохнуть - и вновь за работу.
       Сначала опросили мать, обыскали дом. Мать - женщина неопределенного возраста с огрубевшим от солнца и ветра лицом - сообщила, что сын был. Сегодня утром. Приехал из города ночным поездом. Ушел сразу и не сказал, когда появится еще. Путем долгих расспросов узнали от соседей, где уединялся подозреваемый и направились туда всей группой, оставив двух омоновцев в доме. По пути к старой заброшенной шахте Пикалов сосредоточенно думал, упершись взглядом в постепенно намокающую от пота рубаху на спине кинолога, идущего впереди, и чуть не уткнулся ему в спину носом, когда тот неожиданно остановился. Старый кобель на поводке у кинолога, прослуживший в милиции уже не один год, сосредоточенно нюхал тропу, ведущую к старой шахте, вход в которую, заколоченный досками, уже виднелся в слабых сумерках. В городе, перед отъездом, да и в машине по пути следования ему давали понюхать белье из постели, в которой, предположительно, спал подозреваемый, и Пикалов понял, что пес взял след.
       Пикалов не знал ни имени кинолога, ни клички пса, и потому вопросов задавать не стал. Матерый следопыт поднял от земли свою лобастую голову и внимательно поглядел на хозяина. Кинолог в нерешительности дернул поводком и обернулся к Пикалову:
       - Странный он какой-то. Не заболел ли?
       - Не может след взять? - поинтересовался Пикалов.
       - Кажется, взял, но идти по следу не спешит, вроде как предупредить меня о чем-то хочет, - пояснил кинолог и повернулся к псу: - Давай, Радон, след!
       Радон еще раз взглянул на своего хозяина и старательно затрусил к шахте, всем своим видом показывая, что след он держит исправно.
       Приблизились тихо. Две доски в деревянном щите, закрывающем вход в шахту, оказались отодранными и приложенными обратно на место. Вооруженные фонарями и автоматами два омоновца первыми проникли в лаз, за ними пошли кинолог с собакой и Пикалов. Остальным он приказал оставаться снаружи. Радон сразу же привел группу к тайнику, сооруженному из плохо подогнанных друг к другу камней и прикрытому плоским осколком породы. Тайник был пуст. Радон опять взглянул на своего хозяина, как бы желая предупредить его о чем-то и коротко скульнул, сбиваясь на вой. Кинолог сокрушенно помотал головой:
       - Никак не пойму, что с ним происходит...
       - Скомандуй ему идти по следу на выход, - отозвался Пикалов, мельком оглядывая грубо обработанные заступом стены и держа в руках найденный тут же огарок свечи.
       Вышли из шахты, когда уже окончательно стемнело. Радон провел группу до речушки, которая протекала внизу, метрах в ста от шахты, и потерял след. Очевидно, подозреваемый пошел дальше по воде.
       «Явно - не дурак», - подумал Пикалов и скомандовал направляться в село.
       Решили остаться на ночь. Пикалов переговорил с председателем сельсовета, и группа захвата заняла под ночлег заброшенный дом, в котором даже была кое-какая мебель. Автобус, на котором приехали, загнали в гараж сельскохозяйственного предприятия, чтобы не так бросался в глаза. Пикалов с Фоменко проверили, как дела у омоновцев, засевших в доме подозреваемого, и задержались у калитки разговорчивой соседки-старушки.
       - Чаво Мишка натворил в городе-та?- поинтересовалась старушка, и, не дожидаясь ответа, тут же продолжила: - Чаво он натворить-та может, прыщ-та этат? Тут яво девки за вихры таскали, а парни-та и вовсе не якшались с ним. Яму друг закадычный - Антошка-дурачок!
       После непродолжительной беседы с древней старушкой Пикалов узнал, где проживает Антошка, и с кем из девчонок в последнее время общался подозреваемый. Вернувшись в дом, где остановилась группа захвата, Пикалов отправил в засаду к домам Антошки и Ленки Таранцевой еще четверых.
       Михаила взяли под утро. Он сам пришел домой из леса - замерзший, мокрый от росы. На плече его была старая спортивная сумка, в которой омоновцы обнаружили несколько ножей, старый австрийский штык времен второй мировой войны, кусок толстой капроновой веревки и рабочий комбинезон с пятнами, похожими на засохшую кровь. Сопротивления Михаил не оказал.
       
       Предварительное следствие было проведено быстро. Иванов признался во всех четырнадцати убийствах, хотя не смог толком объяснить, зачем сделал это, и ему было предъявлено обвинение. Следователь из Генеральной прокуратуры дело свое знал хорошо, обвиняемый спокойно, без видимого страха или раскаяния давал подробные показания. Все было ясно за исключением причины подобного зверства. Пикалов решил дождаться результатов освидетельствования состояния психики обвиняемого и позвонил по междугородке домой, сообщив, что скоро вернется. Внимательно разглядывая во время многочисленных допросов и следственных экспериментов тщедушную фигуру убийцы, он никак не мог сопоставить этого в полном смысле «никакого» молодого человека, смахивающего на недоразвитого подростка, с образом матерого, жестокого и хитрого серийного маньяка. Каждый раз, сталкиваясь с подобными случаями, Пикалов отмечал, что в этих людях, противопоставивших себя всему человеческому обществу, было что-то неуловимое, объединявшее их, несмотря на существенные различия. Эти спокойные, невозмутимые, даже в некоторой степени удовлетворенные выражения их лиц… Пикалов подозревал, что во время проведения следственных экспериментов убийцы-маньяки в очередной раз переживают непостижимое обычным разумом удовлетворение, полученное ранее от процесса умерщвления своих жертв.
       
       Обл понял, что «носитель» уже не подчиняется его командам. Какая-то внешняя, неподконтрольная облу сила водила «носителя» по местам былого пиршества, позволяя лишь подбирать остатки ужаса и страданий жертв, пропитавших слабые и пористые породы сооружений, в чреве которых свершались оргии духа. Основное время «носитель» проводил теперь среди более плотных пород, но сооружение - обл хорошо чувствовал это - было замкнутым и стояло на менее плотных породах. Выйти из носителя было некуда. Обл вновь приготовился к долгому ожиданию.
       
       Старик, конечно же, был сумасшедшим. Он первым делом улыбнулся Михаилу и показал рукой на свободную койку, заправленную грубым тонким одеялом серо-зеленого цвета. Наволочка на подушке была тоже серой от многократного неряшливого застирывания. В палате было лучше, чем в камере следственного изолятора, но это тоже было тюрьмой: закрывающаяся на тяжелые засовы железная дверь, лампочка в нише над дверью за мелкой металлической сеткой, тяжелая решетка на окне с мутным от грязи стеклом вдалеке - рукой не достать - и надежно прикрученные к полу две кровати, две табуретки и стол.
       - Тебя как зовут? - поинтересовался старик, глядя Михаилу прямо в глаза и по-прежнему улыбаясь.
       Михаил промолчал. Разговаривать со стариком ему не хотелось. Старик, не переставая улыбаться, согласно кивнул головой:
       - И правильно. У меня тоже нет имени. Я его потерял.
       Они помолчали еще немного. Михаил внимательно разглядывал стены, выкрашенные в грязно-зеленый цвет.
       - Тебя ведь тоже за убийство взяли? - не то спрашивая, не то утверждая, сказал Старик и продолжил, не дожидаясь ответа: - Здесь обычно убийц освидетельствуют до суда, а меня, наверное, навсегда здесь оставят, пока Бог не заберет к себе.
       Не дождавшись от Михаила ни слова, Старик стал ходить по палате из угла в угол. Улыбка не сходила с его лица. Через некоторое время дюжий санитар с засученными рукавами грязно-белого халата на мощных бицепсах принес еду, поставив мятые алюминиевые миски на грубо остроганный деревянный стол. Михаил, поглядев, как Старик с удовольствием отправляет неаппетитное на вид варево в свой не перестающий улыбаться рот ложку за ложкой, сам подсел к столу, машинально попытавшись пододвинуть привинченный к полу табурет. В покрытой мелкими черными точками миске, очень жирной на вид - Михаил даже провел пальцем по ее боку, отерев затем палец о брюки - плавало что-то невообразимое: ошметки капусты, плохо очищенная картошка с черными язвочками, горох и рис. Старик, заметив удивление Михаила, пояснил:
       - У нас отдельный блок. Они сначала покормят своих психов, а затем сливают все оставшееся в одно ведро и разливают нам.
       Михаил осторожно попробовал содержимое, откусил от хлебной краюхи, лежавшей тут же, на столе, и стал есть. Закончив есть, он выпил из эмалированной кружки с черными проплешинами обнаженного металла жидкого чаю - сахара в нем не было - и вновь сел на кровать, упершись взглядом в стену. Санитар, заглянув предварительно в окошко на двери, устроенное на манер тюремного, отомкнул засов, молча убрал со стола опорожненную посуду и удалился. Михаил даже головой не повел в его сторону. Старик не оставил свои попытки разговорить Михаила.
       - Ты, сынок, не молчи. Лучше выговорись - тебе же и легче станет. Расскажи мне то, что следователю уже рассказал, а то, что утаил - не надо.
       Михаил поглядел на старика повнимательней: не такой уж они и старый, глаза веселые, молодые, ничем не примечательная одежда без какого-либо намека на индивидуальность. На Мишке такое же тряпье - глазу не за что зацепиться. Старик, заметив проблеск интереса в Мишкиных глазах, уже не отступал:
       - Кого убил? В драке или как?
       - Не знаю, - неожиданно для себя ответил Старику Мишка.
       - Не знаешь, как убил? - переспросил Старик. - Пьяный был?
       - Не знаю кого. Кроме одной.
       Теперь замолчал Старик. Улыбка сползла с его лица, и Михаилу показалось, что Старик внутренне отодвинулся от него, оставаясь, впрочем, на месте.
       - И много душ загубил? - спросил Старик, помолчав минуты три.
       - Четырнадцать. Восемь мужчин и пять женщин.
       Заметив удивление на лице старика, поправился:
       - Шесть женщин.
       Старик молчал, и Мишке вдруг захотелось, чтобы тот вновь заговорил с ним.
       - Теперь не хочешь поговорить со мной?
       - Я знал, что Господь сведет меня с тобой, но думал, что это случится не скоро… - тихо произнес Старик, глядя сквозь Михаила своими погрустневшими глазами. - Ты ведь не знаешь, почему убил этих людей?
       - А ты можешь объяснить мне это? - в свою очередь спросил Михаил. Ему показалось, что старик действительно знает о нем что-то, неведомое ему самому.
       - Могу, - подтвердил Старик и опять затих. Они посидели еще немного молча, не глядя друг на друга.
       Прогремел засов, и в проеме приоткрывшейся двери показалась голова знакомого санитара.
       - Иванов! На выход!
       - Мыться? - неожиданно шустро соскочил с кровати Старик. Глаза его вновь стали излучать радость. - А нельзя ли и мне, любезный, помыться заодно? - просительно обратился он к санитару.
       - Иди уж, - физиономия санитара не выражала никакого радушия, но видно было, что к Старику он благоволил.
       Старик быстро стащил с трубчатой металлической спинки кровати короткое и узенькое вафельное полотенце, от долгого употребления превратившееся в совершенно гладкий кусок материи, и первым юркнул в приоткрытую дверь. Михаил двинулся, было, за ним, но был остановлен довольно чувствительным тычком кулака в грудь.
       - Полотенце возьми, - скомандовал санитар, не меняясь в лице.
       В коридоре их поджидал еще один санитар, по габаритам не меньше первого. Проходя по коридору с заложенными за спину руками, Михаил попытался мельком заглянуть в открытое окошко одной из дверей и получил еще один болезненный тычок кулаком в спину.
       - Вперед смотреть! - голос санитара был, не в пример его ударам, совершенно равнодушным.
       Мытье происходило в душевой со скользки полом, крашенными в синее трубами и старым потрескавшимся кафелем на стенах. Толстая женщина средних лет в темно-синем халате подала раздетому донага Михаилу брусок темного мыла с острыми углами, приказав как следует промыть им голову и тело. Воняло от мыла нестерпимо. Пока Михаил, встав ногами на ребристый резиновый коврик и задыхаясь от запаха, возил по коротко остриженной голове слабо пенящимся куском, женщина оделила Старика нормальным обмылком, достав его из кармана своего необъятного халата, и стала подшучивать над ним как над старым знакомым, прохаживаясь по поводу его неимоверной худобы и гениталий. Санитары стояли поодаль, не выпуская из виду моющихся. Один из них курил, стряхивая пепел на пол душевой.
       На обратном пути Михаил шел быстро и смотрел только вперед. Оставшись наедине со Стариком, который блаженно почесывался после неожиданно привалившей мойки, Михаил стал думать, как завязать разговор, то тут дверь опять отворилась и санитар обратился к Старику, не называя его по имени:
       - Давай, на процедуру.
       Старик ушел в сопровождении первого санитара, а в незапертую дверь проник другой, который курил в душевой, и скомандовал Михаилу:
       - На выход!
       В коридоре стоял мужчина с грустными глазами, одетый в серую застиранную пижаму. В руке его была швабра с тряпкой, рядом - ведро с водой. Санитар приказал Михаилу встать лицом к стене. Михаил подчинился и заложил руки за спину.
       - Тут тебе не тюрьма, можешь опустить руки, - произнес санитар добродушным тоном, прикуривая сигарету, и Михаил понял, что с ним можно поговорить.
       Мужчина с грустными глазами громыхал ведром и шаркал тряпкой в пустой палате. Михаил опустил руки по швам, уперся головой о прохладную даже в летнюю пору стену и спросил у санитара:
       - Старик убил кого-нибудь?
       - Убил. Жида, - охотно, но немногословно ответил санитар и добавил: - Он - ангел по сравнению с тобой.
       Михаил больше не захотел развивать эту тему и простоял все время уборки молча. Мужчина с ведром и шваброй вышел из палаты, поставил свой немудреный инструмент у стены, аккуратно подобрал брошенные санитаром спичку и окурок, вытер тряпкой седой пепел от сигареты на полу и с любопытством поглядел своими грустными глазами на Михаила.
       Оставшись в палате в одиночестве впервые со времени появления здесь, Михаил лег на кровать лицом вниз и уткнулся носом в грубую ворсистую поверхность одеяла. Его существование в городе было так непохоже на мечты, которые он рисовал себе, сидя в старой шахте: блеклая женщина с неприятным запахом изо рта, с которой он делил кров и хлеб и которую ненавидел сначала за то, что она жалела его, а затем за то, что делила с ним постель, вызывая в какой-то момент удовлетворение и тут же, следом, - омерзение. Она даже не представляла, как ему хотелось во время оргазма запустить руки в ее внутренности, содрогаясь от нечеловеческого желания. Она даже ни разу не упомянула об убийствах, как будто они происходили где-то в другом городе, каждый раз в понедельник нетерпеливо дожидалась его, чтобы получить свою долю удовольствий. Глупая скотина. Ему приходилось, преодолевая внутреннее сопротивление, выслеживать, убивать людей, чтобы достичь желанной минуты, а ей - всего лишь приготовить свою безвкусную постылую стряпню, застелить пахнувшую несвежим телом постель и воспользоваться готовым. Михаил подумал, что убил ее именно поэтому, и успокоился. Жаль, что не было красивых женщин, машин и ресторанов. Нечего вспомнить.
       Михаил, не открывая глаз, перевернулся на спину, бросил подушку между ног, крепко сжав ее коленями, сделал движение руками, имитируя затягивание веревочной петли и затих. Желаемое чувство не приходило. Он вспомнил, какая тонкая шея у старика, и пожалел, что нет веревки.
       Когда Старик под грохот железного засова вошел в палату, Михаил лежал на спине. Подушка была у него под головой. Движения Старика были заторможены, речь - тоже.
       - Колют какую-то дрянь, - пожаловался он Михаилу, лежавшему с открытыми глазами. - Еще пару месяцев, и я уже жрать не буду хотеть.
       Старик зевнул и прилег на свою кровать. Михаил поднялся, сел и поглядел на него.
       - А за что ты убил еврея? - спросил он, не тратя время на расспросы и бытовую дипломатию.
       - Ты уже знаешь? - в голосе Старика не было удивления. - Долгая история. Хочешь - расскажу, только не сейчас.
       Уже через пару минут старик уснул. Михаилу очень хотелось узнать его историю, но желание ощутить неземное блаженство было сильнее. Он снял свое почти высохшее полотенце со спинки кровати, подошел к спящему Старику, взял его полотенце и попробовал связать их вместе. Не получилось - слишком короткие. Глянув на Старика, увидел, что глаза его открыты.
       - В тебе сидит злой дух, - самым будничным тоном сказал Старик, как будто и не спал вовсе.
       - А ты что - колдун, и все знаешь?
       - Да нет, - Старик сел на кровати и мотнул головой, как бы отгоняя недавний сон. - Не колдун, но знаю.
       Михаил подумал, что теперь Старика трудно будет поймать врасплох. Если рвать простыни на полосы, будет сильный треск, а, закрыть Старику доступ воздуха он не сможет - сил не хватит. Раньше ему приходилось иметь дело лишь с пьяными.
       - Ночью санитары проверяют палаты каждые полчаса, - как бы отгадав его мысли, произнес Старик.
       Михаил решил поменять тему разговора.
       - Ты хотел рассказать о себе.
       - Я же говорю: долгая история.
       - У меня теперь много времени.
       - Этого ты знать не можешь, - возразил Старик и, немного помолчав, начал свой рассказ.
       Он был преуспевающим инженером на оборонном заводе, получал хорошую зарплату, пока не началась в стране перестройка, и завод не закрыли. Постепенно накапливаемое благополучие стало таять на глазах - гораздо быстрее, чем накапливалось. С женой они прожили более двадцати лет, и он не старик вовсе - ему лишь чуть за пятьдесят. Двое детей. Материальные трудности сразу же разрушили семью до основания, так как строилась она как раз на материальном достатке: дети предпочитали в жизни держаться за мамину юбку и папин карман. Нежданно свалившиеся невзгоды привели в секту свидетелей Иеговы сначала дочь, двадцатилетнюю студентку, покинувшую учебное заведение из-за того, что не было денег заплатить за обучение, затем уже и старший сын, разведясь со своей женой, попал туда же. Жена Старика запила горькую, хоть ранее никогда этим не увлекалась, и ему не оставалось ничего, кроме как прийти в эту же секту, чтобы понять, что же прельстило его детей.
       - Ты Библию читал? - спросил Старик у Михаила, и тот отрицательно покачал головой.
       - А я ее всю прочел.
       Старик сидел, покачиваясь из стороны в сторону в такт своему неспешному повествованию.
       - Понимаешь, они, в секте, читают только то, что укажут им их начальники, и не допускается никакое иное толкование кроме того, которое преподносят их «учителя». Они даже книг никаких не читают кроме тех, что разрешены им.
       - Ну и что? - искренне удивился Михаил. - Я тоже не читал книги. Телевизор ведь есть.
       - Вот именно - телевизор. Это то же самое. Они навязывают свою точку зрения.
       - Ну а дальше что было? - было видно, что такой разговор уже наскучил Михаилу.
       - Дальше? - Старик на мгновение замолчал и продолжил торжественным тоном: - Я неожиданно понял, что Моисей заключил договор с дьяволом, иудеи много сотен лет ошибались в своей вере, а свидетели Иеговы - не просто иудействующие христиане, а прямые пособники дьявола.
       - Какой Моисей? - переспросил Михаил, глядя на Старика, и добавил: - И какое тебе-то дело до всего этого?
       - Как какое? - удивился Старик, поднявшись с кровати и расхаживая по палате. - Рушатся устои мироздания! Человечество движется в неверном направлении, и даже Христос не смог вернуть его на правильный путь!
       - А откуда ты узнал… про дьявола? - спросил Михаил. Он уже понял, что Старик точно «шибанутый».
       - Да это и ежу должно быть понятно! - горячился Старик, нарезая круги по палате. - Ты сам подумай: как мог Господь заставлять иудеев приносить в жертву живые существа, заставляя их страдать?! Зачем ему надо было водить иудеев сорок лет по пустыне и кормить дармовой манной небесной, вырастив поколение безжалостных убийц, уничтоживших жившие ранее в Палестине народы?! Почему был избран предводителем народа глупый Моисей, не имевший за душой ничего, кроме чудес, периодически предоставляемых ему в пользование просто так, ни за какие заслуги, а только за рабское послушание?!
       - Так это был не Бог? - спросил Михаил, чтобы сказать что-нибудь.
       - Это был злой дух, вселившийся в Моисея, а затем в дело вступил хозяин всех злых духов - сатана!
       Старик осекся и поглядел на Михаила.
       - Злой дух и в тебе сидит, я даже чувствую его, - произнес он уже будничным тоном.
       - Сатана - это имя дьявола? - спросил Михаил. Он не хотел, чтобы разговор касался его истории.
       - Да, - Старик успокоился и вновь сел на кровать. - У дьявола тысяча имен. Иегова - в том числе.
       - А как же убийство? - поинтересовался Михаил. Его не устраивал рассказ старика, пришедший к совершенно неожиданному и непонятному завершению. - Ты ведь убил кого-то?
       - Убил, - Старик откинулся на спину и продолжил уже лежа: - Я убил одного из членов секты, когда узнал, что он подвержен содомскому греху.
       Подняв голову, Старик встретился с недоуменным взглядом Михаила и пояснил:
       - Он насиловал маленьких мальчиков.
       Михаил молчал, Старик - тоже. Михаил решил, наконец, затронуть болезненную тему:
       - Значит, во всех убийствах виноват злой дух?
       - Ты - тоже, потому что сердце твое было открыто злу.
       - И я никогда от этого не избавлюсь?
       - Не знаю.
       Неоконченный разговор так и повис в воздухе, заставляя каждого из собеседников думать о своем: Старика - о его ошибке, когда он решил прибегнуть к крайнему средству, взяв на себя функции Бога и лишив живое существо жизни; Михаила - об ответственности, которую ему придется нести за деятельность какого-то духа. Тусклая лампочка за металлической сеткой в нише над дверью старательно распространяла свет, силясь достичь темных углов. Летняя ночь, проникнув сквозь грязное стекло, заявила свои права. На обеих кроватях послышалось мерное сопение.
       
       Обл понял, что в этом «носителе» он уже не сможет достичь желаемого. По-прежнему поблизости не было выходов плотной кремниевой породы. Остался один выход - в глубину планеты вместе с аурой «носителя». Обл собрал все свои силы и стал действовать.
       
       Михаил дождался, пока санитар заглянет в палату, открыв окошко в тяжелой железной двери, прислушался к удаляющимся по гулкому коридору шагам, осторожно поднялся с кровати и стащил простыню. Действуя ногтями и зубами, он необыкновенно скоро разделал ветхое полотно на узкие полосы, быстрыми движениями сплел довольно прочный жгут, сделал на одном конце скользящую петлю, а другой привязал к металлической трубке на спинке кровати. Затем он сел на кровать, упершись согнутыми в коленях ногами в спинку кровати, положил между ног подушку со свалявшимися кусками ваты в ее вялой утробе, надел петлю себе на шею и с силой уперся ногами в спинку кровати, плотно сдвинув колени. Уже теряя сознание, он испытал, наконец, долгожданное чувство. В трусах его стало мокро и липко.
       
       Санитар, заметивший через некоторое время в дверное оконце Михаила, застывшего в нелепой позе с закинутой набок головой, вызвал отдыхающего на топчане в дежурке напарника. Один из них пошел к телефону, чтобы сообщить о случившемся, а другой остался рядом с остывающим трупом. Разбуженный шумом Старик стоял за спиной санитара, не приближаясь к кровати с покойником, и что-то беззвучно шептал непослушными со сна губами.
       
       Пикалов стоял на перроне рядом со своим вагоном. Поезд должен был отправиться через несколько минут. «Может, оно и к лучшему, - думал он, глядя на неловко суетящегося Фоменко. - Сразу отпала масса проблем, да и суды эти, связанные с серийными убийствами, не несут в себе ничего хорошего, лишь усугубляя страдания людей, причастных к делу». Он крепко пожал руку лейтенанту, и тот ляпнул невпопад:
       - Может, еще приедете к нам…
       - Учитывая специфику моей работы - упаси Господь! - бодро ответил Пикалов и запрыгнул на подножку вагона - семафор впереди уже засветился зеленым глазом.
       Когда скрылся вдали последний вагон, Фоменко хлопнул себя по брючному карману, чтобы убедиться в наличии денег, и направился к ближайшему киоску - ему непреодолимо захотелось выпить бутылку холодного пива.
       
       г. Буденновск, март 2000 г.