Репортаж 14. Зона
2112
Репортаж № 14
З О Н А
Прошло полмесяца. «Кто не был, тот там будет.
Время – октябрь 39 г. Кто был – не позабудет».
Возраст – 12 лет. (Русский фольклор)
Место – «крытый двуосный
товарный вагон».
Состав долго стоит на безлюдном разъезде, где-то неподалёку от Украины. Вечереет. Поужинали засветло. Седой и Тарас лежат в «кубрике», но, наверное, не спят. Я и Вася сумерничаем: лежим у окошечка и смотрим, как где-то высоко, в неподвижных причудливых нагромождениях облаков, медленно гаснут последние розовые отблески дня, тихо исчезающего в ранних сумерках. Одно облако, уже не розовое, а грустно поблекшее, устало прилегло на росистые луга. В хрупкой прозрачной тишине, заполняющей мир, время от времени слышен тихий скрип, будто бы где-то далеко поёт, очарованная сиреневой тишиной, влюблённая лягушка. А на самом деле, это со скрипом поворачивается Колесо Истории, оставляя позади себя призрачные тысячелетия, исчезающие государства, удивительные события. Но и это уже не важно, потому что нет ни прошлого, ни будущего, -- всё мироздание замерло в едином сиреневом монолите, уплывающем по волнам времени в вечность…
Розового света на облаках становится меньше и земля погружается в нежные перламутровые сумерки. От печальной сиреневой тишины душа наполняется тихой тревожной грустью. Я знаю, если долго смотреть на что-то спокойное, красивое, то приходит чувство щемящей сердце тревоги, будто бы, покинув не надолго иной, прекрасный мир, вернувшись, видишь, что миры расходятся, удаляясь друг от друга! Расширяется вселенная, расширяется пропасть меж мирами. И невозможно вернуться в свой мир, где ждут меня, беспокоятся обо мне бесконечно дорогие для меня люди. И чьи-то мысли обо мне, чья-то печаль и тревога, рождают в душе смутное, непонятное волнение. Вспомнил папу, маму… Как редко я о них вспоминаю! Живы ли? Где та зона в которой они? Зона… Стряхнув наваждение вечерних сумерек, оглядываюсь на Васю. Очарованный грустной тишиной вечернего покоя, он тоже смотрит и смотрит, остановившимся взглядом, на густеющий фиолет в облаках.
-- Вась, а в зоне… трудно? – задаю я вопрос неожиданный и, наверное, странный, с точки зрения Васи. Но, поглощенный грустью фиолетовых сумерек, Вася отвечает на серьёзе:
-- Кому как… А мне – так и не очень. Взял меня Тарас в монтажную бригаду и попал я, блин горелый, не в дохлое западло с доходами, а в крутую хевру, стоящую на том, на чём и советская власть стоит: на мате, туфте и блате. Бугор наш – Тарас – спец по руководящему мату, помощник его – Седой – мастер по заряжанию туфты в рапортички, а я – спец по блату: ответственный за оснастку, инструмент и согласование работ с другими бригадами. Как говорится – на побегушках. Всё это совмещал я с работой монтажника и старался везде успеть, потому как понимал: живу я, как у Христа за пазухой, за широкими спинами бугра и его помощника. Бригада наша, как ударная, второй котёл имела с премблюдом. Премблюдо – это кусок рыбы. Пустячок, а приятно: полезно и питательно. И вся бригада за Тараса была готова в огонь и в воду. Хотя Тарас не цветной, а контра, но контра авторитетная. 58-я пункт 2-й! Не хухры! Такую статью блатари, во! -- как уважали! Наравне с почётной -- 77-й – бандитизмом. Ещё уважали за силу и справедливость. Понимали: подонка запросто по потолку размажет. В бригаде у бугра прав больше, чем у императора. Казнит и милует. Ни хозяин, ни кум в дела бугра не встревают: не им, а бугру с людьми работать… а несчастный случай на высоте -- хоть с кем… то ж – зона.
-- Вась, какая она – зона?
-- Надёжная.
-- Ва-ась, а серьёзно…расскажи, а?
-- Всё серьёзное -- по части Тараса. Он – мужик серьёзный. А я – балаболка. За то и срок схлопотал, блин горелый… Тебя что в зоне интересует?
-- Всё! Как она устроена?
-- Хорошо устроена, блин… Снаружи – деревянный забор трёхметровый. Потом -- двойное ограждение из столбов высотой три метра и по шесть метров от столба до столба. На столбах – по пятнадцать рядов колючки – сам считал… не считая той, которая по диагонали протянута! Между двойным ограждением – коридор, где собачки гуляют, блин горелый… зубастые! Внутри двойного ограждения – запретка -- четыре метра – тоже ограждена колючкой, но эта ограда для блезира: в запретку только самоубийцы лезут -- с вышек в запретку стреляют без предупреждения. В запретке земля граблями прочёсана, чтобы след отпечатывался, а зимой в запретке – снег не тронутый. Снаружи зоны оцепления – вышки через каждые сто метров и по углам периметра. На вышках – попки с винтарями, а по углам – с пулемётами. Запуганы попки до того, что в маму родную шмалять готовы, лишь бы в зону не загудеть! И таких зон, для разнообразия жизни нашей, две: жилзона и промзона. Промка охраняется пока там зеки мантулят, а жилуха – круглые сутки. Одиннадцать часов мы в одной зоне, одиннадцать – в другой. При переходах по часу у ворот в считалки играем. И ещё две проверки за день. Утренняя на разводе – её в темпе сворачивают -- на работу надо, -- и вечерняя, перед отбоем. Вот она-то, блин, -- самая подлянь! Проверяют по формуляру всех: и тех, кто в промке вкалывал, и тех, блин горелый, кто в жилухе кантовался. На той проверке мурыжат зеков, сколько захотят, чтобы лишку зек не переспал. Особенно подолгу изгаляются, если метель, или дождь… Из зоны в зону ходим, как ребята октябрята: строем, поотрядно и после напутственной «молитвы»: «Руки назад! Шаг влево, шаг вправо – побег! Вологодский конвой стреляет без предупреждения!»
-- А как же винта нарезают зеки?
-- По разному. Чаще – по дурному, когда жить невмочь. У каждого зека – мечта: хотя бы, часок подышать за зоной, свободой подышать, а там – будь что будет! На воле и дышится по другому, чем в зоне… счастьем дышится. И что бы ни было после побега, а зеку всё по-хрену, раз в зоне ему уже не жизнь. Самый простой побег – запасти хавки, заныкаться в промке, сидеть и мечтать, что тебя не найдут, а потом охрану на ночь снимут и… ты свободен! Но для поиска побегушников в охране собачек держат – ищеек. Нюх у них, блин горелый, такой, что зека они и на луне почуют. Особенно – побегушника. От него – вонь гуще, -- он на месте сидит, жрёт, срёт и мандражит. Чем дольше сидит, тем вони больше!
-- Так что ж, Вась, побегушника всегда находят?
-- Запросто. Не находят тогда, когда его бетоном зальют, или в котловане утопят -- тогда запаха нет… А у тех, кто в ливнёвку лезет или в вентиляцию… как их там ни закладывай кирпичём, а запах всё равно откуда-нибудь да прёт, коли зек живёт, -- спит он, иль не спит, а пыхтит и пердит! Впрочем, был такой случай, что и не нашли -- с Чучей было это…
-- Ва-ась, расскажи, что за случай был с тем… Чучей!?
-- Был такой зек-чучмек с Кавказских гор. Из таких диких мест, где и про колесо, блин горелый, не знали! Был он доходяга и ни бельмеса по-русски! А потому был ни к какой работе не способен, как дикий человек. И при таких природных особенностях, ещё и шибко гордый был: никого ни о чём не просил, будто бы он цветной, в авторитете, и все должны о нём заботиться. А кому он нужен? Так и доходил на гарантийке в гордом одиночестве. Ещё удивительно выносливым оказался, другой, на его месте, давно бы копыта отбросил!
А в промке, в щелястом сарае, был материальный склад с не закрывающимися воротами. Никто в этот склад ни в жисть не полез бы. Потому, как охранял этот склад презлющий пёс – Казбек, – как вспомнишь, так вздрогнешь! Огромный, как собака Баскервилей, блин, весь чёрный и лохматый!! Словом, -- кавказёр, -- овчарка кавказской национальности! Даже лаял с кавказским акцентом! Гавкнет – мурашки по коже! Гулял Казбек по складу на толстой цепи вдоль натянутой проволоки, как троллейбус, бесился от одиночества и никого, кроме собаковода, не подпускал. Да и собаковод, блин горелый, к этой псине чикилял на полусогнутых…
Как Чуча с таким зверем покорешился? – дело тёмное. Или были они кореша ещё по Кавказу? – хмыкнул Вася, – или у Чучи запах был кавказский? Только стали некоторые зеки замечать: каждый день, после обеда, приходит Чуча к Казбеку и песни ему поёт на диком кавказском языке. Потом вместе пели: Чуча -- что-то заунывное, а Казбек – ему подвывает. Пели и плакали. Я сам не видел, но другие божились, будто у Казбека по морде слёзы текли… Видать, покорешились духовно, как говорит Седой. Соединились они духовно в Духе Божием и стал каждый не одинок. Но самое удивительное, блин горелый, это то, что Чуча из миски Казбека хавал! И пока Чуча не придёт, Казбек хавку не трогает! Во, чудеса какие, блин горелый!! И думаю я, что это Казбек фаловал Чучу на Кавказ когти рвать!! – Вася хихикнул, но я, захваченный необычным рассказом, не поддержал его. – Заныкал Казбек Чучу в своей конуре внутри склада и четыре дня ни одну шавку – ищейку позорную -- близко не подпускал! И решила охрана, что нет, значит, Чучи в живых. Ведь куда такой доход, не говорящий по русски, уйти может? О том, что у Казбека -- такой зверюги -- можно в конуре по свойски отсидеться!? – да такое и в голову придти не могло!! А те зеки, которые знали о дружбе Казбека с Чучей, помалкивали. И на четвёртую ночь сняли оцепление промки!
А Чуче нездоровилось… бывает у доходяг такое, если поедят досыта: дрысня и боль в животе. В ту ночь – дождь прошел… наследил Чуча… Всполошилась охрана, с собаководом стали оборудование в складе обшаривать. Все ящики и кабельные барабаны покурочили – внутри их искали! Но только собаковод наклонился -- заглянуть в конуру – Казбек его за горло -- цап! – и держит!! Конвой – за винтари -- шмалять по Казбеку! А Чуча из конуры прыгнул на Казбека и закрыл псину своим телом… так и пришили обоих: все пули -- насквозь! Чуча, хоть и доходяга, а в Казбека вцепился так, что руки разжать не смогли… Вот, и зарыли их в обнимку… как Ромео и Джульетту.
А собаковод всё одно сдох -- падла позорная. Казбек ему горло на последнем дыхании вырвал! Седой говорит – шекспировская история. А по мне, все эти шекспирчиковые заморочки – фуфло и лажа. Не было у Шекспира ни одной истории стоящей! Да и откуда? Правильно ты говоришь: сыро в Датском королевстве, не трагедии там, а сопли! А если бы зону Шекспир потоптал – он за одну ходку сколько б сюжетов узнал! – что не из пальца бы сосал, а по жизни писал… без лажи.
Вздохнул Вася и глаза закрыл. Может быть, вспомнилось что-то такое, что знают огольцы российские… а шелупень шекспировская… откуда им знать про страсти человеческие, не пожив в России?... Облака, тем временем, слипаются в тёмную и скучную бесформенную массу. Перламутровые сумерки гаснут, в вагоне становится темно.
-- Вась, а почему охрана уверена, что побегушник в зоне?
-- Предзонник осматривают, запретку, наружный периметр обходят. Если побегушник не улетел, как во сне бывает, то где-нибудь следы остаются. А если нет следов, то часовых с вышек не снимают и ищут в промке, пока не найдут.
-- А что делают, когда найдут?
-- Котлетку. Отбивную. Со вкусом, не спеша. За тревоги, за разносы от начальства, за дни простоя работ, за ночи без сна, за работу до седьмого пота при обшаривании каждого уголка промки, за сверхурочное торчание на вышках, за задержку очередного звания… за всё бьют побегушника несколько дней, до полного морального удовлетворения! И чтобы другим не повадно было. А труп у проходной оставляют, как наглядное пособие. И каждый отряд зеков у трупа мурыжат, чтобы зеки на этот труп удивлялись: и что же с человеком можно сделать, если не полениться!? А в отчёте лепила указывает диагноз: «смерть от воспаления лёгких при переохлаждении во время побега». Хозяин зоны был человек. А, вот, кум – зверь. Бывший боксер. Однажды написал в рапорте: «Провёл инструктаж в отряде. От полученных знаний два з-к скончались»…
-- А как вы сумели от зоны оттолкнуться?
-- Так тО, блин горелый, мы, а не хухры-мухры! Это Седой додумался уйти из зоны… по электричеству!!
-- Ка-а-ак???!!!
-- Обыкновенно… по проводам!... по электрическим…
-- Не надо так скучно шутить, Вася… я серьёзно спрашиваю.
-- А я серьёзно отвечаю. Знаю: расскажи такое кому-нибудь – ни в жисть не поверят! Сто десять киловатт… или – вольт? Вобщем, полыхало синим огнём, блин горелый!!
Седой и Тарас спускаются попить воды.
-- Слышал я, -- говорит Седой, -- как ты про Чучу рассказывал. Попы говорят, что у животных ни души, ни духа нет. Это у попов позорных – ни души ни духа, -- одно говно! А знаний – нуль! А в Слове Божием говорится о том, что
«и сама тварь освобождена будет ОТ РАБСТВА ТЛЕНИЮ в свободу славы детей Божиих». (Рим.8:21).
Не каждый человек обретёт Царство Божие, ибо не каждый человек – сын Божий. Зато КАЖДАЯ тварь – в духе Божием! И это подтверждается высокой интуицией животных! А ещё -- хилО ты, Вася, в электротехнике разобрался. Ещё бы разок тебя по проводам пропустить… для эрудиции. Сто десять килово-ольт – это сто тысяч вольт!
-- А мне без разницы, -- отмахивается Вася. – Меня в седьмом классе от патрона лампочки так, блин, шандарахнуло – я со стола из класса в коридор вылетел… меня домой отпустили, а во мне и дома что-то вздрагивало… как вспомню, так вздрогну, как вздрогну, так вспомню… так меня и дёргало, пока из меня эти вольтамперы по одному выскакивали! Ты, Седой, лучше сам расскажи, а то меня от слова «электричество» дёргать начинает. На той электролинии я, со страху, блин горелый, был как в обмороке, всё позабыл, кроме твоего инструктажа… спросили бы: как звать? – хрен сказал бы!
-- Это хорошо, что ты инструктаж запомнил, -- рассмеялся Седой, -- при общении с электричеством любая оплошность и… ставь точку в биографии. Почему говорят, -- электрики умные? А потому, что дураков, среди них, током поубивало. Ладно, расскажу, а ты запоминай. Чтобы внукам не лепил туфту! Марш, гардемарины, в кубрик, там и поговорим… с удобствами.
* * *
Седой начинает рассказ с технической подоплёки побега. Эта часть рассказа не очень-то интересна, но я слушаю, не пропуская ни слова.
– В километре от промзоны была высоковольтная подстанция, а от неё шестикиловольтные фидера расходились по трансформаторным пунктам стройки, главной частью которой была наша промзона. На подстанции сто десять киловольт вольняги работали. Во Франции я на такой же подстанции был ремонтником, а потом дежурным…
Седой молчит, вероятно, вспоминая яркое солнышко южной Франции, виноградники вокруг подстанции, искристое молодое вино и смешливых молоденьких девушек, -- работниц на винограднике... И себя – застенчивого двадцатидвухлетнего эмигранта, говорящего по-французски с русским акцентом и забавными ошибками, над которыми так весело хохотали очаровательные смугляночки. Вздохнув, Седой продолжает:
-- Воздушная ЛЭП – 110, питающая главную подстанцию с трансформаторами 110/6, проходила через нашу промзону и одна из высоковольтных опор линии стояла в промзоне. А на линии, поверх токоведущих проводов, был грозозащитный трос, заземлённый на подстанции. Величине заземления грозозащиты не придают значения, но, даже, в случае обрыва заземления, мощность напряжения, наведённого на трос грозозащиты, столь незначительна, что его можно снять обычным переносным заземлением троса на опору…
Когда пунктуальный Седой заканчивает техническую часть и рассказывает про побег, то не только нетерпеливый Вася, но и молчаливый Тарас, вклиниваются в его суховатый рассказ, эмоционально разбавляя описаниями своих переживаний, а моя фантазия дорисовывает детали, начиная с дотошных инструктажей, которыми замучил Седой Тараса и Васю, добиваясь от них полного автоматизма действий при любой неожиданности. Свой детальный инструктаж Седой дополнял изречениями древних философов.
-- Да. Это риск. Но как сказал Сенека в первом веке нашей эры: «Не умирай от страха пока не умер!» Да, это ново. Но потому и перспективно! Никто до этого не додумался! И, как сказал за два! столетия до нашей эры Зенон из Китиона: «Свобода стоит жизни. А сказавший: «покорись судьбе», -- вот злейший враг твой!» Да, нам будет страшно, но, как сказал Эпикур за три!! столетия до нашей эры: «Преодоление страха – вот что доставляет человеку подлинное уважение к себе, даруя еще одно из величайших наслаждений в этом!» Да, есть шанс погибнуть. Но, как сказал Сократ за четыре!!! столетия до нашей эры: «Пока мы живы – смерти нет! а когда она придёт – то нас уже не будет» И в конце концов, как сказал Козьма Прутков всего сто лет тому назад: «Не надо огорчаться из-за смерти, ибо она приходит тогда, когда жизнь, всё равно, закончилась».
Всё было готово к побегу. Седой, Тарас и Вася с нетерпением ждали сентябрьскую метель, которая, закружив над зоной, оглушит и ослепит попкарей на вышках, вопреки, вернее – благодаря, яркому освещению предзонника. С внутренним содроганием слушаю я рассказ Седого, с комментариями Васи, о безысходной тоске человека по свободе. И раскрывается страшное понятие: «зона»…
* * *
За час до сигнала об окончании работ, к семи часам вечера, стихает шум в гулкой, бетонной коробке гигантского цеха, напоминающего захламлённую пещеру ослепшего циклопа. Всё пространство цеха загромождено хаосом из гигантских механизмов и причудливым переплетением циклопических конструкций. От слепяще яркого, тягостно контрастного света прожекторов, плотная темнота под высокой крышей цеха кажется холодной и льдисто скользкой, как замёрзшие чернила. Время от времени в лучах резкого, до слёз яркого света, появляются длинные тени медленно бредущих фигур. Уродливо изламываясь на выступах стен, чёрные тени, будто бы, кривляются и кажутся более живыми, чем те, почти бестелесные создания, которые их порождают. Это бредут по будущему цеху тени бывших людей – «доходяги», или «фитили догорающие», почти бесплотные, заживо гниющие, создания, которым не хватило сил ни физических, ни моральных, чтобы сопротивляться советской пенитенциарной системе. И, восторжествовав, система отняла у них не только тело, но и душу, лишив их всего человеческого, вплоть до мыслей, этим отделив их от товарищей по несчастью, от тех, кто ещё воспринимает понятия добра и зла, мечтает о женщине и пахнет не доходяжной гнилью пропастины, а свежим пОтом работящего мужчины.
Два неотступных страдания терзают измождённые тела доходяг: голод и холод. Эти чувства ещё связывают их с миром. Надсадно кашляя, они привычно занимают своё место в строю пронумерованных зекоединиц и самые холодные места на нарах в дальнем конце от печки. А в этот час – час человеческого общения – каждый из них остаётся наедине с собой. Никто из зеков не хочет общаться со смердящим живым трупом, никто не зовёт их к огоньку, никто не подвинется, чтобы принять их в свой маленький дружеский кружок. Их не жалеют, ими брезгуют. Они отверженные среди зеков. А собраться друг с другом, доходяги не в состоянии. Не только из-за неспособности к любому делу, даже к такому пустяковому, как заготовка дровишек для костерка, но и из-за неприязни друг к другу. Противны они самим себе! А ещё, их разделяет ревнивый страх за сокровища, которые каждый хранит в ржавых консервных банках в укромных уголках цеха. И сейчас они бредут к своим сокровищам, чтобы сладострастно ощупывать и облизывать мерзкие отбросы, подобранные на столах после обеда. Поэтому зовут их ещё: «помоечники».
Остальные зеки, разделившись на группы по симпатиям или по интересам, исчезают в разных закоулках подвалов, вентиляционных боровов, а более привилегированные -- в бытовках. Там припрятаны у них самодельные кастрюльки из консервных банок и другая, дорогая сердцу зека, самодельная утварь. Курят, варят чефир, делятся воспоминаниями о воле, рассказывают невероятные истории про баб, а то и просто блаженствуют бездумно, протянув, намерзшиеся, усталые руки к живому теплу огня… и, сквозь усталость и голодную дрёму, грезят о том несбыточном счастье, которое едва ли кому-нибудь из них суждено будет испытать: сидеть, отдыхая после работы, у домашнего очага с ласковым мурлыкой, котёнком, на коленях, прислушиваясь к шуму детской возни и голосу жены, тут же, рядом, готовящей простой, но вкусный и обильный ужин... Какое оно обыкновенное – это счастье, но разве не прекраснее оно, чем обладание сокровищами Монте-Кристо!!?
С семи и до восьми вечера – единственный час, когда можно отделиться от обрыдлого гомона безликой массы пронумерованных зеков и помечтать, будто бы и ты – человек! А в восемь вечера удары кувалдой по висящему рельсу оповестят зону об окончании ещё одного бесконечно долгого рабочего дня. И тогда изо всех щелей и закоулков промзоны потекут однообразно чёрные ручейки из понурых зеков и, сливаясь в чёрные реки, вытекая к проходной, чтобы там, на площади, открытой всем ветрам и бдительным взглядам конвойных, кристаллизоваться в черные прямоугольники отрядов, удобные для пересчёта безликих зекоединиц.
* * *
Перед заветным «человеческим часом», когда уже стемнело, трое зеков с разных сторон подходят к пустой коробке строящейся насосной станции. Прятаться им не от кого: на изуродованной стройкой земле промзоны гуляет только вьюга. Охрана, кроме попкарей, мерзнущих на вышках, коротает время у жарко натопленной печки в караулке. Мощные электролампы – потомки сентиментальной «лампочки Ильича», -- ярко освещают коридор между двойной оградой и запретку. Освещение зоны оцепления дополнено поворотными прожекторами на вышках. Обилие света в зоне оцепления и мятущийся белый снег в ярких лучах прожекторов слепит попкарей и вся остальная территория промзоны для них погружена в глубокую, плотную тьму, как в бочку чернил. Каждый из троих зеков, собравшихся в насосной, перепоясан поверх телогрейки монтажным поясом. Шапки ушанки завязаны. На руках по две пары брезентовых рукавиц, сшитых вместе и дважды пристёгнутых к рукавам телогреек клевантами. У Седого и Васи за спиной самодельные сидора на верёвочных лямках, а через плечо надеты мотки гибкого провода с болтовыми зажимами на концах – переносные заземления. Говорить троим зекам не о чем – каждая деталь побега выучена наизусть. Здание насосной выбрано не случайно. Через час тысяча зеков пройдёт между насосной и опорой, затоптав все следы. А чтобы не оставить пахучих следов на опоре, трое зеков натирают подошвы ботинок креозотом, глушащим запахи. Для того, чтобы на опоре было поменьше следов, Тарас на плечах переносит к опоре Седого и Васю. Первым поднимается Седой, потом Тарас, последним Вася с прокеросиненной тряпкой в руке, которой протирает ботинки Тарасу. Чем выше -- тем всё ближе и ближе становятся страшные, раскачивающиеся провода электролинии, вокруг которых, зловеще мерцая, шипя и потрескивая, разгорается голубое сияние! Это – «корона» -- электрический разряд через атмосферу, который бывает очень редко, при совпадении определённых атмосферных условий и влажности воздуха. В инструктаже Седой не предупредил о таком редком явлении. Но, взглянув вниз, он убеждается, что Тарас и Вася, хотя и поглядывают с опаской на провода, охваченные голубым свечением, но следуют за ним. Пройдя уровень проводов и достигнув верхушки опоры, которую резко дёргают не синхронно качающиеся провода, Седой закрепляется монтажным поясом, снимает с плеча одно из заземлений и, привинтив его к опоре, прикасается вторым зажимом к стальному тросу грозозащиты. С сухим щелчком проскакивает искорка и Седой завинчивает болт зажима на разряженном тросе. Затем, обхватив трос цепью пояса, защёлкивает карабин цепи за скобу пояса. За это время не сказано ни слова. Седой крестится.
-- С Богом! – шепчет Тарас, хотя на земле, из-за воя ветра, не услышали бы отсюда даже крик.
-- С Богом… -- отвечает Седой и, повиснув на поясе, перебирает руками, удаляясь всё дальше в завьюженную черноту ненастной ночи. Идут минута за минутой, которые кажутся вечностью Тарасу и Васе. Тарас держит возле уха заземляющий провод. Наконец-то!! – Сквозь вой метели и скрип опоры Тарас различает четыре чётких удара с разными интервалами: тук… тук-тук… тук! Значит, трос заземлён на другой опоре. Тарас снимает зажим заземления с троса, отвечает ударами зажима по тросу: тук-тук… тук-тук… тук-тук!
-- С Богом, -- шепчет Вася Тарасу. Был на земле Вася убеждённым атеистом, но, на верхушке опоры, ближе к Богу, сразу уверовал.
-- С Богом… -- серьёзно отвечает ему Тарас и, перекрестившись, исчезает в метели. Вася остаётся один. И ему становится очень страшно. Таинственное, зловещее свечение проводов то исчезает, то разгорается ярче… Наконец-то – условный стук! Значит и Тарас на другой опоре. Ничего не соображая от страха, но выполняя много раз повторённую на тренировках последовательность действий, Вася снимает зажим заземления с опоры, сворачивает его, скрепив болтовые концы друг с другом, вешает через плечо, ещё и привязывает заземление, для страховки, к верёвке сидора. Потом шесть раз стучит зажимом по тросу и, тоже перекрестившись, шепчет:
-- Ну, блин горелый… с Богом! Спаси и сохрани…
Ответить Васе некому, поэтому, перекрестившись ещё раз, (на всякий случай), Вася начинает движение сквозь метель. Передвигаться по тросу, вися на поясе, легко, пока трос с наклоном, опускается вниз. Но тут Васю охватывает ужас: снижаясь, трос раскачивается больше и больше, приближаясь к лохматым от голубого сияния проводам электролинии! Опоры уже исчезли в снежной круговерти и трос раскачивается, будто бы, в космической пустоте! От качаний троса и от страха Васю начинает тошнить. Кружится голова. А трос раскачивается всё сильнее, сильнее… всё ближе, ближе к Васе приближается ужасное голубое мерцание! Вася старается не смотреть вниз на торжествующее сияние голубой смерти, но треск и шипение становятся всё громче, всё ужаснее!! И Вася чувствует, как напряглись и зашевелились под шапкой его коротко остриженные волосы... вот-вот сейчас… сейчас случится ужасное – ярко полыхнёт вспышка и… блин горелый, оставшийся от него – от Васи, -- как метеор, прорезав тьму кромешную, с шипением упадёт в снег!... Но тут Вася вспоминает, что этот путь уже прошли и Седой, и Тарас, который в полтора раза тяжелее его, Васи! Седой постарался облегчить Тараса, сняв с него груз продуктов, инструмента, заземлений. Потому-то Тарас идёт вторым. Посредине пролёта каждый из беглецов остаётся наедине со своим страхом, но в храбрости казака Седой не сомневался. Расхрабрившись, Вася бросает взгляд вниз, на оцепление зоны, но тут же зажмуривается от страха: раскачивающийся трос, на котором он висит, пролетает совсем близко от провода линии, свирепо разлохмаченного голубым сиянием! Вася чувствует резкий, щекочущий запах лохматого сияния: запах электрического газа – озона!... и, вдруг, страх исчезает! – значит, перебоялся. И вспоминается дурашливая песенка:
Не долго мучалась старушка
В высоковольтных проводах…
Её обжаренную тушку
Нашли мичуринцы в кустах!
Вася вспоминает про охрану и страх перед светящимися проводами проходит, появляется кураж. Да и трос уже поднимается вверх, удаляясь от светящихся проводов. Двигаться по поднимающемуся тросу всё труднее, но когда становится совсем трудно, могучая рука Тараса подхватывает Васю.
-- Ну, як? Злякавси?
Та-а… трошки… -- почему-то по украински признаётся Вася, ещё не отойдя от шока, но тут же спохватывается и хохорится: -- А чо бояться, блин горелый!? «Смерти нет!» -- сказал Седой!
И хотя нервная дрожь ещё ползает по Васиной шкурке, и движения Васины ещё угловаты и порывисты – реакция на пережитый страх, -- но уже чувствует Вася себя героем среди героев: ведь и он пролез по тросу над яростно шипящей разлохмачено голубой смертью!! Седой забирает у Васи заземляющий провод, перебрасывает его через плечо и отправляется по тросу на следующую опору, с которой можно спуститься на проезжую дорогу, не оставляя на снегу следов. Зона уже позади, но движение по тросу продолжается по тщательно продуманному плану…
* * *
Катится по огромной стране «двуосный товарный вагон». Звякают внутри него железяки в ящиках, а на ящиках едут три побегушника и я. Проходят дни и ночи, то – в грохоте движения товарного вагона, то – в настороженной тишине стоянок, когда, беседуя вполголоса, мы привычно прислушиваемся к хрустким шагам по путейской щебёнке. В окошечках вагона, как кадры сумбурного кино, мелькают картинки из жизни одной шестой планеты, населённой испуганно затурканными и униженно покорными властям жителями. Не спроста эта страна, единственная в мире, имеет название из согласных букв: СССР! Согласные, трусливо шипящие, живут под конвоем рычащей, но тоже согласной.
Совершив несколько зигзагов в паутине железных дорог, наш вагон достигает границы Украины. Разложив схему железных дорог, Седой и Тарас планируют: где безопаснее покинуть наш гостеприимный вагон, чтобы минуя столичный Киев, наполненный милицией, добраться, до села Ерки, на левом берегу тихой, местами заболоченной речки Гнилой Тикич, где на одиноком хуторке живёт со своей семьёй младшая сестра Тараса -- Мария Пилипенко. Там, вдали от посторонних глаз, можно без спешки приобрести в ближайших городах: Умани, или Черкассах, -- паспорта, чтобы продолжать путь к Западной Украине.
-- Шо зажурывся, Санько? – обнимает меня Тарас. Прижавшись к нему, я блаженствую, ощущая тепло его ласковых ладоней.
-- Жаль, -- говорю, -- приедем скоро. А я бы так ехал и ехал… всю бы жизнь ехал в этом вагоне и ничего мне больше не надо! Наверное, это – счастье?
Слово «счастье» обронил я не предполагая, что станет оно поводом для разговора.
-- Щастлив не тот, хто гроши мает, а тот, кому их хватает, -- откликается Тарас кубанской поговорочкой. И Вася, тут как тут, – демонстрирует эрудицию:
-- Счастье, -- это хорошее здоровье при плохой памяти!
-- Счастье – это возможность удовлетворять желания, пока хочется, -- я тоже включаюсь в дискуссию и комментирую своё изречение: -- мой кореш по кликухе Хорёк, говорил перед сном: «ЗамечТательно, когда можно чесать то, что чешется именно тогда, когда оно чешется!» Койки наши стояли вплотную, вошки были единокровные и счастье – чесать друг другу спины, -- было у нас одно на двоих.
-- Счастье?… -- переспрашивает Седой, потирая переносицу, -- гм… это не деньги, не здоровье, не результат обстоятельств. Счастье не зависит от внешних условий, а зависит только от внутреннего состояния человека, от его мировоззрения. Счастье – это постоянное ощущение радости. По моим наблюдениям, самый счастливый из нас – это Санёк, -- он и во сне улыбается!
-- Смех без причины – признак дурачины… -- подначивает Вася, а я сержусь:
-- Зато смех продлевает жизнь!!...
-- Но в России -- только тому продлевает, кто, хихикнув, ноги унести успевает! – это Седой мои слова дополняет.
-- Если смех продлевает жизнь, то Саньку ожидает бессмертие: ржет он весь день, как конь Будённого, а во сне ехидно дохихикивает! -- комментирует Вася.
-- Радостный смех, -- это только признак счастья, -- продолжает Седой, -- А корни счастья глубже, -- они не в душе, а в духе! Живёт на свете множество людей, которым счастье недоступно по их духовному убожеству. Например, -- старухе из сказки «О рыбаке и рыбке». А основной источник несчастья, – это поиски счастья. Не понимая, что такое счастье, многие с неистовой страстью гонятся за ним, с ревнивой злобой сметая и растаптывая всё и всех на своём пути… а потом узнают, что всю жизнь гнались за счастьем не в ту сторону! Счастье – понятие векторное и в погоне за счастьем главное – не скорость, а направление! «Вот в чём вопрос», сказал несчастный принц датский, так и не узнавший счастье из-за скверного характера, что неизбежно при дурном воспитании вне рабочего коллектива. Шекспир не понимал, что по-дамски истеричному и капризному Гамлету надо одно: получить хорошее воспитание на зоне. Там он либо дуба дал, либо человеком стал. Понятие «счастье» исследовал Демокрит, который был учителем Эпикура. Результатом исследования Демокрита стал «Трактат о счастье» в котором содержались рецепты счастья для человечества и каждого человека в отдельности. Увы, эта книга сгорела в начале нашей эры вместе с Александрийской библиотекой. Там же погибли творения учеников Демокрита. И о рецепте счастья можно только догадываться из упоминаний о трудах Демокрита более поздних философов.
Один из моих парижских знакомых, математик, которого заинтересовала теория счастья, считал, что нашел путь, по которому шел Демокрит. Результат исследований мой друг облек в математическую «Формулу счастья». Я запомнил из этой формулы, что счастье – это вариационная функция, равная первой производной по времени от разности сумм возможностей и желаний, преобразованных с помощью векторных коэффициентов в эмоциональные величины. Каждому, желающему быть счастливым, надо наработать эти коэффициенты делами: трудом, познанием наук и искусств, самовоспитанием. Тогда, по этой формуле, понятие счастья, перемещается из мистической философии в реальность, а из субъективно качественной области в объективно количественную! Я не обратил внимание на методику вычисления модуля счастья, но величина -- не главное. Главное то, что мир создан так, что дурак, паршивец, недоумок и сволочь никогда не будут счастливы. Им доступно злорадство, переходящее в злобу. Счастье невозможно заполучить так же просто, как богатство: отнять, украсть, купить, наследовать, получить в подарок. Счастье можно только! – заработать, заслужить. Каждому человеку, от рождения, вместе с жизнью вручается счастье, но для того, чтобы его реализовать, нужно дух свой подготовить к восприятию счастья, а душу – для контакта с духом. На вопрос фарисеев: где Царство Божие? -- то счастье человеческое, о котором проповедовал Иисус Христос, -- Спаситель ответил:
«Царство Божие внутрь вас есть!» (Лк.17:21).
Негодяю ни на этом, ни на том свете счастье не светит, так как каждый «всё своё несёт с собой!» А если нет у него за душой ничего, кроме богатства!?... а с богатством туда не пускают! -- то будет негодяй и на том свете несчастным: развлекать его некому, а чесать нечего! Нельзя заполучить счастье извне, ибо спрятано счастье внутри человека! Каждый может получить счастье только от себя! Счастье скрыто в нашем интеллекте! И сказал Эпикур: «Чтобы стать счастливым, надо стать разумным!» Когда-нибудь наука о счастье станет важнее науки о здоровье и дети, будут изучать её в школе. Ведь, счастье – это и есть здоровье! Не тела, не души, а здоровье духа! А это – важнее всего!! Потому что здоровье тела зависит от здоровья духа…
Тут я подумал, что и в будущем школьники будут сбегать с занудливых уроков по счастью, чтобы попытать счастья в «чике» за сараями. И улыбаясь, спрашиваю Седого:
-- А Козьма Прутков что говорил про счастье?
-- О! Не хуже Демокрита! Главное – короче: «Хочешь быть счастливым? – будь им!» В этих словах, краткая вульгаризация учения Демокрита! Да, невежественные люди считают, что счастье – в удовольствиях, а удовольствия – в удовлетворении желаний. Но любое удовольствие надоедает до тошноты. Если долго чесаться – чесать станет нечего – чесалка счешется! Только одно удовольствие – радость познания, -- становится тем больше, чем больше его удовлетворяешь! И нет конца этому счастью, потому, что познавая себя и природу, мы познаём Бога.
«Ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество от создания мира через рассматривание творений видимы» (Рим.1:20).
А познавая Бога, приближаясь разумом к Нему, мы познаём и себя, ибо
«соединяющийся с Господом есть один дух с Господом» (1Кор.6:17).
Познавая себя, мы познаём Бога, а познавая Бога, мы познаём себя. Так запрограммировал Бог человека. А познание Бога, как и познание себя, «через рассматривание творений», границ не имеет. Значит, счастье в познании безгранично! Не лишне вспомнить Эпикура – ученика Демокрита.
Малограмотные люди считают Эпикура пропагандистом плотских удовольствий. А он – пропагандировал радость духовную. Это он сказал, что «за большинством из наслаждений следуют неприятности: за развратом, обжорством и пьянством – болезни, страдания и пресыщение, за властью – злоба, ненависть окружающих, страх за жизнь и жизнь без любви, полная страха и ненависти… и только одна радость познания – единственное наслаждение, которое не ведёт ни к преступлению, ни к пресыщению!» -- читает Седой по памяти и добавляет от себя: -- Знанием не пресытишься, потому что, чем больше знаешь, тем больше возникает вопросов и, как сказал Козьма Прутков: -- «Век живи, век учись и ты, подобно греческому мудрецу, будешь иметь право сказать, что ничего не знаешь!». Это Козьма намекнул на Сократа, сказавшего ученикам: «Я знаю только то, что ничего не знаю!»
-- Ну и что? – Возражаю я в защиту Козьмы, -- я тоже, как Сократ, ничего не знаю! -- но верю Эпикуру, что познание – наслаждение! И мне б не в падлу понаслаждаться!
-- Учиться бы тебе, Сашок… -- вздыхает Седой.
-- А в школе Эпикура учат?
-- Едва ли…
-- А Козьму Пруткова?
-- Увы! Козьмы Пруткова нет даже в университетских программах! – улыбается Седой.
-- На фиг мне учиться там, где учат не тому, что нужно! – заявляю я. – Я у тебя, Седой, хочу «учиться, учиться и учиться», чтобы научиться всему, что ты знаешь!
-- Не надо всему учиться. Всё знают только дураки. Мудр не тот, кто знает много, а тот, кто знает нужное. Древние греки понимали: самая трудная наука – не учиться тому, что не нужно! А эту науку я так и не постиг… -- вздыхает Седой.
Тарас меня обнимает. Я, прижимаясь к большому, тёплому, ласковому Тарасу, улыбаюсь и думаю, что это и есть счастье: быть вместе с добрыми и надёжными друзьями, такими как Седой, Тарас, Вася… Разве можно придумать блаженство больше этого? Тут уж обойдусь я и без учения Демокрита. А Граф считал, что
«Только тот, кто был беспредельно несчастлив, способен испытать беспредельное блаженство!»
А счастье, как говорил Седой, это уметь чувствовать счастье, пока оно с тобой! И чувствую я счастье! Купаюсь в нём!! Но, по мере приближения конца нашего безмятежного путешествия в запломбированном товарном вагоне, всё чаще появляется в моей душе холодный комочек тревоги от мысли о том, что ждёт нас впереди, когда покинем мы этот безопасный вагон и окунёмся в гущу вокзальных сутолок, наполненных ментами, сексотами, стукачами… Как говоривал Граф:
«такова жизнь: впереди всегда ждёт неведомое…»
Ништяк, протыримся! Как говорит Седой: у мужчин всё впереди, кроме задницы!
Конец репортажа № 13. 2112