*
Что мне говорит Дронин? – Посмотреть вон туда, да нет, вон туда… И удостовериться, что это ты.
- Эх, уже уехала. – Дронин вскользь досадует. – Ну, ты что – не успел рассмотреть? Вроде, она.. Хотя, кто знает. Столько времени прошло.
Я увидел. Это была ты. Я успел. Дронин не понял, потому что моя оторопь была сродни погружению в глицерин, и всё: жесты, взгляд, медленные и вязкие, - не соответствовали дронинским представлениям о быстрой реакции.
Я не испытал радости. Там, внутри глицерина, меня навестила - мне казалось, забытая - длинная боль ожога. Саднящее при любом прикосновении - и просто так - жжение от соска до соска, под ними, на всей передней, той, что ближе к седеющим уже волоскам на моей груди, стенке души.
Так было в те поры, когда в моей жизни была ты.
И когда я был лишь смутно влюблен, т.е., испытывал жгущую до слез тоску по тебе, такой недосягаемо вольной и стремительной. Такой вожделенной всеми серьезными мужиками в конторе, прятавшими свое желание за чахлыми пошлостями и беззлобными матерками. И потом, когда я был трогательно удивлен твоим нательным крестом, смешно привязанным гайтаном к бретельке бюстгальтера. И когда прикасался к твоей голой спине с двумя едва заметными пятнами на коже, напоминающими следы от лап как будто обнимавшего тебя когда-то медведя.
У тебя не было подруг, ты сторонилась женщин, их щебечущих стаек и шепчущихся клубков. И этого не могли простить тебе мужчины. Потому что рядом с тобой нужно было быть еще мужественнее, еще умнее, еще остроумнее. Не даром твой дерзкий проект клокотал и зрел в вулкане твоей вопиющей активности, грозя разворошить весь устоявшийся порядок в фирме и снести к своему божественному подножию все нынешние авторитеты. Но поступила ты все же по-женски. Из всех выбрала меня. Не самого отважного, хоть и не последнего дурака, не урода – и все же меньше всех подходящего к твоей необузданности.
Чем осчастливила до судорожного, тягучего, нескончаемого страха неизбежного разоблачения.
По законам служебного романирования мы обязаны были скрывать связь и маскироваться. И поначалу это получалось. Но в тебе как-то быстро случился сбой. Ты, поначалу такая безудержная и звонкая, стала медлительней и мягче. Натыкаясь на твой долгий влажный взгляд, я почти явственно вздрагивал, всерьез опасаясь, что кто-то увидит и правильно его истолкует. В воздухе стала витать паутина невнятных подозрений. Мне мерещилась глумливая многозначительность взглядов искоса и умолкающих при моем появлении голосов. Вечерами, пробравшись окольно к тебе домой, я, холодея от телефонных звонков, еще сильнее обнимал тебя и стонал от садистического наслаждения, почти умирая, растворенный в этом жжении в груди.
А потом твой проект стал как-то заваливаться. И шеф время от времени намекал мне о «подхвате» его на свои мужские плечи и обремененный зарубежным образованием опыт. Ты равнодушно смотрела, как растаскивают взращенный тобой садик, и все больше льнула ко мне, напоминая известного марсианского мальчика, ищущего маленького родного угла во внезапно перепугавшем тебя мире.
Легко и без сожаления, с вялым безразличием ты уволилась. Вследствие чего проект окончательно перешел ко мне. Но ты не радовалась и не огорчалась. Ты вовсе не любила говорить об этом и только все теснее прижималась ко мне и бормотала мое имя на разные ласковые лады.
Мне стало легче жить. В казенных коридорах ко мне вернулись спокойствие и уверенность в своей честности. К тебе я заезжал все реже и не более, чем на час, скорее – из чувства неприлично затянувшегося долга.
-Что ты сидишь дома? – говорил я тебе с бодрым раздражением. – На что ты живешь? Надо же что-то предпринимать, действовать
- Не делай из меня героиню, – говорила ты. – Иначе, в конце концов, тебе придется меня расстрелять. И потом, у меня есть ты.
- О чем ты говоришь! – я негодовал. – Чем я могу тебе помочь?! У меня тьма проблем. Дочь в институт надо… Проект поднимать. Ты же бросила все на полпути..
Ты смотрела с какой-то собачьей улыбкой, раздражая и пугая меня отсутствием присущей тебе отваги во взгляде, бестолково по-бабьи преданном.
Потом я загремел в больницу.
Твое присутствие в больничной палате исключалось по выжженным нами обоими правилам. Формально ты – никто. Что-то такое я тебе проговорил по телефону. И ты исчезла совсем. Это походило на полное освобождение от тебя. Я был совершенно удовлетворен свободой. Но для вящей законченности сделал вид, что оскорбился твоим бессердечием, когда на мой звонок и протокольный вопрос «что у тебя?», ты ответила коротко и весело: «Ничего».
И тут появилась Катерина. Т.е., она была всегда и незаметно шла по твоим следам, терпеливо подбирая то, чем ты с безалаберной щедростью разбрасывалась: презираемых тобой женщин, униженных твоим остроумием мужчин. К ней охотно потянулись и с радостью благоволили, враз определив ее в собственные бесспорные союзницы. Теперь она подобрала меня. С деликатной сердечностью. Ее апельсины и бытовые советы были гармоничны всему, что сопровождало меня по жизни. Сослуживцам было удобно, что милая представительница коллектива несет мне свет надежды и веры его, коллектива, в мои несомненные таланты. Жена и дочь радовались, что кроме них меня навещает «общественное», но такое замечательное, лицо. Катерина естественно влилась в мой (твой) проект, сначала просто, по-дружески оповещая меня в больнице о конторских событиях и слухах, а потом – полностью войдя в курс дела.
Потом так же легко и без натуги мы сделались любовниками.
Наша связь была опрятной и благопристойной, трогательно охраняемой всем коллективом.
- Интересно, она с ним еще? – Дронин сощурился взглядом в сторону твоего появления-исчезновения.
Я сделал губами: «не знаю, да мне все равно».
Я понял, о ком говорил Дронин.
Как раз тогда, когда общественность сделала «волну» и встала над тобой в холодном молчаливом порицании, умненький резвый мальчишка из отдела маркетинга, лет на тринадцать моложе тебя, отважно кинулся на твою защиту. Он был в твоем проекте и просто землю рыл, интеллектуальный сопляк, облизывая и талантливо шлифуя твои идеи. Тетки из финотдела сразу припомнили, что ты таскала его по всяким форумам и встречам в дальние и ближние командировки, кормила шоколадом и орехами в своем офисе, где вы и еще пара охламонов, которые, неприлично разбросав по стульям свои новые, гипсовые пиджаки по дресскоду, обволакивали тебя запахом молодого отчаянного пота и спорили, и что-то доказывали тебе, смело искривляя в пылких гримасах поверхности своих плохо выбритых юношеских скул, не заботясь о канонической респектабельности выражения лица. Ты же, меньше всего походя на умудренную наставницу, орала вместе с ними, давила ногтем в гибкий экран монитора, левой рукой заправляя за ухо отглаженную прядь каре.
Конторские бонзы, снисходительно хмыкая, тут же, вслед за тетками утвердили эту версию проницательностью паузы посреди совещания.
Мальчишка ушел тогда вслед за тобой, безрассудно хлопнув дверью, презрев выгодные перспективы и повышение жалованья, не вспомнив о том, что свято место… Вот тут все и заговорили открыто и отчетливо об этом мезальянсе: «молодой жеребец для здоровья», «свежее мясо от одиночества». И это было очень кстати. Это окончательно уводило от меня подозрения в связи с тобой. И удавка страха, что кто-то подумает, что я и ты.., слегка ослабла. Хотя, я знал, что эти разговоры полная чушь, ведь тогда ты ждала только меня.
- Да зачем она ему. Теперь. – Сказал я Дронину. И потер грудь от соска до соска, откуда потихоньку уходило дрожащее жжение.