*
Когда б твоя упругая натура могла не в мыслях, но в желаньях, менять рельефы спальни и постели, ты б каждый день была готова на Магелланов (иль Марко-Поллов) подвиг, любя того и там, что нынче жжет и манит.
Сначала в Азию, в тоску ковыльных строчек.
Свирепая любовь скуластого владыки под балдахином марева степного.
И утром , и весь день - растертый в кровь седлом шелк шаровар меж ляжек, и мутно-влажный от пути пупок. И снова вечер с блеяньем баранов обреченных. И жирный вкус монгола моего. В губах прокушенных бараний потный жар. И жженье семени – на ранах от седла.
И свист камчи, и щель чужого взгляда, и звон браслетов новых полонянок.
И ты сбегаешь в графские покои, в эмалевые залы с Фрагонаром между фестонов, где порцелановый ночной горшок подносит паж, в благоговеньи липком подняв твой из парчи тяжелый кринолин. И жадный глаз его из-за портьеры, когда изящно-извращенный граф с тобой играет в ложе, похожем на просторные колени в батистовых измятых панталонах сластолюбивого гиганта.
Там в складках умерло удушье из фиалок.
И вот уже мечтаешь об ученом, его любви короткой, отстраненной, под балками седыми мастерской и – вечным взглядом головы Адама.
Алхимик твой прекрасен и блажен. И на тебе неистов как-то наспех.
Он говорит: «Спасет наш мир…» - и смотрит на реторту, минуя взглядом твой чепец с гипюром, что подарил венецианский олдермэн...
И убегаешь ты к монаху в келью. Где он тебя молитвам всем обучит. И покаянием твое в рубище тело раздавит известняк безгрешья полукружий апсиды базилики.
И, кажется, опять зовет природа туда, где едут ханы на низких лошадях, дикарски смяв из войлока потертую лиловость монгольских потников…