Репортаж 24. Рэкс
0301
Репортаж № 24
Р Э К С. Собака – друг человека.
Если друг оказался вдруг…)
Прошло три месяца. «Зубы у меня щёлкают, брюхо
Время – декабрь 1941-го. пустое, аппетит волчий…»
Возраст – 15 лет. (Ф. Рабле)
Место -- г. Свердловск. В СССР всего хватает
УЗТМ (Уралмаш) тем, кто хватает.
(Пословица)
- А ну, группа «Ух»! С восьми и до двух! А с двух до пяти – мать твою ети?! Куды ты прёшь, ядрёна вошь!? Ёш твою мать, надо время знать! Катись отселя понемногу! Ах ты, мать твою за ногу! Ногу!! Ногу убери из двери, мать твою дери!! Чо шаперишься на расшарагу, щас, как дам под сраку!!...
Рассыпая матерки, шебутной однорукий инвалид грудью выдавливает нас из тёплой столовки в холодный коридор, захлопывает дверь и слышно, как ножку стула суёт он в дверную ручку. Два десятка пятнадцатилетних лбов запросто выдавили бы инвалида, вместе с хиленькой фанерной дверью, но… он же -- фронтовик! И мы делаем вид, будто бы спасовали перед его решительным напором, а он делает вид, будто бы нас пересилил. Ежу понятно, -- рано заявились – вот и поделом: раз токаря не пообедали, -- нам тут полный облом!
А каково в прохладном коридоре без шинелей засыхать? -- а их до конца занятий не будут давать, чтоб с занятий не смогли слинять. А жрать… так хочется жрать! -- само собой, хоть волком вой! От питания по карточке категории Р-1 (первая рабочая), сразу после завтрака об обеде мечтаешь и на любом холодке засыхаешь! На карточках много чего написано питательного: «Мясо-рыба», «Жиры», «Сахар», «Мука, крупа и макароны»! Все карточки столовка забирает, и всё в капусту превращает. Одно, что брюхо ощущает, это хлеба восемьсот граммов: на завтрак и в обед по триста, а на ужин – двести. Всё другое, что по карточкам полагается, -- тут же в капусту превращается. Каждый день капуста, чтоб ей было пусто! Первое блюдо – капуста с водой – называется щи! Второе блюдо – капуста без воды – называется рагу овощное! На третье – вода без капусты – называется чай…
Из больницы, в октябре, направили меня в уралмашевскую ремеслуху в группу по специальности «каменщики обмуровщики». В опровержение расхожего мнения о том, что в каменщики берут только тех, у кого «морда кирпича просит», нашу группу комплектовали из отвергнутых при сентябрьском наборе «по характеру» (по характеристике). И в октябре, собрав в одной группе всех «отверженных», администрация училища, на свою умную педголову, получила «Чудесный сплав» (кино такое!) из малолетних уркаганов соседнего Верхисетского завода ВИЗ (визовские) и своей родной шпаны УЗТМ (туземцы). Поэтому группой «УХ» (уральское хулиганьё) нашу группу не только этот инвалид зовёт.
Официально зовут нас «учащиеся», хотя никого из нас ничему научить невозможно по тому педагогическому закону, который открыт до крещения Руси: «голодное брюхо к учению глухо!» На занятиях, разморённые теплом, мы либо сладко спим, пуская на чёрные форменные гимнастёрки жидкие голодные слюнки, либо сидим с остекленевшим взглядом, обращённым вовнутрь, -- туда, где в грёзах яви и сладких сновидений так и вертится… так и этак, и разэтак, а потом – наперетак… «восторгом юным сладострастья» распаляя пылкое юношеское воображение, вертится-крутится соблазнительная мечта-а, являясь в самых пикантных ракурсах: кастрюлька с горячей картохой! А если бы волшебник, осуществив эту мечту, спросил бы: «А что ещё изволите? Какое будет второе желание: принцессу, или ковёр самолёт?», -- каждый из нас заявил бы:
-- Ещё б пожрать! Только кастрюлечку побольше!
Наше воображение способно на воспроизводство и ещё одной «упоительной мечты»: буханки духовитой черняшки с хрусткой корочкой! Очарованные такой «упоительной мечтой» доводим мы себя до экстаза: глаза увлажняются и начинают лихорадочно блестеть, на плохо умытых синюшных лицах, где жалко топорщится юношеский голодный пушок, появляется лихорадочный румянец, а язык, не справляясь с обилием слюны во рту, импульсивно облизывает и облизывает обветренные губы с голодными заедами по обеим сторонам рта…
И хотя, как человек, я звучу гордо, но выгляжу неважно: скукожившись, сунув руки в карманы брюк, пытаясь согреться, неумело бацаю степ, напевая ремеслушную песенку на мотив «Гоп со смыком»:
Сохну я от жизни скушной
В чёрной шкуре ремеслушной…
От такой самодеятельности не теплее и не веселее: всё больше зеленея, покрываюсь я гусиной кожей, становясь, «как огурчик», который тоже – зелёный и в пупырышках. На других смотрю -- те же огурчики с капустной грядки. Но бывает счастье и в жизни ремеслушной – практика на мартене, -- там молоко дают. А главный источник радости – супец в мартеновской столовке! Это не супишко из училищной хавалки, который так же далёк от реальности, как «Права человека в СССР» и воспевается в стихах: «супчик, супчик тра-та-туй, по краям водичка, посерёдке – х…», потому как в этом супчике и посерёдке – полное разочарование для желудка.
«А жить-то надо, вот и живёшь с кем попало», -- грустно шутят дамы военного времени. И в прохладном полутёмном коридоре образуются кружкИ по интересам. Самый шумный тот, в котором кучкуются крепкие ребята -- энтузиасты «ляпы». Один встаёт в центре кружка, шапку ушанку ему задом наперёд на лицо натягивают, ладони он прижимает к уху и ждёт, когда его кто-нибудь из кружка «ляпнет», то есть – долбанёт под локоть так, что б и в ухе зазвенело и шапка с головы слетела! А когда контуженный «ляпнутый» открывает глаза, -- все руки к нему тянут с оттопыренными большими пальцами: угадай, кто тебя так навернул? Угадает палец – и угаданный на место ляпнутого встанет. Бьют парни от души и тому, кто в круге стоит, с первого удара жарко. От Седого слышал я, что эта древняя игра нужна для встряхивания мозгов после шахмат, а в Евангелии от Луки описано, как в такую мозговитую игру играла стража с Иисусом Христом, коротая часы скучного дежурства.
Другой кружок в коридоре – для хиляков по физподготовке. Это – фанаты «жоски». Жоска – кусочек свинца, пришитый к лохматой шкурке. Ударами внутренней стороны стопы её подбрасывают, состязаясь, кто больше раз ударит, не давая жоске коснуться пола. Чемпионы по сотне ударов делают, а остальные считают… умственная игра – можно научиться и до сотни считать! В ляпу меня не принимают – слишком я легковесный: с первого удара дух, напрочь, вышибут. А в жоску я играть не умею – школа была другого профиля: чику осваивал. И, чтобы не торчать одиноко, подхожу я к кучке, где Толян треплется.
-- …и-и, братцы кролики, тут-то чую я таку мясну духовитость, ашш сердце, понимашш, замираат, оот! Зыркаю скрозь воротА, а там-то, у Рэкса в тазике, оот, мя-ясо! Варё-ёно… и с картохой, оот! Знать, от, остываат на холодке. А Рэкс, от, по двору гулят, аппетит нагуливат, о-от… А духовитость-то от мяса, понима-ашшш… – и Толян закатывает такую драматическую паузу, которой обзавидовался бы Качалов со всей российской драмой! Куда уж им, притворяшкам, так натурально причмокивать и пришмуркивать сопливой сопаткой, изображая принюхивание к варёному мясу. Слушатели Толяна глотают голодные слюни и солидарно шмуркают хлюпающими сопатками. Хотя все мы уж позабыли запах мяса, но в пятнадцать лет воображение работает без тормозов, особенно, если оно выдержано на овощной диете.
Толян из пригородного села Шувакиш, к которому вплотную подбираются окраины быстро растущего Уралмаша. Поэтому Толян часто ночует дома, а не в шумной ремеслушной общаге, которую окружающее население окрестило «инкубатором», не только за нашу одинаковую форму, но и за задиристо петушиный норов «инкубаторских». Домой ходит Толян мимо коттеджей, где живёт уралмашевское начальство и, каждый раз, имеет свежую информацию про «житие» сторожевого пса Рэкса, вскормленного начальником ОРСа Панасюком для охраны своего гнёздышка. Это гнёздышко, свитое по буржуйскому проекту в виде индивидуального финского коттеджа, до краёв заполнено не птенцами-панасючатами, а антиквариатным барахлом. В бездетном гнёздышке обитает всемогущий Панасюк с телесатой супругой. И не плохо живут поживают и добра наживают Панасюки, ежели кормят мясом громадную зверюгу, охраняющую их антикварные сокровища, приобретённые за самую ценную валюту военного времени – за продукты, хотя продуктовые карточки Панасюков всего-то категории «С-2» (служащие второй категории), а по таким карточкам продуктов полагается в полтора раза меньше, чем по нашим Р-1. И в связи с этим парадоксом, я очень живо вспоминаю пришествие в ремеслуху мозгодуя из «общества по распространению».
* * *
Известие о предстоящей политбеседе обрадовало нас не потому, что «былинники речистые» рассказывают что-то интересное, а потому, что периоды их речеиспускания можно измерять не бочатками, а календарём, если подбрасывать лажовые вопросики. И лекция умышленно растягивается так, что на ней можно выспаться. А хорошо поспать – это второе по приятности занятие, когда есть хочется.
Но, увы! Не бывает полного счастья в этом, не лучшем из миров. Потому, что собрали нас на желанную лекцию не в тесном, но тёплом зале училища, а в огромном актовом зале заводоуправления, где недвижно, как льды Антарктиды, стоит крепко промороженный воздух с температурой такой же, как на улице, потому что ретивые хозяйственники, из соображений экономии, вдрызг разморозили батареи отопления! Но если начальство Уралмаша собрало нас здесь, надеясь растопить льды в батареях «горячим дыханием трудовых резервов», то оно просчиталось: «трудовые резервы» военного времени, по Р-1 питаются и горячего дыхания у них не наблюдается. Дышат они на всё прохладно и ремеслушные организмы, подобно земноводным, имеют температуру окружающей среды, а на холоде, как лягушки, зеленеют, застывая в анабиозе.
Серый свет тусклого зимнего дня с трудом проникает сквозь плотно заиндевевшие окна. Двумя лампочками подсвечена сцена с вездесущим плакатом: «Всё – для фронта, всё – для победы!» Этот лозунг вызывает раздражение, потому что это «всё» у всех давно взяли принудительно, так зачем же «сыпать соль на раны»? Наша безмозглая пропаганда способна рождать только глупости, вроде: «Германия, используя временное превосходство неожиданного нападения…» итд. Хотя даже штатским, вроде меня, не понятно: как несколько миллионов солдат, вместе с военной техникой, тайком скучковались за кустиком в густонаселённой Европе и неожиданно выскочили оттуда?! А сегодня-то почему драпает Красная Армия? Уже полгода прошло, а всё никак не могут от испуга опомниться?! И где те тысячи военных эшелонов, которые перед войной днём и ночю шли на запад??
На освещённой сцене, перед большой картой Европы, бодро мельтешит пришелец из «Общества по распространению» -- штатный мозгодуй, -- профессиональный любитель советской власти, занимающийся такой противоестественной любовью по твёрдым расценкам агитпропа и зарабатывающий свой горький хлеб лажевыми сказками, сочинёнными партшехерезадами. Но если сказочная Шехерезада регулярно получала горячее питание, несмотря на ночной график работы в падишахской койке, то партийные боссы не слишком-то щедро делятся номенклатурной кормёжкой со своим шехерезадом, работающим не на постоянном окладе, а, как дешевая проститутка, с почасовой оплатой. Небось, умышленно держат его на доходяжном пайке для того, чтобы не терял он пристойную агитпроповскую худобу, внушающую жалость и доверие трудящихся масс? Изящен партшехерезад, как спортивный велосипед: одна рама, а плоти ни грамма – скелет и партбилет! А по осторожным движениям не молодого мозгодуя видно, что если и отложил он что-нибудь на чёрный день, то только соль на копчике.
Но коварная природа, обделив шехерезада телесно, скомпенсировала недоданное зычным, как пароходный гудок, голосом, которым мозгодуй, не успев поздороваться, стал возглашать партийные лозунги и другие столь же оригинальные мысли так громогласно, что в намертво замерзших окнах что-то жалобно затренькало. Но ни громкие кличи шехерезада, ни лютая холодрыга не поколебали нашу заскорузлую мечту насчет того, чтобы, привалившись к плечу соседа, придавить ухо до конца «беседы»… и, уже сквозь сон, моя похабненькая ремеслушная соображалка успевает усечь, что в имени Ше-хере-зада есть один слог вполне приличный…
Говорят, в одном советском учреждении шпиона изловили потому, что на собрании он не уснул, как все, а, по заграничному внимательно, слушал докладчика. А плакаты предупреждают советских людей, умеющих спать без отрыва от производства: «Враг не дремлет!» Но среди ремеслухи, «не дремлющего врага» не обнаружил бы ни один самый подозрительный гебист. И я, удостоенный от Гнуса политической характеристики: «Гадюка злорадная», -- всегда солидарен со всеми трудящимися в таком истинно советском мероприятии, как «вздремнуть минуточек шестьсот», и, оставаясь не разоблачённым, сладко кемарю на плече соседа. Несмотря на мёрзнущие ноги, мало что доходит до сознания из темпераментного доклада мозгодуя. Иногда, пробуждаясь от его зычных призывов куда-то и к чему-то, я, сквозь тягучую дрёму, вижу, как шехерезад, грозно потрясая тощеньким кулачком, бесстрашно рычит на германский фашизм, изображая народный гнев словами такими торжественно высокими, как новая мартеновская труба.
Другой рукой, вооруженной длинной указкой, мозгодуй умело и решительно направляет грозную мощь Красной Армии в самые уязвимые места агонизирующего врага, закрашенного на карте Европы коричневой краской и надёжно огороженного на территории СССР дюжиной красных флажков, которые мозгодуй, свирепо рыча, втыкает в карту всё ближе и ближе… к нашей родной ремеслухе на Урале, где врага ожидает полный капут: коль не засохнет от хлодрыги, то его с голодухи сожрут! И всё бы путём, если бы монотонное бренчание шехерезада не прерывалось неожиданным рявканьем: «Смерть немецким оккупантам!» и «Победа будет за нами!» Этими криками-рыками мозгодуй оптимизирует положение на фронтах, вобщем-то, хреновое. На меня это не действует, но некоторые, более нервные, вздрагивают и просыпаются. Но все реагируют на всё это спокойно, потому как ежели мОзги долго закручивать в одну сторону, то, по закону мозгокручения, они потом сами раскручиваются в противоположную.
После доклада о положении на фронтах, начинается вторая часть лекции на более актуальную темочку. Хотя называется эта тема очень занаученно: «О научном распределении продуктов питания при различных видах производственной деятельности в условиях военного времени», -- но мы понятливые и секём, что разговор будет о рубончике, о шамовочке, то есть, про самое ТО, интереснее чего в мире не бывает ничто! Тут уж все зашевелились, звонкими щелбанами поднимая головы разоспавшихся соседей со своих плеч. И парок заклубился над нашими кумполами, ощетиненными двухнедельной «нулёвкой». Ожила, задышала, даже запердела ремеслуха, пробуждаясь от лекционного анабиоза!
Смотрим, а на карту Европы, мозгодуй уже повесил разноцветные графики и таблицы. Сопоставляя по ним калории трудозатрат с калорийностью наших пайков, он убедительно, как Эмиль Теодорович Кио, достающий кролика из цилиндра, доказывает нам, что за свою работу мы получаем в пайках столько килокалорий, что могли бы запросто выполнять по две нормы. Ещё и на третью бы осталось!... Правда, в мозгодуйских таблицах не предусмотрено то, что калории нужны ещё и для того, чтобы до следующей смены дожить и ложку в рот положить, а не только по две смены вкалывать… Но на такой пустячёк одни внимание не обращают, а другие молчат, потому что понимают… пока какому-то чудику, из группы слесарей, таракан в бестолковку не забежал и от умственной щекотки он вдруг брякнул на весь зал:
-- Так ежели всего хватат в тех калориях, то пошто не всем? Нам-то пошто не хватат?!...
-- Это кому – не всем… это кому – нам!!? – грозно рыкает мозгодуй, зловеще пошевеливая скелетом в просторном пальто. – От имени кого вы делаете… заявление?! – А в многозначительной паузе сквозануло: «вражеское!» -- Вы что – организация, или другая… партия!!? – Тут уж, насчёт «другой партии» -- полная атанда! -- страшней такого только троцкизм!! – А если вы не другая партия, то должны выступить от своего имени! – И мозгодуй принципиально нацеливает длинный и острый, как указка, перст в сторону, откуда сделан «вражеский выпад» и всверливается в наши безыдейные ряды «бдительным партийным оком»:
-- Встаньте и назовите свою фамилию!! – грозно предлагает он, зная, что никто не отзовётся, потому что нет преступления страшнее, чем тянуть на «коллективку» или «групповщину»! И приподнялись уже мастаки, шеи тянут, будто гусаки, -- нашаривают бдительным пролетарским оком вражеского лазутчика, просочившегося в сплочённые ряды ремеслухи.
Но тут мозгодуй перегнул палку. Мы не пугливые совслужащие, которым под кроватью энкаведешники чудятся, не затурканные семейные работяги, над которыми висит дамоклов меч военкомата. Мы – фезеушная стихия – ремеслуха! -- потенциальные призывники и вольны, как казаки! Не сговариваясь, мы дружно топочем ногами и орём во всю мочь луженых глоток, что нахрена такие калории, после которых в сортире делать нехрен! Когда мастаки нас угомонили, мозгодуй сумел прокричать сквозь шум и гам что-то насчёт того, что бывают люди распущенные, избалованные… а на самом деле, внутри наших организмов калории так и кишат. А поэтому Партия и лично… в общем, все очень беспокоятся, как бы мы не перенасытились калориями. И только по своей неорганизованности кое-кто воображает, что ему калорий не хватает! А на самом деле все могли б и поменьше есть, оставляя про запас…
Тут мы подумали, что мозгодуй так грустно шутит и вежливо засмеялись, не так, как люди упитанные, а как люди воспитанные. Но мозгодуй, пребывая в растрёпанных чувствах, не разобравшись в тонкостях восприятия юмора, радуется и такому смеху. Закончить лекцию «массовым протестом аудитории» -- тут кранты не только его карьере… Про стукачей он помнит и пёрнув, пугливо оглядывается: не унюхал ли кто-нибудь, что и в нём есть антисоветский душок? И сейчас он доверительно склоняет к аудитории, даже на вид, скрипучий радикулитный остов, жирами не смазанный с начала войны и… и конфиденциально сообщает нам, что карточки у него категории «С-2», а ему продуктов хватает и даже остаётся. А на чей-то резонный вопрос: куда он остатки девает? – замороченный мозгодуй отвечает, что остатки он вечером доедает… и этим уже искренний хохот вызывает.
* * *
Эта лекция прояснила загадку «научного распределения» продуктов: почему у Панасюков, в отличие от мозгодуя, очень выпуклые фигуры, хотя и они, как мозгодуй, имеют карточки «С-2», где хлеба шестьсот, а остального фиг без масла? И псина у них мясо с утра не доедает, на вечер оставляет!… Не у мозгодуя, а у Панасюков надо учиться умению «по вечерам доедать»! А питание по мозгодуйским таблицам ведёт через тубдиспансер в «наше светлое будущее», как Никольское кладбище называют. Но если бы кто-то удивился умению Панасюков так экономно есть, он сделал бы всем очень смешно, так как в ведении Панасюка все магазины и столовые Уралмаша. А ещё под его чутким руководством самоотверженно трудится его боевая подруга – панасюковская супруга, заведуя нашей столовой. Видимо, пристрастие к продуктам питания у Панасюков -- черта семейная.
И были бы мне до фонаря пристрастия Панасюковские, так же, как и прокурору, который, как грамотный юрист, знает, что уважать надо не закон, а начальство. Но! -- раскормленная до шарообразности Панасючка заведует не какой-то абстрактной столовой, а столовкой нашего училища! И не надо быть проницательным, как Шерлок Холмс, чтобы протянуть логическую цепочку от мелкой тарелочки с капустой, которую ставят передо мной, к глубокому тазику с мясом, который ставят перед Рэксом. Тут и тупарь Ватсон допетрит, что не абстрактное мясо хавает Рэкс, а моё! То мясо, которое должно быть в МОЕЙ тарелке! А за этот факт мне очень даже обидно. И когда так грубо задевают нежные струны моей души, расположенные в центре организма, в желудке, соображалка выдаёт гневные штампы, как в речуге мозгодуя: «Наше дело правое! Руки прочь от моей тарелки! Где моё законное мясо!?»
* * *
Чувствую я, как день за днём, овощная диета пробуждает во мне кровожадные инстинкты. В древнем Риме гладиаторов сырым мясом кормили, чтобы пробудить в них зверя… Небось, глупые «древние» ни сном, ни духом не ведали о том, что на их авторитет, как на гвоздик в сортире, понавесят всякую чепуху бумажную? Были тогда, эти «древние», молодыми, не опытными, а иначе бы дотумкали, что гладиаторов надо кормить квашенной капустой до полного озверения. Тогда бы гладиаторы в Колизее та-а-акое бы показали! Ого-го!! И я представляю себя гладиатором, хавающим на арене… живого льва! Рот мой наполняется слюной, а воображение, вырвавшись на свободу, мобилизует самые хищные инстинкты. И я уже не только вижу… я чувствую себя в этом гладиаторе! Под истеричный визг в партере нервных патрицианок, под лошадиное ржание воинов в амфитеатре и скотский гогот грубого плебса на галёрке, я всё плотнее сжимаю свои крепкие, как капкан, челюсти, в которых беспомощно трепыхается лев, благоухающий ароматом свиной отбивной…
-- Санька!... Рыжий!!... Оглох ты??
Кто-то сильно хлопает меня по спине и я выпадаю в обильный осадок -- прямо из праздничного Колизея в унылые советские будни, провонявшие тухлой капустой. А во рту, наполненном слюной, ещё стоит нежный вкус сочного жирного льва. Эх, будто бы отбивную из зубов выдернули! Оказывается, пока я в грёзах с открытым хавалом, как аллигатор, за львом охочусь, Серёга, Толян и Колян делово обсуждают конкретные проблемы насчёт рубончика. А раз я понадобился, значит, Серёга опять какую-то авантюру затевает.
-- Ну, силён ты мечтать! Мечта-атель!
-- Небось о принцессе с коровой мечтаешь?
-- Хорошо тому живётся, кто с молочницей живёт, молочко он попивает, и молочницу… е-е-е!… е-ежедневно обожа-ает и еее!... еженощно обнима-ает…
-- Фи, какие пошлости в благородном собрании! – говорю я.
-- Говорить так – пошлость, а делать так – житейская мудрость! – парирует Серёга. – Признавайся, мечтатель, какую прекрасную мечту мы спугнули?
-- Рэкса не дали дохавать!
-- Ну-у… ты даёшь! – выдохнули парни. Значит, угадал я.
-- Оставь сОрок, Рыжий! – сразу находится Серёга, -- одному тебе Рэкса многовато – фактура! Обдрыщешься… А раз ты догадливый… -- но тут слова его тонут в грохоте неожиданно распахнувшейся двери. Оттуда, в облаке пара, благоухающего капустой, с воинственным рёвом вырывается в коридор группа токарей. В коридоре бурлит весёлая схватка. Токари, спрессовавшиеся у дверей, с ходу врезаются в наши разрозненные кучки. Но мы на то и «ухари» из группы «ух»! Растасованные неожиданным натиском, налетаем мы на токарей с флангов и тыла, выпираем их во двор на оперативный простор, а здесь, обретя преимущество в напористости, наиболее настырных кормим снегом, а менее… а те просто удирают. Рукопашная заканчивается дуэлью снежками через ограду из железных прутьев, после чего обе группы разбегаются вытряхивая снег из ширинок и воротников. Вот и согрелись…
-- Толян, Колян, Санька! – командует Серёга, -- айда за один стол!
Серёга Огиенко не комсорг, не профорг и не староста. Но в нашей группе серёгино слово авторитетнее, чем разглагольствования всего педколлектива училища. Потому что Серёга – рог, -- лидер! Ураган войны, закруживший судьбы человеческие, как осенние листья, забросил эвакуированного Серёгу с Северного Кавказа в нашу группу, где выделяется Серёга среди коренастых уральских парней, высоким ростом и смуглотой лица. А авторитет Серёге обеспечивают удаль и бешенный нрав, когда дело доходит до серьёзной драчки. Темперамент у него не остужен морозами и кипит в Серёге неуёмная горластая кровь потомственных разбойников. Зато моё не скучное прошлое обогатило меня опытом и несколько моих наколок о том, как фартовее пошарашить на шаре, оказались настолько в масть, что теперь Серёга тащит меня в каждую из своих шальных, но совсем не продуманных авантюр.
* * *
Обед начинается с мутного противоцынготного отвара, стоящего на столе в графине. Стараясь не стошнить от отвращения, надуваемся смолистым пойлом, благоухающим варёной новогодней ёлкой. Оптимисты говорят, что отвар питательный, как столовские щи, а пессимисты – что во щах столько же калорий, как в отваре. Едва выдули отвар до донышка, как дежурный шваркает по столу железным подносом, -- там четыре железных миски со щами, над которыми аппетитно клубится пар, благоухая гнилой капустой. Тут не до застольной беседы! Щурясь от горячего капустного пара, разжижающего засопливленные сопатки, мы, пошмуркивая, пыхтя, кряхтя и обжигаясь, наслаждаемся, потому как питаемся! Едва ли у гурманов в заграничных странах и в роскошных ресторанах бывают такие яркие минуты гастрономического экстаза!
Увы, скоротечен гастрономический оргазм: вот, сквозь остатки мутной жижи просвечивает дно миски… а ощущение того, что я что-то съел, так и не появляется! Зато, капустные щи со страшной силой активизируют кровожадную предприимчивость наших сообразиловок. И пока дежурные получают и пересчитывают с двойной перепроверкой, как золотые слитки в госбанке, блюда с названием «микросилос», похожие на гомеопатические дозы овощного рагу, Толян излагает то, что у военных называется «диспозицией».
Панасюковский коттедж угловой, ограда двора выходит на две тихие улочки. Вечером там -- ни души. Позади коттеджей – проход, занесённый снегом. Двор коттеджа огорожен высоким деревянным забором, поверх которого прибита колючая проволока. Позырить на Рэкса можно сквозь ворота из железных прутьев с острыми, как пики, верхушками. Днём Рэкс во дворе без привязи гуляет, а когда ему это надоедает, то он в утеплённую конуру залезает. Возвращаются супруги вместе на служебной «эмке» Панасюка около семи вечера и берут Рэкса в дом до утра…Вот и вся «диспозиция» по которой мы начинаем разработку плана штурма Панасюковской твердыни.
«Нет крепостей, которыми не смогли бы овладеть большевики!» -- заявил Вождь и Учитель. А разве может быть такая преграда на пути к рубончику, которую не разнесла бы вдрызг голодная ремеслуха!? Путём отсева разумного из самых фантастических прожектов, постепенно рождается стратегический план. А после того, как наши бездонные утробы нежно пощекотал капустный микросилос, изобретательность у нас обостряется, как аппетит после еды. План сафари обретает соблазнительно конкретные очертания. Любой план экспроприации, от гоп-стопа и до революции, начинается с того, что кто-то объявляет себя главнюком. Против того, что Серёга назначает себя Главным Охотником никто не возражает, но и народные массы тоже жаждут крови и участия. Один я не рвусь на единоборство с Рэксом, потому как после болезни стал таким задохликом, что только в мечтах могу представлять себя «Самсоном, раздирающим пасть льва». Рэкс не лев, но зубки у него тоже – дай Боже!...
-- Тихо! Разгалделись!! Лезть кагалом во двор – дело зряшное, фактура! -- урезонивает Серёга кровожадность народных масс, -- ни к чему там кучу малУ устраивать! Друг друга поуродуем! А Рэкс всех перекомпостирует! Фактура, что он – шустрее! Лучше я поговорю с ним культурненько, тет-а-тет, по обоюдному согласию.
-- Ха! Много на себя берёшь! – выступает Толян против единоборства, -- ты, Серёга, не видывал таку зверюгу! Сила! Камнем пульнёшш – уворачиватся – быстрота! Оот! Клыки -- кинжалы! Куснёт – враз наскрозь! Оот! Сторожевой пёс! Первый раз гавкнет в воздух, а второй раз – на поражение! Обкусывает кой чо на долгу память! Оот…
-- Эт точно, -- соглашаюсь я. – Времена героев одиночек прошли. Говорят, сейчас «эпоха массового героизма». Раз «друг человека» без намордника, -- нужна страховочка. Пишут же: «Госстрах – гарантия вашего благополучия!» Чтоб без риска…
-- Риск – это пёрнуть при поносе! -- пузырится Серёга, -- А тут -- какой? Рыжий, ты пойдёшь со мной!? Будешь страховать «от наводнений, пожаров и других стихийных бедствий»… чо, слабО!??
Крепыш Колян, закоперщик из визовской шпаны, ожидавший, что Серёга выберет в напарники его, завозражал:
-- А почему?...
-- А по кочану! – в зародыше гасит Серёга недовольство масс, -- Потому что -- рыжий! Счастливая масть! Фактура! Эрик Рыжий до Колумба в Америку влез! Факт исторический!! А Америка -- не Панасюковский дворик!
Ссылка на шустрого Рыжего викинга успокаивает недовольство масс. История – наука, а против науки хрен попрёшь. Но меня не радует выбор Серёги: да, панасюковский двор -- не Америка, но и Рэкс – не индеец. Поймёт ли этот сукин сын, что раз пришелец рыжий, значит, -- бог и не моги его хватать за яйца? Но о сомнениях в правильности Серёгиного выбора я помалкиваю. Чо я – рыжий? Не слабО мне.
-- Ништяк, -- успокаиваю я сердитого Коляна, -- и ты поучаствуешь! Подержишь Рэкса, чтоб не рыпался, а я с Серёгой…
Тут все трое, не дослушав развитие моего плана, стали ржать, будто бы я Чарли Чаплин. А Колян поперхнулся и под стол полез кашлять. Сидит там – морда красная, а по ней слёзы текут.
-- Идите вы… -- обижаюсь я, -- тупоры колыванские! Сами без понятия о психологии, а ржете… дайте договорить! Психология наука тонкая, особенно – собачья. Тут не ржать, а надо вникать! У казаков забайкальских… да кончай ржать! -- штука такая -- баранов ловить… называется якрюк! Да не я – крюк! Сам ты крюк с яйцами! Слушать надо: якрю-юук!! Штука – проще лассо. Палка, а на конце – петля ременная… на голову петлю набросишь -- крути палку! А ворота из прутьев! Как раздразнит его Толян, ты, Колян, сразу ему – петлю на шею! Да не Толяну, а Рэксу, тундра беспросветная! И крути… Кончай ржачку, сивари тупорылые!... Будь спок, в петлю он сам влезет… тут собачья психология: ты одной палкой по сопатке – бац! – на другую палку он сам прыгает – оп-ля и на шее петля! Психология – это наука!
После того, как прополоскали мы кишки мутной жидкостью с красивым названием: «компо-от», -- план был готов во всех деталях. Толяну – главная часть: хазу обеспечить для поедания Рэкса. У Толяна в бараках живёт двоюродная сеструха – крановщица из кузнечного цехе. Отец у неё на фронте, мать в больнице, а две сестрёнки в Кушвинской слободе у бабки.
-- Нинка – сила!! Свой парень, будь спок!… о-от… Баска девка – вырви глаз! Кран у ей – ашш на сто тонн!! – хвастает Толян кузиной и я представляю Нинку похожей на дюжего циклопа…
А у Коляна в мастерских вся визовская шпана по корешам. Слесаря ему две заточки из арматуры замастырят. Заточка – это толстый прут железный с одной стороны заостренный. Универсальное оружие – шпагодубина. Была бы у гвардейцев хоть одна такая заточка, -- Дартаньян, со своей шпажонкой, драпанул бы к гасконской мамочке! Против лома нет приёма, окромя другого лома! А в столярке Колян палки позычит, метра по два. Одну – для якрюка, другую – для собачьей психологии. А мне -- дела по моим способностям: скоммуниздить сыромятный ремень и несколько бельевых верёвок, из общаги матрац увести и лесенку переносную изобрести. Серёга мне поможет -- отвод сделает. И не такие экспроприации проворачивали.
* * *
Однажды я и Серёга, голодные, как две акулы, в поисках: где бы что сожрать, -- влекомые призывным запахом колбасы, проникли с чёрного хода в оперный театр… но, заблудившись, попали не в кладовку буфета, а на оперу «Кармен»! Зал был переполнен, как трамвай в час пик: кое-кто сидел, остальные стояли. И мы весь спектакль проторчали на верхотуре галёрки, выше люстры, забыв даже про то, что есть хочется. С трудом понимали: а что там внизу, на сцене, происходит? Мешала смотреть огромная люстра и, заглушая актёров, зрители кашляли, будто был культпоход из тубдиспансера. Вскоре мы сообразили, что актёры не говорили, а, что-то красиво пели. Но экзотические костюмы, яркие страсти нас захватили и ошеломили! А больше всего потрясла нас музыка. Серёга долго потом бормотал: «Ёп-перный театр… вот это -- музычка! Во – даёт!! В душу так и прёт! До самОй нутры достаёт!!» И в Серёгином лексиконе прижилось красивое слово: «тореадор».
-- Ну, тореадоры, -- пять часов на сборы! – командует Серёга после обеда. – Чтобы к восемнадцати ноль-ноль по Цельсию всё было на мазИ! Сбор в общаге!
Контора по поеданию Рэкса набирает обороты. Четыре ремеслушных организма выделяют воинственный адреналин и плотоядный желудочный сок. От такого эмоционального коктейля мы хмелеем и Толян поёт с надрывом:
Он капитан и родина его Марсель.
Он обожает песни, шум и драки.
Он курит трубку, пьёт крепчайший эль
И любит девушку из Нагасаки...
Получив шинель, а у Толяна и в гардеробе блат, он со словами: -- Кому – Нагасаки, а мне – в бараки… Нинку б застать!... Покеда, тореры! – исчезает за углом училища. Серёга стоит на крыльце, руки в карманах, насвистывая арию тореадора, задумчиво смотрит в сторону бараков. До прихода Толяна, в наших планах, рассчитанных на знаменитые Уралмашевские бараки, пока что сплошная неопределённость …
* * *
Бараки – неизменные спутники всех Великих Строек. Уралмашевские бараки – зловещие создания самой героической изо всех пятилеткок – Первой пятилетки! Бараки -- не просто временные сооружения, это удивительный, фантастически кошмарный, мир, потому что убожество, созданное в таких грандиозных размерах, потрясает величием, как амёба, выросшая до размеров кита! Величие Уралмашевских Бараков невозможно оценить, окинув их взглядом – так огромно пространство, заполненное унылой геометрией одинаково безобразных строений, чередующихся в зловещем ритме: …барак – сортир – помойка – барак – барак -- сортир – помойка – барак – барак – сортир – помойка -- барак… и так далее до самого конца, который так же далёк, как конец стихотворения про попа и его собаку. До бесконечности одно и то же: меж двух бараков – сортир и помойка. Жуткая ритмичность гигантского скопища, одинаково уродливых, похожих на овощехранилища, приземистых строений, плотно начинённых людьми, -- это не просто давит, а расплющивает самую заскорузлую психику!
Даже зима не в силах прикрыть барачное уродство своей белоснежной косметикой. Но зимой, хотя бы, исчезает зловоние помоек и сортиров, вместе с изумрудными мухами, которые всё лето украшают уныло серый барачный быт. А в сортирах, заметённых снежными сугробами, жутко зияют зловещей чернотой пустые дверные проёмы, потому что с приходом уральских морозов интерес к придворным сортирам у обитателей бараков вымерзает начисто, а наиболее предприимчивые спешат рационально использовать на дрова уже не нужные двери сортиров, резонно полагая, что, едва ли, найдётся любитель острых ощущений, который морозной ночью проложит в сугробах тропу первопроходца в сортирную темень, где в зловещем мраке из-под прогнивших стульчаков, готовых обрушиться в любую минуту, грозно торчат, затвердевшие до алмазной твёрдости, острые сталагмиты дерьма, похожие на колья Дракулы. От короткого летнего сортирного сезона на побеленной дощатой стенке остаются эротические рисунки и слова, трагичнее гамлетовских: «О, как морозно даже в ноябре, когда удобства во дворе!»…
По вечерам плотная тьма угрюмо густеет в окнах бараков. Электричество в бараках отключают регулярно, а, главное, своевременно: с наступлением темноты. И в кромешной тьме за этими, с виду не жилыми окнами, в тесных комнатушках, одинаковых, как ячейки насекомых, мрачно булькает, варясь в своём горьком соку, густо-злобная, душно-обидная, беспросветная жизнь людей, озлобленных теснотой и нищетой. В каждой комнатушке на стандартных шестнадцать квадратных метров – семья. Иногда – две… Количество семей, ютящихся в барачной ячейке, определяется по количеству помойных вёдер, стоящих у каждой двери вдоль тёмного, холодного коридора в конце которого и свет не всегда виден.
Изредка, когда дневному свету удаётся жиденькой струйкой просочиться сюда, можно подивиться разнообразию множества дверей, выходящих в общий коридор. Двери – это единственное, что в бараке претендует на индивидуальность. Каждая дверь -- не только показатель достатка жильцов, но и свидетельство их эстетических и патриотических вкусов, в зависимости от содержания приклеенных на дверях цветных картинок, вырезанных из довоенных журналов «Огонёк». Встречаются двери оббитые, хотя и драным, но войлоком. Значит, за такими дверями живут люди, скрывающие что-то от советской общественности. На некоторых дверях, с претензией на респектабельность, – почтовые ящики. Значит, тут живут люди политически зрелые, выписывающие газету… для туалетных нужд. А письма и повестки, обычно, суют в дверную щель, -- так привычнее. Некоторые двери хранят неизгладимые следы сокрушительных штурмов на почве ревности. Значит, за этими дверями, говоря по-французски, «шерше ля фам»!
Страсти барачного быта, вскипая в тесных комнатушках, под напором темпераментов и фатальной тяги русской души к просторам, вырываются из-за дверей в тёмный и длинный, как канализационная труба, коридор. Любая гулянка или драка, которые неразрывны, зарождаясь за этими дверьми, по достижении соответствующего градуса, как вулканическая лава, извергаются сюда – в клоаку человеческих страстей. Отрыгнувшись в коридор, они становятся общественным достоянием и, как смерч, засасывают в себя всё новых активных участников, пока не охватят весь барак и не перекинутся в соседний!
И какие бы вулканические страсти не потрясали барак: свадьба с традиционным битьём посуды и пьяных морд; праздничное гуляние вдоль коридора баб, накирявшихся до поросячьего визга при исполнении песен советских композиторов; обычная драка с лихой погоней вдоль коридора и последующим сокрушительным вышибанием двери, (иногда и не той!)... но! -- но вёдра!! – вёдра перед дверями со всем своим содержимым, непоколебимо стоят на местах, как часовые у Мавзолея!
Эндемична фауна бараков. Не водятся в бараках сентиментальные кошки-мышки. Под зыбкими досками прогнивших полов обитают громадные злющие крысы, а щелястые стены бараков заполнены не только опилками, но и клопами. И чего (кого) там больше?! На продуваемых ветрами чердаках до войны по-гамлетовски трагично и так же бессмысленно стонали голуби. Но в начале пайковой эры всем стало понятно, что лучше голубь в кастрюльке, чем курица в мечтах. Голуби теперь не стонут.
Кряхтят и стонут Основные представители барачной фауны – люди. Но! -- в отличие от голубей, они быстро преумножаются! Не потому, что по вечерам в бараках света нет. А потому, что всё новые и новые «икуированные» или «выковЫренные» работяги, с семьями, втискиваются в бараки. Производство расширяется, -- люди в бараках сжимаются, по мере того, как всё новые станки заполняют когда-то просторные уралмашевские цеха. Наученные горьким опытом стонавших голубей, редко кто осмеливается стонать перед начальством за тесноту в комнатушке: любители просторной жизни, взалкавшие дополнительные квадратные метры, лишаются «брОни» и, по повестке из военкомата, исчезают в бескрайних просторах войны, привольно раскинувшейся от Белого моря до Чёрного!
Оставшиеся внутри бараков промежутки меж кастрюлями и вёдрами, разного применения, всё плотнее заполняются безропотными мужьями, боящимися военкомата, женами, боящимися за мужей, детьми, которые другой жизни не знают, стариками, намылившимися в иной мир, более просторный. И вновь прибывающие с запада «выковыренные», ещё контуженные эвакуацией, покорно делят крошечные жилплощадки площадью в шестнадцать квадратных метров с аборигенами, перегораживая комнату живописными тряпками, развешенными на верёвках с расчетом, чтобы единственная дверь была общедоступна. И гамлетовский «быт или не быт?», который сперва кажется кошмаром, становится привычно заурядным. Год за годом проходит, жизнь куда-то уходит. И живут в бараках, ни на что не надеясь, делая интимные дела друг у друга на виду, на слуху, на нюху. Едят, спят, любят, справляют потребности. И хорошо, когда потребности одних не мешают спать другим, после изнурительной ночной двенадцатичасовой смены.
Спрессованные теснотой, люди становятся взрывоопасными. А детонаторов -- в избытке: тёщи, дети, крысы… а где картофелина? -- ведь, только что тут лежала!! И люди взрываются. Иногда дерутся, чаще ругаются. Людей много, поводов взорваться – ещё больше. И от непрерывных нервных взрывов дрожит барак, как будто в нём работает мощный двигатель внутреннего сгорания. И от внутреннего сгорания нервов непрерывно вылетают из тесных комнат спрессованные выхлопы злой ругачки в коридор, где, как в коллекторе, все звуки сливаются в причудливую симфонию барака: кто храпит, кто пердит, кто кроватью скрипит, кто смачно жрёт, кто, шумно… опорожняется. А остальные ругаются и ругаются, и пониманием проникаются, что выход из бараков один – «в объятия коммунизма», как называют кладбище.
Не всегда карикатура смешна, бывает она страшна. Бараки – до ужаса циничная карикатура, на коммунизм, где его прекрасные черты гипертрофированы до мерзости бесправием, замордованностью людей, доведённых нищетой, голодом и усталостью до скотского состояния. А я верю в коммунизм. Верю! И ненавижу бараки – мерзкую пародию на коммунистический быт!
* * *
Меньше всех обременены мыслями о коммунизме коммунисты. В бараках они не живут, а благоденствуют в Соцгородке, в благоустроенных домах, где из кранов вода течёт. А, до войны, вода была даже горячая! Жизнь партийного работяги почти такая же, как за бугром. Но самое привилегированное сословие – это номенклатурные коммунисты. Живут они в коттеджах в сосновом бору и дышат там фитонцидами, а не благоуханием мартеновских печей. Так что, заводская экология им по барабану. А так как обустроены коттеджи по финским проектам, то называют их литературно: «Приют убогого чухонца». А если не литературно, то: «дома для толстожопых». У коттеджей свой ТП (трансформаторный пункт), который по вечерам не выключают.
А то, что от коттеджей до завода далековато, это толстомордых не колышит: на каждую жирную задницу выдаётся «эмка» служебная вместе с шофером, который не только возит начальника, но и в доме у него прислуживает, -- слуга бесплатный и безропотный, потому что очень зависимый от любого каприза хозяйского. Выбирают в шофера парней здоровых, для которых отмазка от военкомата -- вопрос жизни и смерти. Числятся персональные шофера в оборонных цехах и бронь имеют от посягательств военкомата. И самые преданные холуи -- из тех парней, которые, твердя патриотические лозунги, не забывают про то, что Родину-мамочку любить теплее и безопаснее на Урале, чем «в белоснежных полях под Москвой». И поощряют их начальники по-царски от щедрот государевых (государственных): то полушубочек, как спецодежду, то допталон на кусочек жирненький! Такие блага персональным шоферам перепадают, которые и во сне не видят работяги, которые день и ночь из оборонных цехов не вылезают! Ещё бы: раз персональный -- на одном сидении с начальством сидит, -- значит, и он -- персона!
С детства нас пропаганда достала о неравенстве в странах гнилого капитала. Дескать, там у буржуя – вилла в десять комнат с тремя туалетами, а у работяги – двухкомнатная квартирка с одной персональной эстрадой – унитазом. Но ежели у миллионера одна задница, то какая ему разница – сколько у него унитазов? А если у работяги есть комната спальная совсем персональная, куда не лезет ночью тёща скандальная, то чем ему живётся хуже, чем любой акуле капитала? А у работяги из барака, который давя клопов и отбрыкиваясь от крыс, любит свою жену под назидания тёщи, работяги, который ежели и пёрнет, то тут же сердитое поздравление слышит по этому поводу от соседки из-за занавески, у этого работяги, который зимой по большой нужде терпит до своей смены, чтобы при домашних «удобствах» размножалку не отморозить… вот у такого беспартийного работяги с партийным работягой гамлетовский «быт или не быт» – это две большие разницы. А работяги, партийный и беспартийный, на одном станке ту же деталь делают. И единственное у них равноправие – квартплату с них дерут одинаковую, потому что за квадратный метр комнаты в бараке без водопровода и канализации беспартийный платит столько же, сколько партиец за квартиру с бесплатной кухней, ванной, коридорами, прихожей, балконом и всеми удобствами!
* * *
Стемнело и потеплело -- пошел снег. Улочка меж финскими коттеджами опустела. Уличное освещение давно не включают, но за зашторенными окнами коттеджей зажигается электрический свет. Умолк надоевший патефон в соседнем коттедже и, как красиво написал Джек Лондон: «глубокое безмолвие царило вокруг». Рэкс не читал про глубокое безмолвие Джека Лондона. Он имеет собачий слух и в его чуткие, нервно подрагивающие, уши всегда врывается лавина звуков. Он слышит рык автомобильных моторов на далёком Пышминском тракте и железную какафонию заводского гула, и, заполняющий весь мир, нежный шорох падающих снежинок. Но все эти звуки привычны и не интересны. Набегавшийся за день по двору, Рэкс спит в конуре и снятся ему не только образы и звуки, но и запахи. В памяти Рэкса хранятся запахи всех людей, побывавших возле коттеджа, и те, которые приносит ветер.
По запахам Рэкс понимает чувства людей к Хозяину, но не может объяснить ему то, что знает о каждом посетителе. Рэкс не знает, что Панасюк руководствуется не чутьём, а умом хитрым и корыстным. О делягах, как Панасюк, говорят в народе: «такому палец в жопу не клади – и там откусит!» Безграмотный, но заматеревший в партноменклатуре, Панасюк обладает барственно-томным видом брезгливой утомлённости и видом безаппеляционного превосходства в разговоре с подчинёнными, -- теми манерами, которыми отличаются люди с низкой культурой и высокой должностью, а это закономерно при диктатуре пролетариата. Кроме барственных манер, Панасюк обладает инстинктами советского деляги без которых и дня не продержаться в партноменклатуре, с волчьими законами выживания.
Понимая скрытые чувства и тайные мысли своих посетителей, Панасюк не раз удивлялся правильности оценки людей Рэксом, считая это чем-то мистическим. А если бы люди обладали обонянием собак, им стали бы не нужны фальшивые слова для объяснения в любви и дружбе. Запахи объяснили бы всё гораздо лучше слов! Прояснились бы запутанные отношения людей: гармональные запахи непрерывно сигналят о чувствах и намерениях. Симпатии и антипатии, любовь и злоба, печаль и радость – все чувства, имеют свои запахи и, непрерывно изменяясь, образуют различные сочетания в зависимости от работы желез внутренней секреции. Можно умело лукавить словами и поведением, но запах сразу выдаст неискренность. Не верит Рэкс улыбкам, пахнущим злобой.
На настроение Рэкса влияют запахи, которые приносит ветер. Северный ветер пахнет хвойным лесом и волей. Память о воле, переданная через поколения предков, живёт в крови Рэкса. Северный ветер беспокоит Рэкса, он беспричинно скулит, а иногда лает с тоскливым подвыванием. Северный ветер зовёт вкрадчиво и настойчиво, зовёт туда, где жили предки Рэкса, пока не променяли они голодную свободу на сытое рабство у человека. И за это человек неосознанно презирает собаку. На языках всего мира слово «собака» ругательно, потому что означает не понятие «друг», а подлое понятие: «раб, сам продавший свою свободу»!
Когда дует северный ветер, пахнущий тайгой, Рэкс спит беспокойно. Его сильные, мускулистые лапы вздрагивают во сне, а широкая грудь высоко вздымается. Рэксу снятся удивительные животные, которых он никогда не видел. А ещё снится Рэксу, при северном ветре, стремительный бег собачьей стаи, самозабвенный азартный бег, когда широкая грудь наполняется лихим ветром воли. Тем радостным ветром, который мчался навстречу его дикому предку, наяву видевшему то, что снится Рэксу, выросшему за глухим забором. Удивительные сны – явь предков – приносит, озорно посвистывая, весёлый северный ветер.
С южным ветром к Рэксу приходит тяжелая, как болезнь, тоска. Южный ветер, медленно ползущий со стороны завода, тащит с собой гнетущий запах едких масел, сернистого дыма и запах железа. Железа холодного, железа горячего, даже – горелого. Но сегодня дует самый неприятный для Рэкса ветер – восточный -- со стороны уралмашевских бараков. От этого ветра Рэкс беспричинно злится. Запахи этого ветра раздражают Рэкса и жесткая шерсть на его загривке встаёт дыбом, а в горле начинает вибрировать хриплое рычание. Ветер со стороны бараков не только мерзко пахнет помойками и отхожими местами большого скопления чужих людей, этот ветер пахнет нищетой и страхом с примесью злобы – запахами чуждыми и ненавистными Хозяину. А понятие «чужой» Рэкс, как раб, как собака, понимает хорошо.
Один из чужих людей в возрасте человеческого щенка переярка, пахнущий капустой и голодной злобой, стал останавливаться у ворот коттеджа. Рэкс злился на любопытного подростка, чувства и намерения которого были не из добрых. Рэксу хотелось проучить нахального щенка подростка, но их разделяли ворота из толстых прутьев. И двуногий переярок, обнаглев от безнаказанности, однажды принёс в сумке камни и стал бросать их в Рэкса. Он легко уворачивался от камней, но такая игра «в одни ворота» возмутила Рэкса до глубины его собачьей души и он запомнил запах этого человеческого щенка: запах голодной злобы и не свежей капусты. С тех пор Рэкса раздражает запах капусты, напоминающий о злом человеческом щенке.
* * *
Рэкс не знает про часы, но ход времени в периодичности событий Рэкс понимает и чувствует его даже во сне, а поэтому знает, что скоро его чуткие уши услышат сперва далеко, потом всё ближе шум автомобиля Хозяина. Шум автомобильных моторов Рэкс слышит постоянно, но, среди слитного автомобильного гула, Рэкс издалека узнаёт автомобиль Хозяина, как дирижер различает звучание каждого инструмента в оркестре. Стих шорох падающих снежинок. Рэкс просыпается. Открыв глаза, решает, что не стоит снова засыпать, потому что скоро, звякнув замком на калитке, войдут во двор Хозяин с Хозяйкой. И Рэкс, поглупев от радости, будет, как щенок, прыгать и кататься по снегу, весело лаять и, подпрыгивая, стараться нежно лизнуть лицо Хозяина, который будет отворачиваться, а сам будет нежно теребить жесткую щетину на собачьем загривке. И, по мере приближения этой встречи, улучшается настроение Рэкса. Ещё немного времени и он, вместе с Хозяином и Хозяйкой, окунётся в тёплую, безмятежную атмосферу Дома, где восхитительный аромат мясного супа заглушит запахи бараков: тухлой капусты и голодной злобы.
Выйдя из тёплой конуры, Рэкс встряхивается, приводя в порядок залежавшиеся упругие мышцы и сладко зевает с подвыванием. Потом бежит в дальний угол двора, чтобы проверить, как там хранится, зарытая в снег, большая мозговая кость, хотя и обглоданная до блеска, но всё ещё очень любимая. Убедившись, что кость лежит на месте и пахнет на морозе всё так же волнительно, Рэкс обретает благодушное настроение, присущее здоровому молодому псу. Сочувственно и снисходительно Рэкс бросает взгляд на круглую голую луну, которая неожиданно выглядывает из-за разлохмаченной тучи. Лысой луне на ветру зябко и она, прячется в другую тучу. Рэкс хочет гавкнуть на пятнистую луну. Не сердито, а так -- для порядка. Но решает, что это не солидно для сторожевого пса, а потому ещё раз протяжно зевнув, показывает этим своё отношение к луне. А потом тихонько скулит от нетерпения, досадуя на медлительность времени.
Тучи становятся плотнее, совсем потемнело и закружились снежинки, усилился ветер. И тут чуткие уши Рэкса настораживаются: кто-то идёт!… их много… снег шуршит под полозьями – везут санки… тяжело дышат – спешат… приближаются… возле забора, с обратной стороны от улицы, останавливаются. Тогда Рэкс лает. Не зло, но грозно. Авторитетным басом сообщает: «Берегись! Я – тут!» Слышит: двое идут вдоль забора, сворачивают за угол к воротам. Внимание Рэкса раздваивается: двое остаются за забором, там, где кость спрятана. Но тут Рэкс чует запах обидчика, который в него камни кидал! Забыв про кость и про тех, кто там, за забором, Рэкс яростным лаем выплёскивает гнев. А-а-а – вот, где его обидчик! -- у ворот!! С рычанием бросается Рэкс на железные прутья ворот и… получает удар палкой по голове! Второго удара у Толяна не получается: взвыв от ярости, Рэкс хватает палку зубами.
-- Ну и зубки! – удивляется Толян, рассматривая укоротившуюся палку. А Колян в это время материт на чём свет стоит всех подряд: и Рэкса, и якрюк, но особенно – того задохлика, который придумал совмещать несовместимое: якрюк и Рэкса! Все попытки Коляна набросить якрюк на шею Рэкса заканчиваются неудачей: Рэкс ведёт себя не так, как бараны в степях Забайкалья! В отличие от них, Рэкс сам охотится за петлёй, ловит её зубами, треплет во все стороны, дёргает, вырывая якрюк из рук Коляна. После непродолжительной борьбы, побеждают острые зубы Рэкса: от резкого рывка изжеванная петля рвётся и Колян с палкой в руках садится в снег.
Пока Толян с Коляном пытаются заякрючить Рэкса, я и Серёга, приставив к забору доску с набитыми поперёк планками, кладём на забор матрас, чтобы избежать контакта колючей проволоки с нашими юными организмами. Потом мы на заборе сидим, балансируя на ёрзающем матрасе, и как цуцики дрожим на ветру, потому что шинельки под забором остались. Я больше дрожу от нервов, точнее -- со страху. Когда Рэкс перегрызает якрюк, я понимаю: наша операция позорно провалилась! Но Серёга, вместо того, чтобы скомандовать: «Амбец, ребя!», -- вдруг ловко прыгает с забора во двор с лихим рефреном из оперы «Кармен»:
-- Тореадор!... вперё-ёд!!... смеле-ей!!!...
И мне не остаётся ничего другого, как следовать за ним! Зацепившись ногой за сползший матрац, я неуклюже обрушиваюсь с верхотуры, крепко прикладываюсь головой об забор и шапка слетает с головы, но мне не до неё: я лихорадочно разгребаю руками глубокий снег, пытаясь отыскать выроненную заточку! В тот момент, когда к моей мокрой ладони жгуче прилипает железо заточки, лай Рэкса вдруг стихает и во внезапно наступившей тишине, из-за зашторенного окна соседнего коттеджа, звучит… танго!
Утомлённое со-олнце
Нежно с морем проща-алось…
* * *
Рэкс понял – обманули его! Пока он сражается с палками, которыми его тычут сквозь ворота, там, на дальнем конце двора, где хранится его любимая кость, двое, таких же человеческих щенков, преодолев забор, проникли во святая святых – во двор Хозяина! Один бежит к воротам, но наглее ведёт себя другой, «подзаборный». Ползая на четвереньках, он вынюхивает и разгребает руками снег там, где хранится любимая кость Рэкса! С яростным рычанием Рэкс в несколько прыжков преодолевает пространство двора, легко уворачивается от бегущего к воротам, и кидается на «подзаборного», предвкушая, как сомкнутся его яростно оскаленные зубы на беззащитной тонкой шее наглого двуногого щенка, который подбирается к его любимой кости! И в тот миг, когда полцентнера разъяренных мускулов, со смертоносным оскалом страшных зубов, взлетают в прыжке, устремляясь к нежным хрящикам человеческого горла, -- «подзаборный» выхватывает из снега какую-то палочку и испуганно выставляет её перед собой! Плохо был обучен молодой пёс: не знал он о смертельной опасности железа в человеческой руке, поспешил броситься не на руку, а на горло… и дорого обошлась ему поспешность!
Боль!!! Жгучая боль впивается в грудь Рэкса под собачье горло, вместе с заточкой. Яростное рычание Рэкса захлёбывается болью и кровью, а клыки Рэкса бесполезно ляскают в нескольких сантиметрах от вожделенного горла «подзаборного». Хрипя, задыхаясь от крови и боли, Рэкс отталкивается задними лапами и через боль, через смерть тянется к ненавистному горлу, чтобы ощутить хруст горловых хрящей. Но удар железной палки подоспевшего Серёги обрушивается на хребет Рэкса, лишая его подвижности. Задние ноги Рэкса беспомощно повисают, не успев оттолкнуться навстречу боли к горлу «подзаборного». Рэкс хрипло кричит… в крике этом не мольба о пощаде, не страх смерти, а яростная ненависть к торжествующему врагу.
Второй хрустящий удар железной палки Серёги раскалывает череп Рэкса, превратив огромный мир его собачьего сознания в яркий взрыв из мириадов ярких звёзд, рассыпающихся искрами сверкающего фейерверка. Тихо гаснут звёзды, но одна из них, звезда Рэкса, остаётся. Разгораясь всё ярче, она призывно, ласково освещает Рэксу прямую, как луч, тропу, по которой бежит Рэкс. Бежит легко и радостно и прохладный звёздный ветер, напоенный счастьем, наполняет грудь. Так бежал он в счастливых снах о воле! Не чувствуя усталости, бежит на свет яркой, ласково зовущей, голубой звезды… бежит в вечность.
* * *
Серёга помогает мне подняться. Ноги дрожат, подгибаются. В тишине звучит окончание куплета:
В этот час ты призна-алась,
Что нет любви!
Неужели прошли секунды?! Машинально поднимаю затоптанную в снег шапку и, забыв вытряхнуть из неё снег, надеваю. От этого в голове проясняется. Но, перед глазами, как наваждение, маячит оскал зубов Рэкса… Серёга тормошит меня, отряхивает от снега. Его ладони попадают в кровь на моей гимнастёрке…
-- Санька!!! Куда он тебя??!...
-- Вс-се хорош-шо, прек-красная марк-киза, -- кое-как выговариваю я, стараясь казаться шибко жизнерадостным. – В-всё в п-поряде, б-боб-бик сдох! Эт-то не м-моя кровь… -- а зубы клацают, а губы дрожат, мешая говорить. Но помню я, что
«граф был невозмутим. Мало того, лёгкий румянец проступил на его мертвенно бледном лице»…
-- П-просто з-задуб-барел… к-колуп-паемся ссс б-блохастым б-боб-биком… а делов н-на к-коп-пейку…
Дальше -- как по нотам. Толян перебрасывает верёвку через забор. Обвязываем Рэкса и – вира помалу! Колян уже на заборе сидит – помогает перевалить тяжеленного Рэкса на ту сторону. С помощью той же верёвки вытаскивает и нас. Завязав Рэкса в клеёнку, кладём его на санки, матрац сверху и – полный вперёд! А в морозном воздухе, вместе со снежинками, всё ещё кружится мелодия знойного танго:
Листья падают с клё-ёна,
Значит кончилось ле-ето,
И придёт, вместе с сне-егом,
Опять зима!
Судя по танго, мы это дело за минутки провернули?!!... Уходим не по проторённой дороге, а по занесённому снегом пути, который зовут «Тупик социализма». Это не самый лёгкий путь к баракам, которые зовут «Дырой коммунизма», но, как известно из житейской геометрии: любая кривая короче той прямой, на которой встретится милиционер. Хорошо, что сообразительная Нинка позычила санки с широкими полозьями из детских лыж! Идти по колено в снегу тяжело, за нами остаётся глубокий след, но нас это не колышит: успеть бы добраться до бараков, а там – ищи-свищи среди сотен одинаковых строений, каждое из которых сквозное! Никакой мент, и за ящик тушонки, не пойдёт искать нас в бараках! «Дыра коммунизма» -- не то место, где можно кого-то поймать, а то самое место, где тебя запросто поймают, ещё и обидят. Зная про эту интересную особенность бараков, лягавые и в светлое время не охотно туда наведываются.
За слепящей пеленой снегопада мы невидимы. А сами различаем дорогу, по округлым сугробам на её сторонах. Снег для меня существительное самого женского рода, -- это нечто мягкое, нежное, чистое, ласковое и… таинственное. Мир, укрытый снегом, светел и нежен, как женщина. А формы снежных наносов пластичны, как совершенные формы женского тела… Ну, и ассоциации! Небось, от капустной диеты?! А Серёга и Колян, не думая ни о чём, впряглись в верёвку и прут санки, как могучие коренники. Только снег летит по сторонам! Я и Толян едва успеваем подталкивать санки сзади огрызками палок. Всё гуще снег, сильнее ветер! И разбойничий посвист вьюги доносит из памяти предков бесшабашную песню:
Ляг дороженька удалая
Через весь-то белый свет!
Ты завейся вьюга шалая,
Замети за нами след!
Дует ветер, вьюжит вьюга -- муза лихого русского разбоя, -- заметает за нами след!
* * *
Увидев Нинку, я понимаю образность языка Толяна, передавшего не внешнюю, а внутреннюю сущность Нинки словами: «Девка -- сила! Вырви глаз!». Крановщица стотонного крана из кузнечного цеха Нинка -- худенькая черноглазая девчёнка, бойкая восьмикласница со смешными косичками. Но! Не успел я удивиться несоответствию Нинки со сложившимся в моём воображении образом, как оказываюсь в полном её подчинении. Впрочем, как и все мы. Даже строптивый Серёга тут же покорён и приручён. Не пикнув, не пукнув и ухом не моргнув! -- сила Нинки -- внутри неё!
Уверенно берёт Нинка бразды правления в свои исцарапанные, обожженные, мозолистые, но, тем не менее, такие нежные и миниатюрные ручки с трогательно тоненькими пальчиками! И уж нет на планете ни вождей, ни королей! Воцаряется беспрекословный матриархат, -- самый справедливый и разумный общественный строй, который сумело создать человечество. Нинка – наш матриарх: богиня и прачка, кухарка и королева! Одна минутка и моя выстиранная гимнастёрка, покорно свесив рукава, висит на верёвке! Наперебой мы ловим каждое слово Нинки и спешим выполнить каждое её желание. Стоило ей посетовать, что дровишки сыроваты, как Толян с Коляном смотались к «милке», где под надзором дежурных ментов уцелел последний, в районе УЗТМ, деревянный штакетник. Теперь-то -- вдоволь сухих дров!
Пышет жаром раскалённая печка, в тесной комнатушке суетится пятеро возбуждённых людей, сохнет гимнастёрка и свежеотмытый от крови пол. Жарко, влажно, душно. А единственное окошечко не только закрыто наглухо, а ещё и завешено одеялом: будто бы дома никого нет. Время от времени, погасив керосиновую лампу, мы, сторожко прислушиваясь, распахиваем окно. Это помогает не на долго. Но Нинка «свой парень», без жеманства, и вскоре мы, раздевшись до трусов, едим, обливаясь пОтом! Мы едим! Едим!! ЕДИМ!!! Едим мя-ясо… «это тяжкая работа, морда лоснится от пота!», -- писал про поедание мяса тонко чувствовавший за это дело поэт. Небось, написал так смачно потому, что ему мясо долго не давали самому? Для нас этот стих – в самый цвет! -- тем более, едим мы не заурядную говядину, а добытое на охоте самое вкусное и полезное в мире мясо – мясо собаки!
Нет уже календарей, нет двадцатого века! В уюте кроманьонской пещерки, надёжно укрывающей нас от злых, пронырливых духов, мы, дикое племя охотников, урча и чавкая, пируем после удачной охоты. Нет ни вилок, ни тарелок – только ведерная кастрюля, по размерам аппетита, и руки, засаленные по локоть! И есть правило благородного этикета: жрать! Жрать!! ЖРАТЬ!!! как можно больше! ещё! Ещё!! ЕЩЁ!!! Кружится голова от хмельной сытости! Какое счастье -- быть кроманьонцем и служить прекраснейшему божеству – Женщине! А Нинка варит, жарит, сало топит, по баночкам разливает. У её младшей сестрёнки чахотка и средняя стала покашливать… но верим мы -- спасёт их собачье сало! Это – не сомнительные порошки стрептоцидовые, не заокеанский химический лярд!
Чудо – как хороша Нинка в лёгком халатике, раскрасневшаяся от печного жара! Все мы стараемся Нинке понравиться, а Серёга, понатуре, ей нравится. И чувствую я ревнивую зависть, хотя понимаю, -- не мне равняться с Серёгой. Когда гибкий, стройный Серёга шуровал в печке, я подумал: как повезло бы кроманьонскому племени в котором родился бы Серёга! Предприимчивый, стремительный, безрассудно храбрый, везучий и с мгновенной реакцией: сперва действует, потом – думает. И удивительно: действует удачно! Не прыгни Серёга во двор, -- был бы унылый тухляк: изругав друг друга, а больше всего, конечно, меня, приплелись бы в общагу, не солоно хлебавши, как всегда, голодные, ещё и усталые!
После маленькой передышки поедание Рэкса возобновляется. Теперь мы насыщаемся многоступенчато. Сперва выбираем самые вкусные кусочки варёного мяса, потом едим подоспевшее жареное мясо и, уже обалдевая от сытости, в завершение трапезы, зажариваем умопомрачительно вкусные шашлычки на вязальных спицах, макая их в топлёный жир. Только это способно пробудить безнадёжно засыпающий аппетит!
А во время трапезы у нас, как в лучших домах палеолита: кроме урчания и благородного чавканья – ни звука! Кроманьонское камильфо! Процесс еды настолько увлекателен, что никому не приходит в голову отвлекаться от него ради пустопорожней болтовни. Я понимаю и извиняю тех, кто, не теряя времени, громко разговаривает на концерте, пока тенор выводит замысловатые вокализмы. Но меня искренне возмущают моральные уроды, болтающие за обеденным столом! Несчастные!! Они не представляют, насколько же обделили их природа и воспитание, лишив величайшего блаженства: испытывать ни с чем не сравнимое наслаждение от возможности есть вдохновенно и самоуглублённо! Есть ещё, ещё! -- наполняя рот и желудок вкусной едой! Есть, не опасаясь того, что это приятнейшее занятие прервётся потому, что еда закончится!
Какое же это блаженство: есть много и вкусно, есть до отпада, а потом, задумчиво урча, медленно переваривать в себе всё съеденное, плотоядно воскрешая в памяти вкус и запах каждого кусочка! Ничто, никогда не сравнится с блаженством вдохновенного погружения в процесс еды! Ни грациозные танцы ни дивная музыка! Они могут разнообразить и дополнить главное: еду, -- но не заменить её! Удовольствие насыщения заложено природой в самом древнем и стойком инстинкте. Соперником ему может быть только процесс размножения, то бишь – любовь. И хотя этому глупенькому и пошленькому инстинктику посвящено множество произведений искусства, а благородной и мудрой еде только «Поваренная книга», но далековато инстинкту размножения до инстинкта питания! Посмотрел бы я, как полез бы Ромео на балкон к Джульетте после регулярного питания тухлой капустой в гомеопатических дозах! Глупы и неправдоподобны зажравшиеся герои Шекспира! Ни-хре-на-шеньки не понимал он за жизнь! Тянуло Шекспира на секс и мокруху, но недоступно было ему понимание истинно благородных страстей человеческих: нет у него ни одной сцены, где была бы красивая жрачка!
Поэтому так неприятны люди болтающие о чём попало во время удовлетворения двух Великих Инстинктов: во время процессов еды и размножения. Эти два самые серьёзные в мире занятия требуют от человека наибольшей сосредоточенности и внимания к тому, чем занимается «гомо эректус» при жрачке и эрекции. А когда наступает полный отпад и удовлетворение, -- вот тогда минуты отдыха может скрасить спокойная беседа из бездумных фразочек не перенапрягающих интеллект, всё ещё оглушенный праздником плоти. Нормальный «гомо сапиенс» на голодный желудок думать не может… а на сытый – не хочет!
Человечество зажралось. Обилие еды в цивилизованном мире принизило Первый Великий инстинкт – инстинкт питания, опоэтизировав пошлый инстинкт размножения, или, по бытовухе, -- «траханье». Но первая же военная голодовочка, вернее -- недоедание, -- расставила всё по местам. И мы, пятнадцатилетние ремеслушники, не отягощенные чрезмерной образованностью, усекли величие инстинкта питания, без удовлетворения которого инстинкт размножения чахнет, либо принимает извращённо платоническую форму любования сугробами. И хотя не изучали мы правила хорошего тона краманьонцев, но заговорили мы, по этикету палеолита, только отпав от трапезы.
-- Люблю повеселиться, особенно – пожрать…
-- Чо-то, ребя, понимашш, обратно жарковато… растворить бы окошечко, а?
-- Нишкни… береженого Бог бережет.
-- А не береженого конвой стережет… Фактура!
-- Терпи. Лучше маленький Ташкент, чем большая Колыма.
-- Ешь – потей, работай – мёрзни! -- народная мудрость.
-- Народ дурное не посоветует: лучше переест, чем недоспит.
-- Вышли мы все из народа…
-- По нужде вышли, не просто погулять… а как обратно в народ зайти? – забы-ыли, твою мать!
Неизвестно, сколько бы ещё продолжалась такая салонная беседа, не утруждающая сообразиловку, если б Серёгу не потащило по конкретной философии:
-- А если бы кончали Рэкса якрюком повязаного, как Санька придумал, -- фиг был бы он таким вкусным… Фактура! Вроде барашка… Современные охотнички, -- умора! – на зайца с ружьём ходят! Позорники!! А тут – честное сафари! Только один ход в охоте я не усек: почему Рэкс в Саньку был такой влюблённый? Я же, я -- на пути у Рэкса стоял! А он сторонкой профинтилил… чем же я ему не поглянулся? А-а! Санька без шапки стоял на карачках под забором! – неужто собаки на красное бросаются? Как бык на красный плащ тореадора!…
-- Теперь-то я секу, пошто ты Саньку для страховки выбрал! – хохмит Колян и все лениво хихикают, чтобы не побеспокоить процесс пищеварения. А я слушаю приколы насчёт моей неординарной масти, да ещё при Нинке, и закипаю от ревности и раздражения на легкомыслие Серёги.
-- Тоже мне – тореро, кабальеро! – зарычал я от сердитости, -- а ежели б я не наколол Рэкса?! И кто из нас троих был самый вкусный!?? Вон шкура – броня! В такой шкуре – как в танке! А хребёт и башку этот сукин сын не подставит -- шустрый! А почему бобик сиганул на меня? – это только Рэкс сказал бы… тут – собачья пси-хо-логия! – это не хухры-мухры, а наука!
-- Где уж нам уж, ремеслухе, до психической науки! – сердито перебивает Колян, вспомнив про якрюк: -- Где уж... -- Но Нинка тормозит перепалку, передразнивая Коляна скороговорочкой:
-- Где уж нам уж выйти взамуж, я уж вам уж так уж дам уж…
Все осторожно смеются, с учётом перегрузки желудков. И я -- тоже. Трудно сердится, когда кормозаправники наполнены под завязку. Если бы владыки мира, не морили себя диетами, а жрали до отрыжки – в мире всегда царили бы мир и любовь!
Выпав из восторгов чревоугодия, мы приступаем к дележу того, что осталось. С общего согласия кости, потроха и часть мяса отдаём Толяну и Коляну, на супы для их младших братиков, часть мяса и весь жир оставляем Нинке для её сестрёнок, потому как этих шмакадявок, заморённых «научным распределением», спасти может только целебное собачье мясо и жир. Ничто другое не поможет. Спасёт девчёнок только этот пёс, откормленный мясом, украденным у нас! Прав честный вор марксист Валет: «Воровство – не преступление, а перераспределение общественного продукта, украденного богатыми жлобами у людей благородных, честных, а потому бедных».
Любое богатство – вопиющая несправедливость, ибо оно наворовано у бедняков. Прибавочная стоимость – самое подлое воровство! Так сказал не только Маркс, но и в Новом Завете брат Христа – Иаков, проклиная богачей: «плата, удержанная вами у работников, пожавших поля ваши, вопиет»! И прав Иисус Христос, говоривший ещё до Карла Маркса, что богатство само по себе безнравственно, а поэтому должно быть отобрано у богатых и роздано беднякам. «Приобретайте себе друзей богатством неправедным»! – призывал Иисус Христос в притче о «Неверном управляющем», который раздавал богатство своего хозяина. Раздавайте друзьям всё, что отнимите или украдёте у богачей! Чтобы неправедное богатство служило не ожиревшим панасюкам, а голодным детям, болеющим чахоткой, потому что это панасюки, богатея, обкрадывают детей, загоняя их в чахотку!
Осуществляют законы Иисуса Христа не подлые и лживые попы, а благородные и честные Ермаки и Робин Гуды, Стеньки Разины и Эрики Рыжие, которые приводят эти законы к общему знаменателю с ленинскими словами: «Экспроприируй экспроприированное!» Потому-то, как сказано в Новом Завете, первым человеком, который пошел в рай вместе с Христом, был не вонючий святоша, в не стиранных кальсонах, а благородный урка -- кит мокрого гранта, -- бравший богачей за храп! «И сказал ему (разбойнику) Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю» Ибо нет дела почётнее и богоугоднее, чем очищать мир от богатых! И все мы: Колян, Толян, Серёга, Нинка и я, -- как и подобает людям, сделавшим рисковую, но полезную для честных людей работу, испытываем чувство гордости от того, что справедливо «перераспределили общественный продукт» -- Рэкса, зажравшегося нашим мясом. И плевать, как смотрит на это «правосудие», которое по холуйски служит начальству и богачам, защищая негодяев от справедливого возмездия. Мы, ремеслуха, в этом разобрались, в отличие от наивного Отца Фернана, говорившего будущему Графу Монте-Кристо:
«Пути правосудия темны и загадочны, в них трудно разобраться»…
Это французикам, замороченным гуманизмом, трудно. А в России – запросто! Мои весёлые исторические предки, казаки, без заморочек разбирались с правосудием! Разбирались весело и круто, с хохотом развешивая на крюках, как свиные туши, подлых лихоимцев -- царских судей! Иногда и костерок под их белыми пятками разводили для веселия, чтобы приплясывали…
Конец репортажа № 24. 0301