160211
Репортаж №9 МОГУЩЕСТВО Без бумажки ты букашка,
БУМАЖКИ. а с бумажкой -- человек!
(Пословица)
Время – июнь 1939 г. Человек состоит из
Прошло полтора месяца. трёх элементов: тела,
Возраст – 12 лет. души и документов.
Иркутск. (Пословица)
«Хорошо в Иркутске летом – целый месяц снега нету!» – радостно запел частушки поселковый холостяжник под гармошку на поляне близь Иркута, радуясь тёплым майским денёчкам. Но! «Рано пташечка запела»: в июне, в канун цветения сирени, задул до костей пронизывающий северный ветер, затянули небо плотные тучи и пошел, и пошел беспросветно нудный, как советский роман, моросящий дождик. А потом долго, с трудом одолевая слякотную непогодь, робко подкрадывалось лето сквозь длинную чреду промозгло слякотных дней, надоевших самим себе.
И вдруг горячий южный ветер в клочья рвёт многослойную пелену туч и лето, засияв яркими солнечными днями, обдаёт жарким зноем монгольских степей истосковавшуюся по теплу иркутскую землю!
Вот, тогда Ира и купила два велосипеда. Себе – с дамской рамой, а мне – настоящий взрослый «Минск»! Могучий «Минск» с хромированными ободами, толстыми шинами и ослепительно сияющим никелированными рулем со звоночком, в котором тут же отразилась моя ликующая физиономия на фоне яркого, как бразильский карнавал, радостно сияющего мира! Велосипед – прекрасная, как Рио де Жанейро, мечта каждого пацана! Жаль, что вместо кожаного седла с могучими пружинами, пришлось намотать на раму тряпку: сам виноват – ноги коротковаты.
Теперь, если я не на рыбалке, то путешествую на велике вдоль берегов Иркута и Ангары. А по выходным я и Ира отправляемся на велосипедные прогулки в лес, подумывая о том времени, когда созреет земляника, черника, а там, наконец-то, подойдут грибы, малина и орехи – все то, что дарит сибирякам короткое, но щедрое сибирское лето. А в город на велосипедах мы не ездим, потому что надо зарегистрировать велосипеды, сдать экзамен на «право вождения велосипеда», получить в ГАИ велосипедные номера… а для всего этого нужна, всего-то навсего! -- справка из домоуправления о том, что я житель Иркутска, а не шпион Страны Восходящего Солнца.
Справки… ох, эти справки! Однажды я спросил Иру: когда мы поедем к Черному морю? Наморщив лобик, Ира стала объяснять, что для того, чтобы прописаться на Черном море, надо получить справку о том, что здесь выписан, а для этого надо сперва прописаться здесь, а для этого -- иметь справку с прежнего места жительства и выписку из прежней домовой книги для получения нужной справки, в соответствии с предыдущей соответствующей справкой… Запутавшись в перечислениях справок, Ира вздохнула и рукой печально махнула. И понял я, что домовая книга, в которой хранятся квитанции за электричество, не от доброго домового, а от злобной фискальной машины СССР.
Оказывается, детей в таком возрасте, как у меня, аисты не приносят. Это выдающееся медицинское открытие сделал не я, а авторитетно провозгласил участковый мент. Судя по тому, как угрозно громыхнул он перекошенной калиткой, уходя из нашего дома, отношение к моему самозарождению в этом доме у него было не одобрительным. Для поселковых соседей хватало невинной лжи о том, что я Ирин племяш из деревни. И соседи, кто от делать нечего, а кто по сексотной подляне, подбрасывают мне пикантные вопросики: «А как там жисть в деревне?» Будто бы не понимают, что вопросы за жизнь в деревне так же уместны, как беспокойство за стул покойничка: «Азохун вей, Сагъа! Неузели Абгъама узе похогъонили? А я, таки, имею значительное беспокойство за его жидкий стул!»
* * *
При «стирании грани между городом и деревней» стирается не грань, а деревня. Не надо беспокоиться за жизнь в деревне. Там уже не жизнь, а наоборот. Живут там только потому, что выучили: «колхоз – дело добровольное, хочешь – вступай, не хочешь – расстреляют». Но говорить, что в деревне плохо – махровая антисоветчина, а расхваливать жизнь в деревне – это озадачить всех вопросом: кто ты такой? – или сопля сексотная, или с луны упал и головой ушибся? Поэтому для ответов на сексотные вопросики пользуюсь я стихотворными перлами дурных советских рифмоплетов, которые, неустанно повышая производительность, кропают бодрую псевдодеревенскую поэзию на неисчерпаемую тему:
Хорошо идут дела
У колхозного села!..
А то, хляя под сиваря, выдаю крепким рассольничком ядреные деревенские прибауточки, которых нахватался в поездах: «Уж така весела жись – токо за штаны держись!», или, «Ох как весело живем, будто в Польше, веселей всего тому, кого хрен побольше!» И так далее. А чем далее – тем позабористей, посолонее. Ведь сибирского сиваря хоть голодом замори, хоть замордуй в подвале НКВД, а он, размазывая кровь и слезы, даже в преисподней, будет ёрничать, охальничать и материться. Такова его живучая сибирская природа. Поселковые мужички, на мои присказки, как жеребцы регочут, бабеночки повизгивают кокетливо, вроде бы смущаются, но на прибауточки не обижаются. Вот, стихи орденоносных холуёв, подлых сексотов-стихоплетов Светлова и Безыменского -- как злая насмешка над деревней. А с лихой прибаутки – что взять? Каков вопрос – таков ответ. Но есть и такие народные частушки, которые не для всех, вроде:
Сверху молот, снизу серп --
Это наш советский герб.
Хочешь жни, а хочешь куй,
Всё равно получишь х…!
Из-за вездесущих сексотов такие прикольчики поются на ушко только родным и близким. А эти частушки вмиг по стране разлетаются! Неужто, все люди братья!?
Всем понятно, раз есть у пацана из деревни шанс прописаться у городской родни в домовую книгу, чтобы в шестнадцать лет получить паспорт и стать гражданином СССР, -- то почему б и нет? И участковый мент, в меру своей испорченности, тоже считает, что Ира ловчит племяша деревенского пристроить в городе. И сердится участковый за то, что Ира со справкой из сельсовета тянет. Конечно, власти не одобряют исход сиварей в городскую землю обетованную. Если все сивари, запев:
Переменим, давай, деревенскую жись
На весёлую жисть городскую!
-- рванут в город, то кто в колхозном дерьме гваздаться будет? Пушкин?? Но для малолеток это, вроде бы, не преступление, -- нет такого закона, чтобы карать малолетку за побег в город! Тем более, если сиваренок учиться охоч. Вон, Ломоносов, как резво в город когти рвал! Раз с политикой это не связано, то власть может глаза на это дело прищурить, конечно, если уважение к власти будет соответственное, в виде деревенского презента: горшочка со сметанкой и корзиночки с десятком яичек. И недоволен участковый тем, что Ира с угощеньицем тянет...
-- Понятно ж, -- каждый пачпорт хотит заиметь! Есть пачпорт, -- ты человек. Нету – не взыщи. А сиваря надо укреплять в деревне. А то все оттель слиняют за жистью изячной! Ежели б кажную деревню оградить колючкой и вохру поставить на вышках, и в поле водить сиварей с конвоем, -- было б порядка побольше…-- любит мусолить деревенскую темочку участковый, когда под мухой. -- Я-то колхозника понимаю…-- рассуждает он -- сам сиварём был… им бы и остался, ежели б не армия. Она, родимая, от колхоза отмазала, человеком сделала. Коли колхозникам равноправную жизню давать, то где других сиварей сыскать? Кто же, мать перемать, захотит задарма навоз ковырять?? В Америку для того негров понавезли африканских, а в Сибири для негров – не климат. Тут корми их, не корми, а они не охнут, -- все за зиму передохнут! Цари это понимали и крепостное право во! – как крепко держали! Тут круть и верть -- как хошь, а мудрая у Партии политика, ядрёна вошь, – свои чёрные люди надобны – колхознички, -- которы поживучЕй негров! Их-то и кормить не надобно – без кормов проживут!
В армии участковый во Внутренних войсках НКВД служил вертухаем – зеков охранял. Заслужил там привилегию и характеристику, и, после армии, в городскую милицию подался. И теперь с утра участковый наполняется самогонкой и гордостью за свою выдающуюся карьеру. В чуланы к поселковым самогонщикам он не заглядывает, а они его за это уважают и стаканом первача с огурчиком на блюдечке у ворот встречают. И мне участковый обязательно посочувствует… будь бы я из деревни! Но что делать, если я – ни-от-ку-да!? Юридически, нет меня на этом свете!.. А наше «самое свободное общество» не скупится на содержание многомиллионной армии чекистов, паспортистов, кадровиков, работников домоуправлений, сельсоветов, загсов…
Эту многомиллионную рать не интересует «наше светлое будущее». Они специалисты по нашему тёмному прошлому в которое они по долгу службы лезут, не снимая галош, чтобы дотошно его изучать и перепроверять с помощью громоздкой и дорогой системы трудовых книжек, анкет, характеристик, личных дел, перекрестных запросов, выдачи и пересылки разных справок, контрольных талонов и других бумаг и бумажек, украшенных фиолетовыми штампами и печатями. С помощью этих бумаг кадровик изучает жизненную траекторию каждого человека за любой срок его бренной жизни, начиная от получения его предками свидетельства о рождении и кончая получением потомками свидетельства о смерти.
А у меня шанс представить справку с прежнего места жительства такой же, как у Афродиты, которая, как и я, появилась из волн морских, не оформив у Нептуна за тот красивый факт справочки с фиолетовой печатью! Я такой же миф, как Афродита. Только гебня, ныне, не склонна к мифологии.
* * *
Вечером заигрался я с пацанами в чижа до темноты, а, подходя к дому, вижу яркий свет во всех окнах и мелькание стремительной тени на задернутых занавесках. В душе радостно подпрыгивает догадка: Ира из деревни вернулась! Позавчера, в четвертый день шестидневки, отпросилась она на работе, чтобы на два дня съездить в деревню. А перед этим всю шестидневку бегала Ира по магазинам, покупая подарки и гостинцы для деревенской родни.
Как всегда, двери в дом не заперты. Войдя, останавливаюсь на пороге и любуюсь, как веселым вихрем кружится Ира по дому. И уборку делает, и ужин готовит, и деревенские новости рассказывает. И всё сразу. Я привык видеть Иру печальной, задумчивой и впервые вижу её такой оживлённой. Сходу налетев на меня, Ира целует, теребит, что-то спрашивает, не выслушав ответ, снова кружится по дому, излучая радость. А я стесняюсь, когда меня целует молодая, красивая девушка. Это приятно, но, почему-то, стыдно. От смущения бормочу:
-- Телячьи нежности – буржуазный пережиток.
Ира меня не слышит и я понимаю, что со счастливой девушкой разговаривать невозможно: гром оркестра внутренней радости напрочь глушит все наружные звуки.
-- Проходи скорее, Сашенька, мне самой не терпится показать, что привезла я… вот почему спешу я! -- торопит меня Ира и еще раз целует, не обращая внимание на мое смущенное бормотание. – Раздевайся, умывайся, ужин готов! Демонстрация сюрприза и бурные овации по этому поводу, всё это – только после ужина! Оголода-али вы тут, без меня…
После ужина, сама изнывая от нетерпения, Ира, тщательно протирает стол, открывает модный чемоданчик с закруглёнными углами, который называют «балетка», и раскладывает по столу бумаги. Некоторые из них – старые, потертые на сгибах, некоторые – новенькие на тетрадных листочках. Я недоуменно смотрю на Иру и на бумаги. Тетя Нюра – Ирина мама – тоже. Смотрит спокойно, сосредоточенно, но, видимо, и она ждет пояснений. Ира снисходительно оглядывает нас, как фокусник публику. И даже, делает рукой цирковой жест: «вуаля!» -- будто бы достала она эти бумаги не из балетки, а из какого-то другого, более неожиданного места. Не дождавшись бурных аплодисментов и восторженных криков «Бра-аво! Би-ис!!» и, сообразив, что уважаемая публика ещё не доросла до уровня понимания ее высокого искусства, Ира начинает нетерпеливо втолковывать недозрелым зрителям:
-- Вот – метрика! А это – полный комплект справок из сельсовета. А вот, – школьный табель и справки об уколах и оспах… И всё – для Семена Ивановича Овчинникова, славное имя которого отныне присваивается нашему дорогому Сашеньке! И фамилия у Саньки будет, как у нас! А потому – физкульт-ура! -- ура!! -- ура!!!... Трум-турум!! -- оркестр играет праздничный марш – теперь-то ты мой законный племяш!! И участковый не прискребётся, а любое море нас ждёт не дождётся! Куда захотим: хоть на Черное, хоть на Белое, хоть… хоть на море Лаптевых!!
Ира, торжествует, а мы молчим и ликующие клики доносятся, пока что, только со стороны Иры. Я обычно молчу, если что-то непонимаю: так, хотя бы, не сразу идиотом выглядишь, а постепенно. Не умею я быстро думать, зато научился быстро молчать. Лучше уж промолчать, вызывая этим сомнения в разумности, чем, вякнув не в масть, не оставить сомнений в том, что ты стопроцентный идиот.
-- Сёмка всего-то на год старше. Осенью в шестой пойдёт. А ты и ростом выше. И тебе один класс наверстать – чепуха на постном масле! Какая разница: учил и позабыл, или не учил? На том стоит учеба в школе: сперва учат, потом забывают. А кто из школьной программы что-нибудь знает, кроме таблицы умножения? А чтобы ты имел представление о том, что в школе проходили в четвертом и в пятом, я все учебники куплю! Всё лето сиди, на картинки смотри! Будьте уверочки – знать от этого будешь столько же. Немецкий за одну минуту выучишь: «Гутен морген, гутен таг, хлоп по морде – вот так так!» Выучишь это и будешь знать язык, как я, очхористка! Кое-кто из нашего класса не знает: а какой он язык учил?
Тут я начинаю понимать кое-что и спрашиваю:
-- Но я не Семен, а Александр… все меня в поселке…
-- Кто – все? – перебивает Ира. – Дюжина сопливых пацанов? Они тебя Санькой зовут! А ты – Сенька! Какая разница?! В Сибири два имени – дело обычное и привычное! Одно – домашнее, другое – уличное, третье – дразнилка, четвертое – для любимой девушки, а по метрике, смотришь, – Ферапонт в память исторического деда! В шестом классе освоишься, седьмой на очхоры закончишь! А там – в техникум! Хочешь еще учиться – после десятого -- в институт! Все возможности есть, особенно – финансовые…
-- Да как же ты, доча, в выходной-то день таку кучу справок спроворила? – удивляется мама.
-- Да были они приготовлены! Их Сёмка готовил, -- хотел к нам переехать, чтобы паспорт получить! А когда я вчера рассказала про Саньку, так все, -- и дядя Ваня, и Сёмка, и Пелагея, -- в один голос: забери, да забери бумаги! Пусть твой Санька станет Сенькой! А Сёмке, чтобы жить в деревне, бумаг не надо... он механизатором хочет… и станет – настырный мужичёк с ноготок! А нам можно собираться в путь-дорогу… к морю. А для увольнения с работы есть у меня шанс: дядя Егор из Тулуна. Ни в чем мне не откажет! Давно для женитьбы созревал -- девятый десяток разменял! Хватит, во вдовцах пожировал… И я-то -- не чучундра запечная, а богатая невеста! Если дядя Егор ещё на самоходе -- поставлю ящик водки на свадьбу! -- он со мной под ручку пару раз в загс продефилирует -- брак зарегистрирует и разведется: не сошлись характерами! А между этими двумя прогулками меня уволят по закону: к мужу спешу – терпелка кончилась – приспичило детей рожать! Нельзя советскую семью разрушать -- жену и мужа разлучать!! А коль жена семью не соблюдает – то муж по бабам загуляет…
Тетя Нюра, трясясь от хохота, машет на Иру рукой.
-- Ты рукой не маши – объясниться разреши! Никто над нами смеяться не будет! Все знают, что не я придумала такой закон смешной: если уволят без уважительной справки, то «за разбазаривание кадров» директору и кадровику -- по выговору! А закон, -- что телеграфный столб: преодолеть трудно, а обойти -- запросто. А я дяде Егору свадебный подарок куплю – спиннинг! Он рыбак заядлый! Пусть на берегу речки сидит, вспоминая про молодую жену красавицу! Будет ему чем похвастать в мужской компании рыбаков, да ещё под ящик водки! У нас, мамочка, на сто свадеб денег хватит! После переезда мы с Сашей блат на книжной базе заведём и такую дома библиотеку соберём! -- все самые интересные книги будем читать!! А ты, мамочка, на Черном море ноги в целебной грязи будешь держать. И в горячем песочке их погреешь! И врачи там знающие! Каждому врачу куплю по бутылке марочного коньяка, а под таким высокоградусным интересом они всем хором тебя не только от ревматизма, а от старости вылечат!... замуж я тебя отдам!… какие твои годы? -- сорок пять – баба ягодка опять!... На своей свадьбе будешь плясать!!
Тараторя, Ира тормошит, теребит, ласкает, целует то меня, то маму. А тетя Нюра молчит, счастливо улыбаясь спокойной доброй улыбкой, любуясь радостно возбужденной Ирой. И я молчу. Что-то меня тревожит, что-то не так… и перед Сёмкой, как-то, не удобно, хотя я его ни разу не видел и верю, что он искренне, от всей своей доброй души, хочет помочь мне, надеясь, что скоро советская власть феодальные законы отменит и крестьян, которые и во сне себя не видели свободными гражданами… которые даже не рабы, а скот безрогий, -- вдруг приравняют к гражданам СССР!
* * *
А ночью, ворочаясь с боку на бок, понял я то, что меня беспокоило: Ира не понимает, что родина и государство это две большие разницы. Любовь к родине Ира переносит на подлое, жестокое государство, создавшее пятьдесят восьмую статью со множеством пунктов, подпунктов и дополнений. И наивно думает Ира, что все досадные неувязочки в нашей стране можно спокойно обходить, как стоящий на дороге столб. Одно дело – фиктивный брак, для увольнения с работы, -- к этому, без смеха никак не отнесёшься и шуточек скабрёзных – ой-ё-ёй -- не обберёшься! А другое дело -- использование чужих документов, чтобы скрыть врага народа. Тут компетенция пятьдесят восьмой. На эту статью работают миллионы служащих от Берии и до дворников. И где гарантия, что не раскопает упертый в подозрительность кадровик тот интересный случай, что в одной семье есть два Семена Овчинникова, в один день родившихся и в одной школе учившихся!
И даже если я смогу убедить Иру в том, что финт с документами Семена слишком рискованный, то не изобретёт ли она что-нибудь ещё более оригинальное, а со своим изобретением влипнет по той же пятьдесят восьмой? Имею ли я право, ради своего благоденствия подвергать смертельному риску добрых людей? Пора бы, вашему сиятельству, Графу Монте-Кристо, честь знать… Не загостились ли вы тут: «Во глубине сибирских руд…»? И приходит в душу горечь еще одной утраты. И лютая злоба на враждебное мне государство в котором всю жизнь обречен я скрывать свою фамилию – фамилию моего отца, -- героя гражданской. А Ира сладко спит, усталая и довольная тем, что так удачно решила важный житейский вопрос.
* * *
Пока Ира не пришла с работы, я пишу письмо. Неловко мне прощаться заочно, как Валет, а что делать?
«Дорогие мои, тетя Нюра, Ира!
Не сердитесь на меня, не называйте меня неблагодарным! Я очень благодарен вам за всё. За заботу обо мне, за вашу любовь. Благодарен и за то, что вы ещё хотите для меня сделать. Но вот это делать не надо. Твой оптимизм, Ира, от недостатка информации. Это не просто рискованно. Последствия могут быть страшными. Я клиент той конторы, от которой надо держаться подальше. Если бы я был просто вор, преступник! Преступников в СССР любят. Их судит гуманный советский суд. Меня судить не будут: я чес, я враг! Врага уничтожают без суда. К этому, Ира, призвал Великий Пролетарский писатель, который был сволочью и недавно сдох, но миллионы лучших людей уже уничтожили без суда по призыву этой гниды! А меня есть за что уничтожать: я чес, на котором, не считая недавних уголовных грешков, висит побег из ДПР НКВД. А это – ещё та «политика»! Так что вышак мне, как чесу, светит без вариантов. Я его честно заслужил. Но и ты, Ира, и твоя мама, тоже станете клиентами конторы, которая пользуется только одной статьей, но применяет ее так разнообразно, что её на всех честных людей хватает.
Ира, ты, конечно меня умнее, но я с детства имею интерес к этой статье, а поэтому для твоего ликбеза я перечислю пункты статьи, которые вы, Овчинниковы, наскребли, как мои сообщники. Итак… Пункт 12 – недонесение о враге народа! Пункт 4 – содействие в деяниях врага народа! Пункт 1 – преступление против установленного НКВД порядка регистрации врагов народа (прописка и др.). Но особенно страшен Пункт 11 – умысел на преступление! Никто и никогда еще не мог опровергнуть такое обвинение, потому что оно скрыто в голове и его можно вышибать оттуда только вместе с мозгами! Для этого применяют гебушный инструмент системы «наган». По этой статье пойдет вся семья Овчинниковых. В том числе и великодушный, но легкомысленный Сенька. По любому из пунктов 58-й меньше червонца не дают. И по совокупности для всех Овчинниковых будет срокОв – на сто годков! Я уж не говорю о том, что было бы если бы вы все вместе сделали то, что хотели сделать. Я пишу только про то, Ира, что вы, УЖЕ успели натворить!
Мама и Ира! Мне очень хорошо с вами. Я люблю вас очень, очень! Вы вернули мне счастье, которое у меня отняла подлая советская Родина. Вы вернули мне семью и любовь. Вы для меня родные! Как мама и сестра. Я все время думаю про вас, как про маму и сестренку, а вслух говорить – стесняюсь. Но я должен вас покинуть. Нет другого выхода! Моя ненавистная Родина не жалеет средств, чтобы перекрывать таким, как я, все пути в честную жизнь. Но и я, как ты вчера сказала, не лыком шит. Ещё будем посмотреть, кто скорее окачурится: я или власть советская? Ира, мама, когда вы будете читать это письмо, а я буду уже далеко от Иркутска. Но всегда буду помнить вашу добрую заботу и обещаю, что иногда буду писать вам письма. Если уедете, то ваш новый адрес я узнаю через Сеню и дядю Ваню. Их адрес я помню. Не беспокойтесь, – не пропаду. Да! В кармане зимнего пальто, которое Ира купила мне, лежат золотые часы. Это память о том, кто мечтал быть с нами вместе. Сохраните их, пожалуйста! Не дарите, не продавайте!! Ты, Ира, да я – нас двое на свете, кто помнит о нём. Если я стану взрослым, то с гордостью буду носить эти часы.
А велосипед я дарю Сене. За доброе сердце его, за то, что из-за меня хотел он остаться на всю жизнь в деревне. Пусть переедет к вам, пропишется в домовую книгу, получит паспорт, поступит в техникум, выучится на изобретателя. Ему велосипед нужнее – в город ездить, а то – автобус не дождешься. Целую вас всех! Саша.
Это письмо хранить нельзя! Везде сексоты! Сожгите, не откладывая ни на минуту! Скорее сожгите!! Не перечитывайте!! Да сожгите же скорее, пока не случилась беда!!!»
* * *
Запечатываю письмо, оглядываюсь на тетю Нюру. Сегодня она с постели не встает – ноги болят.
-- Тетя Нюра! Спрячьте это письмо, его вам Ира почитает. Чур-чура – только Ира! Ни-ко-му, кроме Иры, его не показывайте – от этого беда будет страшная!
Тётя Нюра прячет письмо под подушку. На глазах у нее слезы: понимает…
-- Сашенька, подождал бы Иришку… она ж, поди-тко, скоро ужо придёт… -- Тетя Нюра садится на кровати, опускает на пол опухшие ноги. Я целую ее. И уже у дверей говорю:
-- Нельзя, тетя Нюра! Нельзя мне оставаться! А Ира… она меня не отпустит и этим всех погубит!!
Оглянувшись в дверях, вижу, что тетя Нюра, опираясь на спинку кровати, встаёт на ноги… говорит что-то, просит подождать… а почему бы и не подождать, хотя бы, денёчек? Кто меня гонит из этого дома именно сегодня? Быть может, всё, обойдется? И когда я уже готов поддаться на уговоры, вспоминаются мне слова Валета: «Вякнув «до свидания!» -- не забудь уйти…». Не оглядываясь, выбегаю из дома, но успеваю услышать:
-- Храни тебя Господь, Сашенька!!
* * *
На автобусной остановке -- толпа -- автобуса давно не было. А, быть может, и совсем не будет? Бывает такое. В сообразиловке прыгает подленький финтишка: если автобус не придет, -- меня тут подловит Ира, вернувшаяся с работы. А, прочитав письмо, она в меня так вцепится, что и на сантиметр не отпустит… а, ведь, и я не хочу уезжать! Но тут из-за поворота появляется автобус, перекособоченный от перегрузки. Быть может, он, переполненный, не остановится?... и такое бывает… Но, воняя резиной покрышек, разогретых от задевания за кузов, автобус замедляет ход и рулит к остановке. А вдруг – не сяду!? – трепыхнулась в душе последняя надежда.
Но… «с судьбой надо играть честно -- тогда будешь иметь свою судьбу, а не чужую» -- говорил Валет. Опередив всех, я, как клещ, впиваюсь в щель ещё закрытой автобусной двери. А как только дверь приоткрывается, яростный напор жаждущих внедриться в автобусное жестяное чрево, расплющивает меня до транспортабельной кондиции и в таком виде, удобном для перевозки в гортранспорте, вжимает в тесно сплоченные внутриавтобусным давлением задницы тех, кто был запрессован сюда на предыдущей остановке.
Натренированные в суровой ежедневной борьбе в гортранспорте до твёрдости футбольных мячей, задницы нервно взбрыкивают с грацией диких мустангов и дружно оттопыриваются навстречу нашему вторжению. Мы, свежезапрессованные, понимаем неприязнь этих оттопыренных задниц к нам, но тёмная волна раздражения захлёстывает наше сознание. И мы вносим с собой свежую, еще не растраченную, струю острой злобы во внутриавтобусную неугасающую перебранку, которая не переходит в рукопашную только потому, что шевелить можно только ушами и задницей.
На следующей остановке повторяется то же самое. Ничто так не сближает тела людей, как автобус в час пик, и ничто так не разделяет души людей, как насильственное сближение их тел. Люди в автобус входят и выходят, а злая перебранка остаётся и едет, будто бы, сама по себе.
Экспериментами горкомхоза по увеличению сжимаемости населения в иркутском гортранспорте установлено, что если людей спрессовывать до достижения критической массы, плотность которой определяется критерием: «яблоку негде упасть», -- то в такой массе перестаёт действовать не только закон Ньютона, выковырнутый из упавшего яблока, (было куда ему падать!), но и все остальные законы мироздания, особенно – нравственные.
Если индивидуумов вдавливать друг в друга до получения однородной «массы народной», то происходит коллапс интеллекта при котором все законы выворачиваются наизнанку. И тогда не только занудный закон тяготения, который Ньютон высосал из гнилого яблока, но и более живой закон, -- о любви к ближнему, -- начинает действовать в трехмерном пространстве автобуса с точностью до наоборот: закон притяжения превращается в закон отторжения, а закон добра в закон злобы. Потому что добрые законы человечество придумало до появления общественного транспорта, в те гуманные времена, когда каблук сандалия ближнего был достаточно удален от любимого мозоля законодателя нравственности, а человечество, состоявшее из личностей, не слипалось в «народную массу».
* * *
Человек на вокзале -- уже пассажир, и мысли у него пассажирские. Мысли эти просты, как у амёбы: как что-то сожрать и от поезда не отстать? В ожидании поезда иду в ресторан. Несколько посетителей идиллически грустят, затерянные в гулких просторах ресторанного зала. Я сажусь за столик у окна, за которым нетерпеливо ёрзает щупленький брюнет с фирменно крупным носом, какие выдают при рождении на Кавказе. Небось, безжалостная командировочная судьба забросила такого южного, как мандарин, носатика «во глубину сибирских руд», где русская литература рекомендует: «храните гордое терпенье!»
До поезда ещё много времени и я, привычный к «гордому терпенью», развлекаюсь, разглядывая интерьер ресторана. В угоду любому вкусу, оформители изобразили на стенах зала суровые, заснеженные горы Байкала и расставили вдоль разрисованных стен кадки с пальмами. Вместо стульев в зале кожаные кресла. Не ахти, как удобно обедать из-под стола, утопая по маковку в глубоком кресле, зато можно сладко вздремнуть в ожидании заказанного обеда. Жаль, что с роскошными креслами посетители обходятся так безжалостно: кожаная обивка многих кресел порезана, выдрана клочьями.
Но, вот, пыльные портьеры на одной из стен зала торжественно, как занавес, раздвигаются и оттуда, плавно, как «царевна Лебедь», выплывает официантка. Вся помятая, в изжеванном платье и с таким отрешенным от мира сего взглядом, будто бы её только что пропустили через мясорубку. Гастрономические вожделения, обретённые южным человеком после долгого изучения меню, не дожеванная официантка пресекает отрепетированной скороговоркой:
-- Готовые блюда: щи с курой и голубцы – остальное ждать надо – в меню не смотрите – голубцы берите – лучше синица в руках, чем журавль в небе…
-- Нэ-э-э!! – упорствует земляк неукротимого Хаджи Мурата. – Нэ-э нада голубёв, нэ нада журавлёв, нэ нада сыныцу! Раз такой птычий базар, давай лючше цыплёнка-табака!
Из чувства солидарности, и я заказываю «цыплёнка (и?) табака», хотя такое сочетание кажется мне более эклектичным, чем оформление ресторанного зала. «И все так же величаво, выступая словно пава» изжеванная официантка исчезает за пыльной портьерой. По неспешности перехода ее в запортьерный мир чувствуется, что её второе пришествие оттуда откладывается надолго, по срокам нашей быстротекущей жизни. Минута за минутой проходит полчаса. Ко мне приходит жутковатая догадка о том, что кожа на креслах в ресторане порвана не из элементарной советской пакости… не-ет! -- это следы жутких трагедий, бывших в разрисованных стенах этого зала. Гибнущие от голода посетители грызли зубами кожу на креслах и долго пережевывавали её, поддерживая этим слабеющие силы, пытаясь дожить до второго пришествия недожеванной официантки… может, кем-то пережеванной в таинственном запортьерном мире! Но нам везёт по жизни больше, чем тем, кто до нас питался обивкой кресел: не проходит и часа, как с тяжелых портьер осыпается пыль веков и оттуда, из глубины портьер, или веков, появляется официантка, еще более измятая, заспанная, но! – с нашим заказом. Сразу рассчитавшись, тут же она исчезает. Уже безвозвратно.
Загадочный цыпленок табака оказывается на ощупь прохладным, (внутри замороженным), фрагментом мумифицированной курицы постпенсионного возраста. Несомненно, советские курицы имеют самые крепкие мускулы в мире. Но эта – достойна кисти Дейнеки! Прожив долгую жизнь на голодной диете, подвергаясь яростным посягательствам наглого петуха на её истощенную честь, сопровождавшихся ежедневным марафонским бегом по пересеченной местности, (как у таких же отощавших женщин, бегущих на картине Дейнеки «Утро»), эта курица, несомненно, заслужила тщательное, а главное, -- до-олгое пережевывание.
Но времени на это уже нет. Вокзальное радио интригующе хрюкает, потом долго и жутко хрипит, будто в радиопункте кого-то душат, да так неумело! – и… вдруг кричит!! -- хотя и громко, но совершенно непонятно, как сонная жертва, захваченная злодеями врасплох. Но пассажиры нутряным чутьём понимают: поезд прибывает! Житель гор, что-то прорычав на гортанном языке свирепых предков, пару раз яростно кусает цыпленка-табака большими желтыми зубами. Но, либо зубы, либо нервы его не выдерживают и он кричит в сторону портьеры нехорошие слова: «мама-мама!», -- и убегает к поезду.
Портьера не шелохнулась. После попыток пррронзить ножом замёрзшую курицу, потом ррразорвать ее руками! – я хочу вытереть руки. Салфеток на столах нет, зато на оконах, стоят красивые, на века сработанные таблички: «Шторами не вытираться!». Спасибо за подсказку, -- думаю я. Но другие посетители тоже так думали, и шторы засалены выше моего роста. Я нахожу чистый кусочек только возле пола.
Цыпленок-табака изготовлен по иркутской технологии для многоразового использования. На его шершавой и жесткой, как у булыжника, поверхности не остаются криминальные отпечатки не только пальцев, но и зубов. И, как переходящий приз, не вынимая из тарелки, его тут же подают следующему посетителю. К огорчению работников ресторана, цыпленка-табака я нахально забираю с собой. Попросив в буфете клочок пергаментной бумаги, кладу на него цыпленка-табака с куском хлеба и иду к первым вагонам.
Узнав там номер плацкартного, иду в хвост. А когда поезд трогается, я подбегаю к одному из последних вагонов, держа перед собою цыпленка табака, как свидетельство своей принадлежности к неутомимо жующему пассажирскому племени. И хотя проводник в этом вагоне ведёт себя бдительно и смотрит на меня подозрительно: будто бы у меня билета нет, но я отвечаю ему таким взглядом, будто бы у меня билет есть! И поясняю:
-- Я из третьего, плацкартного. У проводника мой билет!
Пройдя по вагонам, подальше от бдительного кондюка, замираю перед окном, за которым мелькают дома западной части города: Иркутск-2. Вдали -- блестящая лента Ангары. Раскатистым гулом прогромыхал под поездом железный мост через Иркут и, между деревьев, мелькают домики нашего поселка. Но дом, ставший мне родным, не увидел – деревья…
* * *
Быстрей, быстрей разгоняется поезд. Спешит скорый «Владивосток – Москва», нагоняя опоздание накопившееся на заоблачных перевалах горных хребтов Забайкалья, куда, задыхаясь от высоты, как астматики, тянули состав два паровоза. Нагоняет и те опоздания, которые накопились в бессчетных туннелях полуподземной Кругобайкальской дороги, где каждую минуту готов увидеть машинист за крутым поворотом глыбу, упавшую на рельсы. А здесь, где кончаются горные хребты Восточной Сибири, есть где разогнаться паровозу во всю мощь огнедышащих атмосфер. Только успевай пошевеливать смазанными до блеска шатунами, да покачивать послушными вагонами! Центробежная сила на повороте прижимает пассажиров в проходе к дверям купе. А я, высунув голову в окно, восхищенно любуюсь, как черный, могучий паровоз, хвастливо взметнув в небо пышный султан дыма, лихо выгнув состав в крутую зеленовагонную дугу, гордо мчит впереди послушных вагонов на огромных огненно- алых колесах, стремительно рассекая горячим цилиндром котла бескрайние сибирские просторы! И шальной ветер дальних странствий озорно теребит мои рыжие патлы, выдувая из души остатки сомнений, а из-под сердца горький комочек печали. И проходит щемящая грусть расставания с дорогими людьми и заполняется душа радостным ожиданием дальних путей-дорог в невиданные мною города, предчувствием встреч с интересными людьми и предвкушением необычайных приключений.
-- Все трын-трава! Да-да! Да-да!! – барабанят лихой степ вагонные колеса.
-- Не пропаду-у-у! – уверенным баритоном поёт паровоз.
Эт-т точно, думаю я. Теперь-то я не та сявка беспомощная, которую Валет в Красноярске подобрал. Имею понятие, на каких грядках гроники растут. Хотя щипанцами работать не умею, зато знаю психологию фрайеров и отвод делаю запросто. И сюжет понимаю, -- фунт дыма не поймаю. И по фене чирикаю. Не стану я ломать рога, так как рогами шерудить приучен, не суну я рога туда, где рогом переть надо, потому что мое дело – рогом шевелить, а чтобы при этом рога не замочить, на рога не полезу. Такую имею я программку по рогам для моих копыт и светлых надежд на туманное будущее!
В общем вагоне, сажусь на свободное боковое место и, глядя в пыльное окно, долго и тщательно пережевываю цыпленка-табака, изготовленного в лучших традициях общепита, благодаря которым он жесткий, как подошва, но по вкусу… истинная промокашка! Какой-то кугут сибирский, остановившись возле свободного места, напротив, спрашивает:
-- Можно, я тут сяду?
-- Садятся, дядя, не здесь… -- отвечаю, щеголяя эрудицией, -- на срок садятся, а здесь – токо присаживаются.
Кугут смотрит на меня озадаченно и, либо ничего не поняв, либо поняв чересчур, в меру своей подозрительности, уходит в соседнее купе. И хорошо: на фиг мне его общество! Пусть и сыроежка я, но с гордостью ощущаю грань, отделяющую меня от фрайеров дешевых – людей чуждых, враждебных.
«Дантес уже ступил на тот путь, по которому намеревался идти и шел прямо к намеченной цели» (Дюма, Гр.М-К)
Конец репортажа № 9. Конец 1-й части.
160211