Красота и ужас в новеллах По и Вилье де Лиль-Адана
По поводу одного поэта, утомившего его чтением своего пространного сочинения, не лишенного, однако, по мнению Э. Гонкура, определенного своеобразия, Гонкур пишет: "О боже мой! если бы Монтескью-Фезансак был человеком богемы, вроде Вилье де Лиль-Адана, если бы это был завсегдатай пивнушек, его, быть может, признали бы необыкновенным поэтом. Но он знатного происхождения, богат, принадлежит к свету и прослывет только чудаком." [1] Итак, Вилье де Лиль-Адан был более,
чем чудаком, по мнению Э.Гонкура.
Э.Гонкур восклицает: "О, эта эпоха безумного восторга перед Малларме, Вилье де Лиль-Аданом, "великими людьми" современной молодежи!" Гениальным называл Вилье его друг поэт-символист Малларме, к числу "проклятых" поэтов, поэтов бунтарей его относил Верлен.
Вилье (1840-1889), по мнению некоторых критиков [2], относится к писателям, плохо поддающимся строгим научным определениям. Его можно пытаться причислить к разным литературным направлениям. В нем усматривали символиста, провозвестника идей "конца века", соратника поэтов Коммуны и предшественника сюрреалистов, а также - реалиста и романтика... Действительно, при некотором желании в творчестве Вилье можно обнаружить и то, и другое, и третье. Так, например, если в сюрреализме видеть прежде всего нечто находящееся за пределами обыденной реальности(хотя бы и за счет преподнесения ее под неожиданным углом зрения),
то писатель мог бы сойти и за сюрреалиста. Если многое связывало его с романтическим традициями первой трети XIX в., то нельзя забывать и о том, что он сотрудничал в периодических изданиях символистов.
Большое значение для Вилье имела встреча с Бодлером (кроме всего прочего - лучшим французским переводчиком Эдгара По), который привлек его внимание к творчеству американского писателя. Бодлер укрепил в его сознании недоверие
к "позитивному" мышлению и преклонению перед "прогрессом", идеи которого были тогда распространены среди французской интеллигенции.
Антибуржуазная ирония творчества Вилье была связана и с тем, что он являлся потомком одного из самых знатных дворянских родов Франции (от него даже можно было услышать о законности его претензий на греческий престол). Наряду с искренним сочувствием к обездоленному народу в нем было и настороженное отношение к толпе, к "черни". Так, в рассказе "Нетерпение толпы" описана гибель от рук мнительной и неуправляемой толпы храброго воина, раненого в бою посланника стратега Леонида, спешившего сообщить народу Спарты о победе при Фермопилах, но по ошибке (за отсутствием щита) принятого за вестника несчастья - беглеца с поля боя.
Такое отношение к "толпе" характерно и для Эдгара По, который, предвосхищая М. Твена, сатирически изображал издержки американской демократии. Однако, в рассказе По "Человек толпы" показана совсем иная грань взаимоотношений человека и толпы: страх человека с неспокойной совестью перед опасностью остаться наедине с самим собой. Такой человек нуждается в толпе, как в воздухе.
Причина сочувствия Вилье Коммуне, кажется, тоже вполне определенно выражена в следующих его словах: "Коммуна пожаром очистила Францию от прусского позора."
Вместе с тем, менее всего можно упрекнуть Вилье даже в подобии национального
шовинизма. Он испытал заметное влияние немецкой культуры и идеалистической философии, высоко ценил музыку Вагнера. Один из критиков [2] считает, что именно
Гегель внушил ему, что идея более реальна, чем реальность.
Вилье искал истину в мире идей, и это перекликается с той мыслью, которой пронизаны многие творения его великого предшественника - Эдгара По: "Правда всех вымыслов странней." Не надо далеко ходить, чтобы столкнуться с чем-то странным, необычным, а иногда, если вдуматься, и исполненным ужаса. Достоевский говорил о таком фантастическом реализме как о реализме высшего порядка.
В рассказе "Тайна эшафота" прославленный хирург Вельпо заключает сделку с человеком, приговоренным к гильотине, с целью выяснить ни больше, ни меньше, как "остаются ли в головном мозгу человека какие-то проблески памяти, мышления, реальной восприимчивости по отсечении головы"? (Этим же самым вопросом интересуется, как мы помним, князь Мышкин в романе Достоевского.) Приговоренный сам - врач, и он соглашается на предложенный эксперимент ради науки: обещает попробовать подать условный знак веком одного глаза своей отсеченной головы по команде Вельпо... Результат оказался поразительным - отсеченная голова просигналила доктору, как и было условлено. "Вельпо - с лицом задумчивым и строгим! - медленно проследовал к своему экипажу." Ему открылась одна из ужасных истин, вопреки мнению тех, кто утверждал о чуть ли не гуманности гильотинирования, мгновенном выключении всякого сознания, - а может быть он заглянул в неизвестность глубже, чем предполагал, если учесть растяжимость субъективного времени для усеченной головы. Так пророк Магомет в нервном припадке сумел облететь все царства, пока вода вытекала из кувшина.
Так называемая теория инерции бытия находит выражение и у других писателей. Отдает ей дань и Набоков в рассказах "Соглядатай" и "Terra incognita". Среди предшественников Вилье эту тему мы находим у Эдгара По. В рассказе "Правда о том, что случилось с мсье Вольдемаром" художественно исследуется та же самая
проблема, хотя и обставлено это иначе, чем у Вилье: задерживает ли гипноз наступление смерти, может ли и мертвый человек сохранять сомнабулическую связь с гипнотизером?
Такие сюжеты и такие темы говорят о недостаточности косного позитивного мышления, о существовании проблем, решение которых может произвести переворот в устоявшихся и общепринятых взглядах. Характерная деталь: и доктор Вельпо и гипнотизер Вольдемара - люди науки. Иначе говоря, в самой науке, в естествознании, заложен потенциал, способный взорвать примитивные представления о жизни, вывести понимание реальности на новый уровень. И Эдгар По и Вилье де Лиль-Адан не обходят вниманием этой возможности. Стремление к неизведанному,
странному во всех областях познания является общим знаменателем для
едва ли не всех их сюжетов.
И именно потому можно говорить о том, что эти писатели изображают "ужас",
ибо ужасом отзывается почти все, что превышает обычные житейские запросы
и впечатления, затрагивая темы, которых избегали элои в повести Уэллса. Как правило, они так или иначе связаны со смертью и умиранием или с другими
неотвратимыми ситуациями, которые, так или иначе, идут в разрез с принятыми
правилами, табу и даже обычным этикетом (на таком конфликте построен
рассказ Вилье о герцоге Портландском, заболевшем проказой). Позднее этой теме отдаст дань Конан Дойл в рассказе "Побелевший воин".
Заметную роль играют мистические или метафизические сюжеты. Здесь тоже в рассказах Вилье можно найти прямую перекличку с новеллами По. Так, будет уместным сравнить рассказ Вилье "Вера" с одним из лучших рассказов По "Лигейя", а также с "Мореллой" и "Элеонорой". Их общий сюжет: потеря возлюбленной и, в точном соответствии с Евангелием, воскрешающая сила любви. Известно, что этот сюжет в жизни Эдгара По, по крайней мере в заметной степени, был не выдуман, и переживания его героев дышат подлинностью, не смотря на причудливость фантазии, а во многом - благодаря ей. "Ни ангелам, ни смерти не предает себя всецело человек, кроме как через бессилие слабой воли своей". И эту волю дает любовь. Такова идея, воскресившая леди Лигейю. Ее жизнь - материализация воли
возлюбленных.
Авторским эпиграфом к рассказу Вилье "Вера" является: "Форма тела для них
важнее, чем его содержание." Идея рассказа: если воссоздать представление
о форме, телу останется только воплотиться. Но для этого нужна вера.
Супруга графа д'Атоля умерла от любви, обретшей слишком большую, непосильную, почти сверхъестественную полноту, и для графа ее образ оказался столь живым, что он еще долгое время чувствовал ее присутствие в каком-то ином измерении бытия.
Но герои Вилье - все же вполне земные и даже слишком земные люди (а Эдгар По никогда не "приземлял" своих лирических героев).
"То были два существа, наделенные тонкой чувствительностью, но чувствительностью чисто земной... Они так полно отдавались своим чувствам, что совсем забыли самих себя. Зато возвышенные идеи представлялись им как в тумане. Сверхъестественные явления, в которые верят многие живущие, вызывали у них всего лишь недоумение, для них это было нечто непостижимое, чего они не решались ни осудить, ни одобрить... Дух их так пронизывал тело, что плоть казалась им духовной, а поцелуи, как жгучие звенья, приковывали их друг к другу, создавая некое нерасторжимое слияние. И вдруг очарование оборвалось; страшное несчастье разъединило их... Что за враждебная сил отняла у графа его дорогую усопшую? Нет! Разве вместе с воплем оборвавшейся струны улетает и душа виолончели?"
Граф уединяется со своими воспоминаниями о Вере, существование которых в его
воображении делает ее чуть ли не более реальной, чем сама реальность. Он не мог примириться со смертью и "жил двойственной жизнью, как ясновидец". В канун годовщины смерти "можно было подумать, что графиня Вера, преисполненная любви, порывается вернуться из бездны мрака в эту комнату, благоухающую от ее присутствия... Здесь все дышало ее очарованием; долгие неистовые усилия воли ее супруга, по-видимому, рассеяли вокруг нее туманные путы невидимого. Она была принуждена вернуться." Кажется, граф уже вполне обрел свою возлюбленную, но в этот момент он вспомнил, что она умерла, - все-таки он был еще слишком "земным" существом, - и Вера снова была утрачена. Но в ответ на его мольбы верховная сила, о существовании которой он прежде не задумывался, дала ему ключ -
это был ключ от склепа, - но еще это был и символ того, что тех, кого смерть
разлучила, она же и соединяет.
В этой последней печальной ноте мы не замечаем ни тяжести, ни безысходности. Такая же нота, все прощающая и все разрешающая - в концовке рассказа Эдгара По "Элеонора".
Ужас, изображаемый Вилье в некоторых новеллах, далеко не всегда связан с выбором какой-то экстремальной ситуации, такой как гильотинирование или
гибель возлюбленной. Иногда ужас - в самой обыденности происходящего
или в контрасте обыденности обстановки и самого стиля ее преподнесения с
истинным содержанием происходящего или переживаемого персонажами. Вилье был одним из мастеров и родоначальников такого приема. В какой-то степени это есть и у По, но у него это еще не имеет того напряженного "экзистенциального" характера, как у Вилье, а носит характер всегда грациозной шутки (рассказ "Бес противоречия").
Дань этому отдал Кафка в "Процессе", "Превращении" и других произведениях.
Мастером этого приема был и Набоков. П. Бицилли писал: "У Сирина элементы
фантастики и реальности намеренно смешиваются; более того - как раз о
"невозможном" повествуется мимоходом, как о таких житейских мелочах, на
которых не задерживается внимание..." В полной мере это можно сказать и
о рассказе Вилье "Нетрудно ошибиться".
Описываемые события происходят в обрамлении пасмурного ноября, навевая предчувствия, похожие на те, что мы ощущаем в "Падении дома Ашеров".
Рассказчик в деловых интересах посещает один за другим два дома. И что же он видит? В первом доме, где он ожидал себе радушный прием, он внезапно понимает, что хозяйка дома - Смерть. "Я внимательно рассмотрел собравшихся. Несомненно, большинство из них, чтобы избавиться от докучной жизненной суеты, покончили со своей плотью, надеясь хоть немного улучшить свое состояние... В медных кранах, вделанных в стены для ежедневного омовения этих бренных останков, шумит вода." Между строк мы чувствуем досаду и тоскливое отвращение рассказчика, который
почувствовал себя обманутым самым пошлым образом. Хотя и непонятно (таков замысел писателя), кому можно бы адресовать эту досаду - то, что он увидел, слишком вписывается в общую тональность происходящего, так что было бы скорее удивительно, если бы он нашел здесь что-то более веселое.
Вспомнив о деловом совещании, рассказчик едет в кафе, которое "помещалось в глубине большого мрачного сарая" (сразу вспоминаются те судебные канцелярии на чердаке жилого дома, которые посещает герой Кафки). Войдя в кафе, он увидел точно такую же картину, как и в первом доме, даже те же мраморные столы и краны в стенах. А за столами сидят люди солидного вида. "Несомненно, большинство из них, чтобы избавиться от нестерпимых мучений совести, давно уже покончили со своей душой, надеясь хоть немного улучшить свое состояние." Рассказчику показалось, что этот дом "производит еще более жуткое впечатление, чем первый". Если первый дом – гротескный морг для тела, то второй - морг для души. Примечательна концовка: "Тут я тихонько притворил за собой стеклянную дверь и возвратился домой, твердо решив, вопреки всем правилам, - что бы мне не грозило, - никогда больше не вести никаких финансовых операций." Пусть лучше умрет тело,
чем душа.
В этой фантасмагории, похожей на кошмарный сон, в самом ее духе, можно при желании увидеть не только эстетическое и человеческое отвращение от "буржуазного", американизированного образа жизни, но и сатиру на модного тогда пессимистического философа Шопенгауэра.
Вероятно, наиболее точным эпиграфом к рассказам Вилье, изображающим пагубное влияние машинизации жизни и сознания, могли бы стать слова Бодлера, сказанные им в черновом отрывке "Конец мира близок" [2]: "Машинное производство так американизирует нас, прогресс в такой степени атрофирует у нас всякую духовность, что никакая кровавая, святотатственная, противоестественная утопия не сможет даже сравниться с результатами этой американизации и прогресса... Все, что будет похоже на добродетель, что не будет поклонением Плутосу, станет рассматриваться как безмерная глупость. Правосудие... поставит вне закона граждан, которые не имеют никакого состояния. Твоя супруга, о Буржуа! твоя целомудренная половина... ревностная и влюбленная хранительница твоего сейфа, превратится в завершенный образец продажной женщины... Твоя дочь, созрев преждевременно, уже с детства будет прикидывать, как продать себя за миллион."
Доводя до абсурда претензии прогресса (в таких рассказах как "Машина славы" и
"Реклама на небесах"), Вилье вскрывал темную сторону этого явления. Как Флобер, он восставал против подчинения науки корысти и наживе. Но кроме того здесь можно найти и другой мотив: попытку представить, как причудливо прогресс меняет само представление о человеке, и даже - представление о его физическом теле. Эдгар По тоже отдал дань этой теме, например, в рассказе "Человек, которого изрубили в куски".
Эдгар По в высшей степени обладал аналитическим и даже математическим складом ума (в этом смысле он может быть признан гением охотнее, чем Вилье), он также был проницательным философом и логиком, а потому его мистика носит своеобразный
оттенок выстраданности никогда не напыщенной, не преувеличенной, остраненной
анализом, а вступления в его рассказах похожи на выдержки лекций маститого профессора, но на деле это часто оборачивается пародией на "профессорскую философию" и на всевозможные экскурсы такого рода.
Похожее чувство вызывает и вступление в одном из лучших "Жестоких рассказов" Вилье, повествующем о двух сестрах, одна из которых осмелилась полюбить не за деньги, как будто в этом можно найти упрек ее добродетели. Оказывается, теоретически мыслима и такая ситуация. С весьма тонкой, неподражаемой иронией,
граничащей с гротеском, Вилье высмеивает власть человеческих условностей,
доведенных до абсурда и даже до отрицания того содержания, которое они казалось бы могли бы иметь. Все это предваряется имморальным рассуждением об относительности всех человеческих представлений о добродетели. В конце рассказа читатель с ужасом сознает, что главная героиня рассказа - проститутка, воспитанная на представлении, что добродетельно продавать любовь за деньги, обретает покой только вообразив, что ее возлюбленный любил ее небескорыстно.
Ужас приходит всегда, когда нарушается гармония и теряется красота. Ужас - это отрицание красоты, утрата совершенства в чем бы то ни было. Поэтому, говоря об "ужасном", нельзя не сказать и о красивом. Ведь "красота спасет мир" и "создание красоты - радость навек". В стремлении к красоте, к воссозданию ее черт (как герой По воссоздавал свою Лигейю, а персонаж Вилье - свою Веру) - противодействие ужасу, спасение от него. Спасение в вере. Ведь ужас приходит и уходит, а красота остается. Она одна сопричастна вечности. Таков ключ к творчеству Эдгара По и Вилье де Лиль-Адана и разгадка непреходящего к ним интереса многих поколений.
Литература
[1] Жюль и Эрнест Гонкуры. Дневник (избранные страницы), т.II, М.: Художественная литература, 1964.
[2] Огюст Вилье де Лиль-Адан. Избранное.
(Вступит. статья: В. Балахонов. "В каждом человеке живет свой Прометей".)
Л.: Художественная литература, 1988.
[3] Эдгар По. Рассказы. М.: Художественная литература, 1980.
[4] Эдгар Аллан По. Падение дома Ашеров. Рассказы. М.: Юридическая литература, 1990.