ЖЕНА 01.
- По-тя-гу-шень-ки... Ух какие мы большие и здоровеньки-ие... Вот какой вы-ши-ны!.. Вот какой ши-ри-ны!..
Розовые кулачки разбежались в стороны, и еще дальше, от чего меж-ду лопатками что-то радостно хрустнуло: раз другой, и... побежало по галечным камушкам позвоночника вниз, с горочки, до самого копчика, и на самом кончике копчика приятно зазнобилось мелко-мелкими кружочками, потом кругами, - и все шире и шире, захватывая спелые, наливные ягоди-цы, - и загудело-то в них полным колокольным басом, добираясь до того, что спереди. У-у-у-х!.. А-а-а-х!..
- Как хорошо-то, мамочки!..
Тело ее, взбитое розовым пеньюаром, за ночь как-то основательно поспело, и теперь млело в ожидании настоящего праздника, - чем не ку-личик, сладкий, сдобный, с нежной, белой кожицей, глубоко прозрачной до голубеньких сосудиков, в которых, чуть запаздывая за мощным сердце-биением пульсировали жадные токи жизни. Бу-ух!.. Бу-бух!.. Бух!
Свежий, весенний ветерок пробиваясь через щель в форточке, нале-тал на сокрытые розовыми оборочками полные вершины и очарованно немел, усиливая в груди сладостность томления.
До Пасхи, последние денечки, - она глубоко вздохнула, отчего на стекло выпало большое, туманное, пасхальное яичко, тут же начавшее ис-чезать по краям, но она успела поймать его губами. Она обрамила его поцелуем: двумя очерками полных, сильных губных чаек.
- Вот так-то, - расхохоталась она, - я-то своих яичек не упущу, ты так и знай!
... Кому же адресовалась эта ее странная фраза?.. Может быть красному солнышку, крадучись, мечтавшему коснуться ее дебелости на-хальными ручонками?.. Нет!..
- Нельзя! - весело, но твердо, она пресекла и его напрасные по-пытки, - женщина я замужняя, и единственная...
Ее девятиэтажка торчала из насыпной окраины города, попирая не только низкорослый березняк у подножия, но и всю сосновую безгранич-ность до самого горизонта; солнце же, конечно, выплывало выше всего этого, и того, что вообще могло попасться на глаза (летящей птицы, на-пример), но когда оно в полный рост восставало в небе, то уже шагнув-шим за угол справа, - так что, хочешь не хочешь, но и ему приходилось ей уступать.
Слова-то скорее предназначались ее печальному спутнику "в бронзе" на скамеечке подле горки из желтого песка, в которой ковырялся совоч-ком их общий сыночек Коленька в синем комбинезоне и в белой вязаной шапочке. Мужа звали Григорием, что в переводе с греческого означало - бодрствующий, наверное в противовес назвали кому-то или чему-то, пото-му что более неудачного имени для него было придумать невозможно: во всей его фигуре, в неловких движениях всех частей его соломенного тела звучала грусть. А о глазах уже и говорить не приходилось. Познакоми-лись они в гастрономе, где она и по сей день работает; он пробивал чек на какую-нибудь мелочь, и долго и протяжно всматривался в нее своими невыносимыми, темными под сливу, глазами. Когда-то давно они всем кол-лективом ездили в музей, и там она, особенно не останавливаясь, прошла мимо портрета какого-то вельможи составленного из овощей и фруктов. Там был и грушевый нос, и банановые губы, и виноградные уши и тыквен-ный овал лица, и эти сливовые глаза, - она и не вспомнила бы о том на-тюрморте, если бы не Григорий. Она не выдержала первой: "Жарища!.. Так хочется пломбира семейного, а в нашем отделе не пойми что..." Он дога-дался, принес две пачки, - так они и поженились.
Григория любили в пожарной команде, и за покладистый характер, и, главное, за, прямо-таки, волшебные профессиональные способности: в его дежурство пожары или не случались вовсе, или оборачивались в ложные вызовы, или, в редких случаях, в небольшие возгорания заброшенных са-райчиков. Григорий вылезал из машины первым, замирал на пламени своими сливовыми и... пламя хирея на глазах, исчезало. Составлялся протокол, команда выкуривала по сигаретке за его здоровье из его же пачки, и возвращалась восвояси. Но к сожалению, в этой жизни, как у каждой ме-дали есть и другая: оборотная сторона. Пожар ее тела, вздуваемого умо-помрачительными откровениями товарок и томительным ожиданием окончания мужнего ночного дежурства, так же быстро угасал в грусти тех же сливо-вых, и вдобавок еще от невесомости его костей у нее начинали мерзнуть ноги, - и даже возникали сомнения в достоверности наличия Коленьки.
И вот однажды, - теперь-то она знает причину произошедшего, - ее попутал дьявол, и ведь как мерзко! расскажи несведущему человеку - не поверит.
Как-то после очередного такого вызова у Григория закончились си-гареты, и он на обратном пути забежал домой в своей сырой, грубой аму-ниции, пропахнувшей дымом и болотной жижей за новой пачкой. Она про-снулась, и вдруг почувствовала такое острое к нему влечение, что не успевшего его опомниться просто натянула на себя, и впервые в жизни ощутила то, о чем так много слышала, и о чем втайне мечтала. И прино-ровились они оба, на первый взгляд к такому явному неудобству, и все было бы хорошо, если бы не еще один положительный (или отрицательный - не знаешь, что и подумать) недостаток в характере Григория: он совсем не умел пить. После ста граммов у него так развязывался язык, и стано-вился ему таким врагом...
Да-да, и позвонили среди ночи, и она, вся в ожидании, радостная подлетела к двери, и открыла и... а перед ней - взводный Григория, в отгуле, при полном пожарном параде... в серебряной каске, - он уверен-но, как к себе домой, вошел, и... а она не устояла, и он еще был такой сильный и тяжелый. Его звали Василием, в следующий раз он нацепил на себя широкий пояс с гремящими по бокам цепями, как у электрика, лазав-шего по столбам в ее родной деревне, а в следующий - пришел с огромной лучиной, почти что с полено; она так дымила и кружила голову... За Ва-силием потянулись и другие из его взвода, и у всех отгулы за ночные переработки...
А соседский народ злой, завистливый, зашушукались вслед, зашепта-ли, искололи спину глазами, ребятишки и те в ладошки прыскали, и про-чла она крупно, в лифте, свое прозвище: "Жена 01", - но написанное ру-кой твердой, недетской...
Спасибо тете Тане - старушке ветхой и мудрой, встретила она ее у подъезда. "Нешто Зоинька с тобою происходит нечистое, - сказала она тихонечко, - я ведь маму твою хорошо знала, добрую, сердечную, ты меня послушай. Пост Великий заступает, ты вот три дня ничего животного не ешь, да молитвы эти почитай, - она вручила Зое тоненькую книжечку, - а впослед исповедуешься и причастишься. Вот Господь и не оставит тебя одну-одинешеньку". Усмехнулась Зоя, но наказ выполнила. Пока шли в церковь все инструкции внимательно выслушивала, а как переступила по-рог так все из головы и выветрилось. Подошла к седому батюшке, склони-ла голову. "Ну чего молчишь? - строго спросил он. А когда узнал, что она исповедуется в первый раз сам начал перечислять ее грехи. Штук двадцать - тридцать перечислил, а она ему: "Да-да-да, да-да-да!", - потому что ничего другого ей и сказать-то было нечего, но на последнем вопросе: "Аборты делала?" - горячо воспротивилась: "Ну что вы, не знаю как и с единственным ребеночком сумели управиться!" - чем вызвала у него просветление в лице. И вдруг ей стало так легко, так хорошо, что рассказала она ему и всю "пожарную" историю во всех подробностях. "Плохо, очень плохо, - сказал он, и пояснил, - а ты знаешь почему это с тобой?.. Потому что выходила замуж без молитвы, без родительского благословения, потому что невенчана... Обещаешь обвенчаться?" - спро-сил он, накрывая ее своим передничком, и шепча что-то себе под нос. "Обещаю!" - не раздумывая выпалила она, в ту минуту до конца и не представляя, во чтобы это могло вылиться. "А с костюмом ты сделай сле-дующее, - присоветовал он, - вымочи его в чем-нибудь мерзком и воню-чем, и держи в комнате, не убирай, пока не стошнит. Постись, да с мо-литвой к Пресвятой Богородице не забывай почаще приступать, все и уст-роится..." Ручку она ему с благодарностью поцеловала, как научила тетя Таня, поклонилась, да, и... "Батюшка! - спохватилась, - я еще вспомни-ла грех свой большой, и такой ругательный!.." И рассказала она ему еще одну историю, приключившуюся с ней еще задолго до "пожарной".
Пришел к ним в гастроном новый руководитель, приватизатор. Ро-жа! - репа красная, хозяин, и расповадился тот в обеденный перерыв, и так, в любое время, товарок ее на стол к себе затаскивать, - а если что не по нутру, то можете убираться к чертовой матери. Дошла очередь и до нее... Но вошла она к нему в кабинет со своей бутылкой минеральной, тот аж расплылся от удовольствия, снимай, говорит с себя все лишнее, покуда я твоей водичкой побалуюсь, и глотнул, и такое с ним началось, потому что в "огнетушитель" она загодя налила бензина.
"А я ему, - ну что гнида буржуйская!.. И дальше - одни точки и тире, одни точки и тире... Оболью все бензином и подожгу! Такой това-рооборот получится! А в милиции всю правду расскажу, свидетели есть! И еще натянула халатик вокруг коленки, - а в кармане у меня была банка с горчицей, - и говорю, а если ты что с своими дружками-держимордами против меня удумаешь, то этой лимонкой на куски разорву, понял?.."
Строгий батюшка, но так весело рассмеялся, - вытирая слезы с глаз, спросил: "И поверил, про лимонку?" "Не поверил, но за час до за-крытия подошел и говорит: вы, Зоя, можете уйти с работы пораньше". "Вижу, - сказал батюшка, - умеешь за себя постоять, но вот ругаться не надо, грех большой. Ты эти мерзости так и подменяй: точкой и тире..."
На крыльях домой летела она, а там уж ее чудеса ждали, и какие...
Открыла она дверь, а в квартире запах стоит чего-то застарелого, подгнившего, подумала что Григорий в очередной раз схалтурил: не вынес мусорное ведро, - но то оказалось чистым, выложенным свежей газеткой; на всякий случай проверила внутренности холодильника, хотя и была за себя уверена, - чисто! В ванной комнате, в туалете - полный порядок. Пошла по-собачьи: носом вперед по запаху, и уперлась в шкаф, в пожар-ную амуницию... Уж и не помнила как добежала до мусорного контейнера, там ее и стошнило, как и предсказал батюшка. А дальше больше: комедия Гоголя "Ревизор" в двух действиях с немой сценой в конце, аплодисмен-тами, и гомерическим хохотом.
Ночью, - Григорий был на дежурстве, - позвонил небезызвестный Ва-ся; дверь она открыла, но не сняла цепочки. Вася просунул свой горба-тый нос в щель в страстном шепоте: "Зоя! Это я, Вася! Открывай!.." "А ты знаешь... точка-тире! - сказала она ему, - что такое 01, точка-тире!? - не для того она задавала ему вопрос, что бы что-то там выслу-шивать, а чтобы конкретно добавить, - это то, что я вижу тебя, точка-тире! в первый, и в последний раз!" "Да ты чего? - не на шутку развол-новался он, - не узнала, это я! Вася!.. Я пришел с брандспойтом!" "С чем-чем? - переспросила она его, - ах! с брандспойтом? ну тогда другое дело, погоди, я сейчас!" Она прикрыла дверь, как бы для того, чтобы снять цепочку, а сама метнулась на кухню, набрала в ковш холодной во-ды. И когда он снова, ничего не понимающий, протиснул в щель свои хищ-ные глазенки, она плеснула в них... И еще добавила: "Зоя! Значит - жизнь, в переводе с греческого, понял?!." Зачем так сказала, и сама не знала, - и только потом поняла, что утверждала тем самым себя в новом жизненном качестве.
А что там было, за дверью?.. Как бы шкаф, набитый всяким, звонким хламом, стоящий на краю ступеньки, вдруг, наклонился, и начал падать. Все в ужасе замерли... ну а дальше... всем известное. О! Как она смея-лась в ту ночь, жалко соседей только...
Утром пришел Григорий, не найдя костюма, удивился. И тогда она ему подробно рассказала о своем походе в церковь, утаив только о вен-чании, до срока; он, покрутив пальцем у виска, стал приставать к ней и без костюма. Она не поддалась ему из-за Поста. Через недельку ей при-шлось переселить его на раскладной диван, с радостью подмечая происхо-дящие и в нем изменения: он зверел на глазах. Когда она проходила мимо в розовом своем пеньюаре, то грусть его моментально испарялась, а сли-вы превращались в полыхающие огни бенгальского тигра. Ей становилось ужасно страшно в этих тропиках, - но так желанно...
А сегодня утром, когда она вставала пораньше, чтобы поставить тесто для кулича, он ей впервые в жизни сказал такие слова: "Ты сама, как куличик, - крепко зажмурил глаза, - уж, доберусь я до тебя!"
Откуда-то на голубом небе появилось белокурое облачко. Оно плавно скользило, скользило и вскоре превратилось в пухленькую девочку, ука-зывающую ручонкой вниз, в ту сторону, где сидел ее муж с сынишкой. Му-жа зовут Григорием; почувствовав на себе ее взгляд, он встал, распря-мил плечи, и погрозил ей кулаком, который она восприняла за нечто дру-гое, от чего сладко заныло под сердцем. Григорий - огненно рыжий (вот почему он бронзовый), а она, Зоя, белокурая, как та девочка из облач-ка.