0110
Репортаж № 15
ВЕЧЕРКОМ НА ХУТОРЕ. «Знаете ли вы украин-
скую ночь? О, вы не
Прошла шестидневка. знаете украинской Время – ноябрь 1939 г. ночи!»
Возраст – 13 лет. (Н. Гоголь)
Место – на хуторе близь села
Ерки Черкасской обл.
В неряшливо растрёпанных тучах, мятущихся в поднебесье, проявляется светлое пятно. Это заспанный «лик луны туманный» изволит бросить мимолётный взгляд на землю грешную. Но и от такого затуманено сонного взгляда луны светлеет в подлунном мире и становится видно, как в пожухлой траве причудливо змеится тропинка к хутору. На фоне тьмы кромешной светится беленькая хатка на три окна, крытая камышом, а подле хатки серебрятся под порывами ветра стройные тополи, похожие на воткнувшиеся в землю перья, выпавшие из хвоста гигантской птицы. Похожий пейзаж видел я на картинке в книжке Гоголя: «Вечера на хуторе близь Диканьки». И не покидает меня ощущение, что побывал я здесь когда-то. Знакома излучина реки, ртутно поблескивающая слева, зловещая чернота рощи позади, разлохмаченные вётлы, размахивающие ветвями справа. Знаком этот антураж, вполне готовый для появления чертовщины со страниц рассказов Эн Вэ Гоголя. Но сегодня нечистая сила отдыхает в тёпленьких местечках преисподней и носа оттуда не высовывает на эту холодрыгу с насквозь пронизывающим ветром. Не гармонирует такая погодка с добрым юморком «Вечеров на хуторе».
Не по погоде мой легкий пиджачишко, не способен он противостоять порывам холодного ветра. А потому-то, сразу видно, что не какая-то я, ничем не уязвимая, кроме крестного знамения, нежить, а вполне материальный полузамёрзший, персонаж из другого сюжета, не написанного Гоголем. А он, если и писал под скверное настроение такие печальные сюжеты, то потом их в камине сжигал, чтобы читателей не огорчать. Подталкивая в спину, забираясь в рукава и за воротник, поторапливают меня порывы настырного ветра: скорей в тёплую хату! Но у плетня перед домом я замираю. Прислушиваюсь: что-то не так… Как говорял хохлы: «Тиха украинская ночь, а сало трэба ховать подальше!» Но я беспечнее хохла, -- хотя мой чуткий копчик сигналит: «берегись!», -- но набалдашник, полный дурного оптимизма, отважно твердит: «ништяк, пробьёмся!»
Прошелестел ветер… снова тишина… тревожная какая-то… Хоть бы собака гавкнула! А почему не лает? Но следующий порыв ветра добавляет мне решимости: а чего странного, если дрыхнет в крепкой отключке юный пёсик, измотанный за день поисками кобеляжьих приключений? «Пока что, полёт протекает нормально, -- сказал хохол, упавший с десятого этажа, когда пролетал мимо пятого», вспоминаю я присказку и приподнимаю сыромятную петлю, запирающую калитку. Оглядываюсь на чёрную рощу. Знаю, что оттуда наблюдают за мной три пары настороженных глаз: Вася, Седой и Тарас. Мы предполагали: сперва залает собака, потом в доме зажжется огонёк, наконец, отворится входная дверь и кто-то с порога заспанным голосом обругает меня. А когда я войду в дом, то поставлю свечку (или лампу) на среднее окно – сигнал о том, что в доме -- порядок. А если в доме что-то не так, -- попрошу хлеба, как попрошайка, и вернусь в рощу.
Закрыв за собой калитку, иду к хате. Что это?!!... вроде бы… а! наверное, показалось… будто бы шевельнулось что-то над занавеской в окне, которое возле двери… конечно же, показалось -- у страха глаза велики! И чего бояться? Подойдя к двери, я, вместо того, чтобы постучать, тяну дверь на себя… а она открывается!! Ну и ну-у… неужто в этой глухомани спят не запираясь!? Не затворяя дверь, вытянув руки вперед, шагаю в тёмные сени, и… натыкаюсь на кого-то!!! Мой испуганный возглас глохнет в жесткой ладони, зажавшей рот. Ладонь воняет махрой, застарелым потом и свежим дерьмом из-под ногтей.
-- Пикнешь, -- убью!! – шепотом предлагает мне интересную альтернативу обладатель столь разнообразно вонючей ладони, обдавая моё лицо ещё и запахом пропастины изо рта… и тут же дверной проём на миг заслоняется двумя тёмными фигурами мужчин, выбегающих во двор. Вонючие ладони затаскивают меня в хату, захлопывают дверь.
-- Ты Аржаков, по кликухе Вася! Где Чобот и Гриневский!?? Где Тарас и Седой??? Говори, падла! Щас задушу, с-сука позорная! Говори!! Говори!!! – обшарив мои пустые карманы, трясут меня злые, нетерпеливые руки, вытряхивая из моих внутренностей жалобное дребезжание:
-- Не-не зна-а-аю где-е-е… я-а-а… не-е-е Ва-ва-ва-а-ася-я-я… я-я-я не седо-ой… ой-ой-ой!… я-я-я Ры-ры-ы-ы-жи-и-й!!
-- Чо плетёшь!? Трах-тах-тарарах!!! – Под аккомпанемент злобного мата, крепко настоянного на долгом ожидании нашей долгожданной встречи, -- бац! бац! бац! -- звонкие затрещины, по моему разнесчастному кумполу, яркими вспышками озаряют непроглядную тьму в хате, просветляя мне мозги: это ж засада! – то, во что Тарас не хотел верить, а Седой – опасался. Вот я и нарвался!!... Входная дверь распахивается. Двое возвращаются, докладывают:
-- Нема на хуторе иньших…
-- Све-ет! Скорее свет!! – нетерпеливо командует тот, который всё ещё встряхивает меня, как детскую погремушку, да так энергично, что все внутренности мои тарахтят. Или надеется, что из меня вытряхнутся какие-то ценные сведения, или так просто трясёт от сильного расстройства чувств? Как видно, он главный, а потому больше всех переживает. Кто-то лампу трёхлинейную зажигает и трое мужчин меня изучают. Все трое в одинаковых украинских косоворотках, – типичная гебуха: на трёх поганых мордах, как в трёх помойных вёдрах, вся человеческая мерзость слита…и живёт же на свете мразь такая: прикоснись к такому дерьму – век не отмоешься!!
-- Тю-у… вин понатуре – ру-удый…-- недоуменно протягивает один из них, дёрнув меня за волосы.
-- Как звать? Сколько лет?? – менее агрессивно и уже растерянно спрашивает меня старший, перестав меня встряхивать.
-- Одиннадцать… -- лепечу я, бессовестно преуменьшая возраст, чтобы не превышал он опасного расстрельного. – Беспризорник я, дядечки… нет фамилии, токо кликуха – Рыжий!
-- Сюда хозяйку и хозяина! – командует старший.
Из «горенки» появляется в длинной рубашке крупная женщина лет тридцати с лицом добрым и встревоженным. А на Тараса похожа… Потом выходит в подштанниках мужчина, лет под сорок, с вислыми украинскими усами, похожий на запорожца с картины Репина. Только на картине тот с саблей, -- храбрый и весёлый казак запорожский. Такой не потерпел бы, чтобы из его гостеприимной хаты шпики устроили бы западню на его родню. Не стал бы марать лихой казак об эту гебушную погань казацкую саблю, -- утопил бы эту мразь фискальную в болоте у речки. А этот запорожец – совсем наоборот… небось, за стол эту сволоту сажает, чайком угощает. Эх, повырождались казаки запорожские! Зато бабы, как бабы – всё по натуре! -- и кухонька ей не по фигуре -- в бёдрах жмёт!
-- Ну?! Узнали?? Кто это??! – с нетерпением выспрашивает старший чекист, демонстрируя меня перед Пилипенками в фас и в профиль. На простодушных пилипенковских физиономиях растерянность, недоумение и готовность сказать всё, что нужно этому настырному гаду. Но они же, действительно, видят меня впервые!! И чета Пилипенковская энергично мотает головами, будто лошади, отгоняющие слепней, и тянут тоненько и так жалобно, как умеют всамделишние хохлы:
-- Ни-и-и!...
-- А ты, Рыжий, узнаёшь Пилипенков?
Я тоже кручу головой и тяну ещё жалобнее:
-- Ни-и-и-и-и-и!!...
И снова, вперемешку с хлёсткими затрещинами, сыпятся на меня вопросы:
-- А з якохо ж глузда шлёндраешь ночью!?? Нэ брэши! Ховоры, з видкиля!? Хто послав??
Схватив меня за волосы, старший начинает больно стукать моей головой об стол, вероятно, рассчитывая, что от этого скрытые в голове мысли отклеятся и посыпятся наружу. Я включаю оглушительный рёв, терзая нервы слушателей противным воем, заимствованным из репертуара сирены ПВО. Каждый беспризорник умеет так завывать. Без этого не проживёшь: забьют вусмерть добрые люди, если будешь в молчанку играть. От молчанки советские люди, которые от природы, – зверьё, -- ещё больше звереют. Оглушительно завывая, я разноображу свои вокализмы кое-какой жалобной информацией:
-- И-и-исть хочу-у-у я-а-а, дя-я-а-а-дичка-а-а-а!! А-а-а-а!!! Я-а-а-а не емши-и-и-и три-и-и-и дни-и-и-и!! И-и-и-и-и-и!!!
Верещу я так изо всех силёнок, как недорезанный поросёнок. Хотя уже понимаю, что такая версия моего полунощного явления на одиноком хуторе, за семь вёрст от станционных столовых и продуктовых магазинов, не ахти как правдоподобна. Но, главное, – не молчать и, чтоб головой перестали стучать… Да и что мне сказать… шел сюда с открытым хавалом, как к тёще на блины… про ужин в тёплой хате мечтал… вот уж, как говорят хохлы: «Нэ балакай «хоп!», покы нэ побачив, во шо сиханув!» Наконец, допетрив, что чистосердечное признание из меня выколачивать долго, а время идёт, старший командует:
-- В рощу! Быстро!! Падлу эту привязать! А сбежит – за пособничество ответите, Пилипенки!! Детишками расплатитесь!!!
Сунув в карманы телогреек мощные электрические фонари, все трое исчезают за дверью. Я остаюсь, прикрученный бельевой верёвкой к длинной, во всю кухню, скамье. В голове кружится сумбур из мыслей нужных и не очень: сколько прошло времени, как я вошел в дом? Светом я не сигналил… а хату из рощи видно! Значит, видели они чекистов, когда те по хутору с фонарями суетились!? Сейчас чекисты к роще подбегают… роща большая, а ни зги не видно… «как трудно найти чёрную кошку в тёмном месте, где её нет»! Будь бы чекисты умные, они бы не бегали по хутору и по роще, а сразу бежали на станцию… а теперь время упущено… а со станции поезда -- в разные стороны… Как горько таких друзей потерять!... однако, если они сумеют слинять, то в чём меня обвинять?... в хату впёрся тишком?? -- так за хлеба куском… а сколько сейчас времени?... Тикают ходики на стенке, а мне не видно – привязан… и что-то надо вспомнить… что-то, про Валета… Вспомнил! Солнце – это Гелий!!! Рыжий Гелька по фамилии Солнечный! А отчество в Саратовском детдоме всем давали – по Стеньке Разину! И теперь у меня настоящее пролетарское происхождение… от Степана Разина!
Какие только паршивые царишки, с инвентарными номерами и дурными кликухами, не воняли на российском престоле! Кто сейчас помнит про эту стервозную шушеру? А о Стеньке Разине, об Ермаке и других разбойниках народ песни пел, поёт и будет петь! Поёт Англия про Робин Гуда, а Норвегия – про Эрика Рыжего! А как уж старались церкви и государства вычеркнуть их имена из истории! Попы всех их анафеме предавали!! А народы помнят и любят народных героев! И духовный прогресс каждой страны идёт не через церкви и государства: вздорных царишек и жадных попишек, -- а через народный разбой благородный! И украшают историю и литературу не подленькие богобоязненные обыватели – трусливые верноподданные сексоты, -- а Робин Гуды и Кудеяры, Морганы и Дрейки, Ермаки и Эрики Рыжие, щедро раздавшие народам награбленные сокровища, новые страны, острова, а то и целые континенты! И первым, кого взял в рай Иисус Христос, был, именно, разбойник! А последними, на очереди в Царство Божие, как говорил Седой, будут священники и их добродетельная паства, которым сказал Иисус Христос: «истинно говорю вам, что мытари и блудницы вперёд вас идут в Царство Божие»! А попам скажет вежливый автоответчик: «Мест нет! Извините! После следующей вечности приходите! А пока «Во тьме внешней» посидите… до создания новых миров подождите! А может и сами сообразите: на хрена вы тут нужны?»
Иисус, уж точно, знал, кто Богу нужнее: храбрые разбойники и умные учёные еретики или злобные царишки, подлые попишки в окружении лицемерных богомольцев, которые, чтобы попасть в Царство Божие, готовы всю жизнь жрать одну капусту! Будто бы Богу это очень надо… да засохнет от тоски Бог, если ангелы такую постную шушеру в Царство Божие пропустят и будет она там, под носом у Бога, тухлой капустой пердеть и затхлые молитвы трындеть! То ли дело Иисус Христос, который о Себе говорил: «Вот, например, Я! -- такой человек, который любит хорошо поесть и как следует выпить! И друзья у Меня – один к одному: все весёлые, бескорыстные грешники!» Может быть, не дословно я запомнил слова Седого о Христе, но насчёт их смысла – зуб ставлю! Ненавидел весёлый и рисковый Христос фарисеев за их корыстную набожность. Не хотели они рисковать и Царство Божие на земле создавать, а захотели на халяву промылиться в Царство Божие на небе! И больше всех ненавидел Христос лживых попов, которых деликатно называл «порождения ехидны», а по русски -- сукины сыны!
Эх, был бы жив Стенька Разин! Да я бы… А у меня есть и историческое сходство: Стенька Разин тоже рыжий!! Да здравствует Союз Рыжих!! А чтоб поменьше задавали вопросов о незабвенных днях моего голубого детства в Саратовском детдоме, который я в глаза не видел, закошу-ка под бестолкового дебила, который всё путает и забывает, а куда бредёт и сам не знает… как раз, это и объясняет: почему полез я не за колбасой в ближайшую подсобку пристанционного буфета, а за куском хлеба в бедную хату на дальнем хуторке, где засада НКВД…
Один за другим спускаются с печки трое младших пилипенков. Все мал мала меньше, а, как из под штампа, друг на друга похожи приятной закруглённостью. Остаётся им только побольше каши съесть, чтобы укрупниться до габаритов их могучего дядьки Тараса!... Не спуская с меня глаз и ни слова не сказав, они, как по команде, глубокомысленно погружают указательные пальчики в загадочные недра своих курносых носишек, где, вероятно, находятся ответы на все трудные вопросы. Углубившись туда до уровня постижения смысла жизни, трое кругленьких пилипеночков прижимаются к своим мощно округлённым родителям и все вместе долго и внимательно рассматривают страшного ночного пришельца, привязанного к скамейке. Небось, ни у одного гостя не было такой крепкой привязанности к этому дому?! Но пилипеночки ни о чём меня не спрашивают: боятся. Шибко я опасный злыдень, раз из-за меня НКВД УССР по ночам не спит!
Вдруг у Марии просыпается извечный женский инстинкт: кормить! Она достаёт из печи чугун с тёплым борщом и кругленькие пилипёночки, заботливо поддерживая мою расколоченную об стол голову, по очереди кормят меня из глубокой деревянной ложки. Ишь, посочувствовали врагу народа! Не ведают простодушные пилипёночки, как жестоко может карать за такое пособничество врагу та позорная страна в которой они родились! Тело устало, болит от колотушек и неудобной позы, от верёвки и жесткой скамейки. Хорошо, что обмотали меня наспех, не туго, можно пошевелиться.
Под утро возвращаются чекисты. На станцию бегали. Перепачканные, злые, усталые, но живые. И на меня – ноль внимания. Значит, никого не нашли ни в роще, ни за рекой, ничего не увидели, даже не узнали… а если в роще и были какие-нибудь следы, то сейчас их нет: их чекисты затоптали. Итак, ваше сиятельство, граф Монте-Кристо, теперь вам предстоит подвизаться под псевдонимом: «Гелий Степанович Солнечный»! Хорошо, что в карманах моих голёк – все ксивы у Седого! От таких мыслей, в сочетании с пилипенковским борщем, настроение идёт на вертикальный взлёт. На двор меня сводили и хотя снова к скамейке прикрутили, но, оказывается, можно жить и привязанным. Прометею было хуже: его к скале прикрепили, а борщом не кормили и в сортир не водили…
И не думая о злоключениях, которых впереди навалом, дрыхнет заботливо принайтованный к скамейке, чтобы во сне не сверзился, Гелий Степанович Солнечный – духовно близкий потомок грозного викинга Эрика Рыжего и лихого рыжего атамана Стеньки Разина. «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны выплывают расписные Стеньки Разина челны!» А ну, нечай – сарынь на кичку! Даё-ёшь!! «И загулял ядрёный лапоть, да по крутым, по волжским берегам»! Да так загулял, что по ночам не спали, -- от страха дрожали, ублюдочные российские самодержцы!!! Интересно, а как спится Сталину? Неужто он не знает, -- сколько чесиков мечтает: «Эх, из пулемёта бы-ы!...»
Конец репортажа №14 0110