Полнолуние
Мартын помнил первого учителя.
Все знавшего, без запинки, с легкой усмешкой отвечавшего на любые вопросы, - и на те, что частенько ставились Мартыном в родительский тупик.
Грузные парты: черные, жирные, липкие - в первые сентябрьские дни, - мама теряла терпение, ежевечерне (в желтом эллипсе от настольной лампы) отдирая от брюк толстые слои краски - эти годовые кольца всеобщего, обязательного, среднего.
Помнил, как учитель принес в класс модель вселенной.
Шары (побольше и поменьше) нервно откликались на тоненьких веточках на скрип половиц под его ботинками, но не в страхе, нет, скорее, от странного холода, опустившегося вместе с ней на учительский стол, странного - потому, что в окно светило ласковое солнце и распаренные пуговицы на одежках млели от безделья, - но не все, конечно, не все, иначе бы в классе начался смешной хаос (умора - это когда мальчики и девочки в смешанном классе, вдруг, лишаются всех застежек).
Сначала - в классе, затем - во вселенной, но, к счастью, существуют объективные физические законы, - утверждал учитель, - которые и поддерживают в мире полный покой и абсолютный порядок. Он вращал колесико в основании макета и небесные тела приходили в движение относи-тельно друг друга: они не падали и не разлетались по сторонам благодаря веточкам, которые на самом-то деле - невидимые центробежные силы.
... Мартын тянул руку выше всех, еще и подпрыгивал: "Можно мне, можно?!. Разрешите!.." "Ну и какой у тебя вопрос?" - сжалился учитель. "Можно мне покрутить вселенную?" - выпалил Мартын. "Можно", - опрометчиво, не задумываясь, согласился тот. И Мартын, подлетев к столу, так крутанул колесико, что вселенная сорвалась с места в карьер, причем в обратную сторону. Бедные планеты... сумасшедшая луна... класс тонул в гомерическом хохоте.
Учитель перехватил его руку: "Не туда крутишь!" "Почему? - заупрямился Мартын, - раз крутится, значит и туда можно!" "Нельзя! - учи-тель невольно опускался до уровня ученика, - потому что указательная стрелка не в ту сторону!" Мартын присел, тщательно прошелся слюнявым пальцем над колесиком: "Нет, туда! Ее ручкой исправили!"
Учитель призадумался и устало согласился: "Быть может ты и прав, Мартын... подчас вселенную исправить легче, нежели одного человека..."
С того ли времени, но стал замечать Мартын в себе некоторую обособленность в отношении луны. Законной признавал - только серпастой: толстой, тощей - неважно, в круглой же - находил преступные гримасы, причем - кровавые, особенно, когда принуждал себя до слез задерживать-ся на ней взглядом.
С годами отношения между ними обострились и, защищаясь, Мартын убедил себя в том, что луна - это вовсе не планета, а всего лишь дыра в черном куполе, проделанная кем-то там снаружи для наблюдения, и если и пробегала какая мурашка по его спине, то лишь от ожидания встретить-ся с любознательным глазом, - и всего-то... Да и отгородиться от него было проще, завесив свое окно шторой, а если - оранжевой, то дыра эта - тоже солнце, что очень вязалось с научной точкой зрения об отражен-ном его свете.
Но и луна не сдавалась, подчас врываясь к Мартыну во всем своем жестоком обличии, - повергала в уныние, как и в последнем еще очень свежем случае.
Несколько дней в этой зиме сказались столь жестокими, что вывернули мир наизнанку: доселе молчаливые деревья кричали накрик, воробушки катились по земле глухими камешками, выпущенный пешеходом парок, не успевая возвратиться, погибал на воротнике, - следующий, следующий, следующий, - через минуту уже и сам воротник задыхался под снежными холмами из усопших.
Мартын возвращался, не раздеваясь, нырял под одеяло, согревался только одной мыслью, что когда-нибудь этому кошмару будет положен конец; ветхая теплотрасса к его дому подняла руки еще в самом начале морозного наступления, поэтому Мартын мог надеяться только на Бога.
Проснулся он от странного шума на улице: лязгал металл, натужно выли моторы, резкий командный голос: " Хватит спать!" - эхом пробежал-ся по стенам домов; в окно светило радостное оранжевое солнце; из-за него, да-да, из-за него Мартын подумал, что вот есть в городе ответственные люди, решившие ночью! приняться за ремонт... Вот - экскаватор вцепился серебряной челюстью в землю, вот - откинулись борта трейлера, и рабочие, поднажав, рычагами столкнули вниз новенькие трубы; кряхтел сварщик, отвоевывая электрический ус у чего-то угловатого и очень тяжелого; вот - глухой удар и звон разбитого стекла...
Битое стекло - нонсенс, наживка, которую и проглотил Мартын: он поднялся, отдернул штору; круглая луна растянула губы в самодовольной усмешке; внизу разворачивалась беда...
Из окон соседнего под углом дома валили клубы: черные - на синем, черные - на белом; внутри - языки оранжево по-черному: "... ужо у нас тут тепло, ужо у нас хорошо!.." - из заворота кишок - ежом фонтаны; ледяные зверушки пьют из них - не напьются; праздник...
Луна гримасничала: ей все мало.
Из второй машины выпали свежие пожарники в блестящих касках, осмотрелись, закурили: этаж - первый, лестницы - пологи; на четвереньках доползли, и разом выплюнули окурки в самое пекло, - новый противопожарный принцип: клин клином?.. Невероятно, но сработало. Дым побледнел, обратился в пар, исчез. Звуки ретировались в обратном порядке. Зеваки испарились.
Луна равнодушно завалилась за единственную тучку; и... оставила ее наедине с собой: ее - в домашних тапочках, в легком пальто, без рук, они спереди, наверное, сжаты в один сухой кулачок у подбородка, - слезы - высохли, если не вымерзли...
Крупная складка пальто легко пристроилась на ярусе ее бедра, оставляя достаточно места для свободного возложения кистей мартыновых рук, вытянутых взором. Из-под полы вниз сбегала нежная, общая линия икр, без единого изъяна, без намека на проблеск между ногами; снег-мерзавец похотливо подбирался к обнаженным ее лодыжкам.
Снег белый, по фонарным перифериям - синий, и... снег - черный... как в ту душную, летнюю ночь, - Мартын вспомнил его, - то гортанного, то зычного с кавказским акцентом.
Проснулся он тогда от детского крика: "Это моя мама! Отстаньте от нее! Она устала... Это моя мама!.." - неосторожно отдернул "оранжевое солнце" и тут же окунулся в ледяную лунную усмешку.
На теннисном столе бледнело женское распятие; две черных головы по бокам напряженно ждали своей очереди, третья между ними надрывно делала свое черное дело, четвертая держала за руки девчушку лет двенадцати, она же ее и успокаивала: "Видишь, мама сама хочет..." И это бы-ло правдой, потому что распятие развернулось своим голосом в ее сторо-ну: "Заткнись!"
Мартын невольно принял ее команду и на свой счет: послушно рухнул на кровать, закрыл ладонями уши. Виски глухими токами перекликались между собой: "Нельзя же так, нельзя!.."
Кажется, он выдержал все мыслимое и немыслимое время, но когда отнял руки от головы и выглянул, то услышал мамин голос уже довольным и веселым: "Ну что, дурочка, вижу, и тебе самой понравилось!.." Она внимательно следила за тем, как дочка натягивала на себя трусики, из-под полы ее халата вниз сбегала нежная, общая линия икр, без единого изъяна, без намека на проблеск между ногами...
Мать и дочь жили в соседнем доме, в квартире, в которой и случилась такая беда...
Да. В последовательности этих событий была и закономерность, и была своя справедливость. Конечно, жуткое осознание, но чем мог Мартын тому воспрепятствовать?..
Он мог...
Он мог припомнить слова своего первого учителя: "Быть может, ты и прав, Мартын... подчас вселенную исправить легче, нежели одного чело-века..." Он мог решительно задернуть оранжевую штору, чтобы больше ни-когда, никогда! ни при каких лунных провокациях! не притрагиваться к ней в ночное время.
Как мог, Мартын, так и сделал...