День был погожий, и после обеда в кафешке, Иванов и Данилейко посидели в садике подольше обычного, покурили, обсуждая последние новости, как конторские, так и вселенские. Они не были ни друзьями, ни даже хорошими приятелями. Есть такое понятие – хорошие сослуживцы. Заболтавшись, не смотрели на часы. Вдруг, посреди темы, Данилейко воскликнул:
- Коля, караул, заболтались мы с тобой!
Иванов кинул взгляд на часы – точно, с конца обеда прошло уже сорок минут. «Блин, что Панфильцу лепить?». Вскочив со скамейки, Иванов вдруг понял, что никуда не может идти. Ноги не слушаются, а сердце как будто сжимает чужая, крепкая, большая рука с пальцами твердыми и цепкими, как пассатижи. Стало невозможно дышать, как будто кто-то ударил его в солнечное сплетение.
- Что такое, Коля?! – Испуганно спросил Данилейко, хватая Иванова за рукав. – Ну-ка, присядь. Что, мотор прихватило?
Иванов смог только слабо кивнуть в ответ головой.
- Я сейчас, у меня есть нитроглицерин, - Данилейко суетливо рылся по карманам, нашел коробочку, извлек из нее металлическую трубочку, достал пару пилюлек, сунул в рот Иванову.
- Соси их, Коля, под язык старайся запихнуть. Ну, как, дышишь?
Через несколько секунд стало действительно немного легче дышать. Голова закружилась, перед глазами поплыли круги.
- Посиди, Коля, отдохни, я к Панфильцу, скажу, что такое дело.
Иванов кивнул послушно головой и впал в немного странное забытье. Проснулся он оттого, что и Панфилец и Данилейко трясли его за плечи.
- Скорую вызвать, или домой, отлежишься? – В голосе Панфильца была тревога и чувствовалось несвойственное ему участие.
- Домой, - тихо прошептал Иванов.
- Ну и ладно, Витя, проводишь его до дома и в контору, расскажешь, как чего. Будет хуже, не валяй дурака, вызывай скорую.
Данилейко кивнул, сел рядом с Ивановым. Панфилец исчез, как будто растворился в воздухе.
Посидев немного в покое, Иванов почувствовал, как к нему возвращается возможность управлять руками и ногами. Дыхание практически полностью наладилось.
- Отпустило вроде, - прохрипел он, удивляясь низкому тембру своего голоса.
- Ну, вот и хорошо, давай побредем потихоньку к дороге, я тачку остановлю.
Иванов встал, сделал несколько неуверенных шагов, ему почему-то стало еще легче. Видя, что он уверенно стоит на ногах, Данилейко кинулся к дороге, остановил жигуленка, объяснил ему, что к чему и вернулся за Ивановым. Через пятнадцать минут они уже поднимались по широкой лестнице ивановской сталинки. Иванов достал из кармана ключи, попытался вставить в замок, сразу не получилось. Данилейко взял у него ключи, быстро открыл дверь, завел Иванова внутрь. Данилейко бывал в холостяцкой квартире Иванова, и с компанией сослуживцев, и по договоренности с Ивановым, с дамами сердца. Вернее, конечно не сердца, а другого органа, но терминология здесь не при чем. Расположение квартиры Данилейко знал, провел Иванова сразу в спальню, уложил на кровать, и заботливо снял с него сандалии.
- Ну, все, Коля, лежи, отдыхай. Чуть что, телефон я подвинул поближе, звони, в скорую, нам, короче держись.
Данилейко заглянул на кухню, попить воды, он помнил, что у Иванова стоит хороший фильтр и вода не хуже, чем в их конторском кулере. Войдя в кухню, он остолбенел. За кухонным столом сидел мужчина, явно пролетарского вида, на вид не больше пятидесяти. Пролетарский вид складывался из потертого пиджака, с вытянутыми локтями, клетчатой рубашки, без планки и галстука, и кепки, положенной на стол справа от незнакомца.
- Здрасьте, а вы, собственно кто? – Задал вполне естественный вопрос Данилейко. – Вы родственник?
- Николаю то? Так считай, что родственник. Точно родственник, роднее не бывает. – Взгляд незнакомца был спокоен, чувствовалось, что его не застали врасплох, никуда он не торопится.
- Коле то, видите ли, плохо. Сердце. Вот с работы начальник сказал отвезти его домой, - Данилейко с удивлением обнаружил в своем голосе оправдывающиеся нотки.
- Да знаю, знаю. Сердце у Николая давно шалит, да и не бережет он его. Такое вот дело.
- Ну, вы тут позаботитесь о нем, я надеюсь. Чуть что, нам тоже позвоните, мало ли, если скорая все-таки заберет.
- Не переживай, Виктор, все будет как надо. Решим все вопросы.
Данилейко обратил внимание на то, что странный родственник Иванова сразу начал тыкать, но делать по этому поводу какие либо замечания не стал. Уже на лестнице до него дошло, что родственник Иванова назвал его по имени.
Он начал об этом думать, ноги автоматически несли его вниз по лестнице, до выхода на улицу никакое объяснение странной осведомленности ивановского родственника на ум не пришло, а на улице как-то стало не до того. Ловить обратно машину он не стал, прыгнул в подошедший троллейбус, совсем другие, свои мысли завертелись вихрем в его голове. Мысли эти уже к Иванову никакого отношения не имели, так как были они просто хорошими сослуживцами.
Иванов слышал, что Данилейко с кем-то разговаривает на кухне, и был немало удивлен этому факту. Может, Витя сам с собой чего-то обсуждал. А-а, это же он просто по мобиле звонил. Зачем, телефон то вот он. А-а, хотел, чтобы я не слышал, о чем речь. Наверное, обо мне. Кому? Наверное, Панфильцу. Хотя Панфильца он и так сейчас увидит. А-а все ясно, отпросился у Панфильца с концами на сегодня. Тоже правильно. С этой мыслью Иванов успокоился. Захотелось в туалет. Сел на кровати, голова немного кружилась, но в целом состояние было вообще нормальное. Один тапок лежал на виду, другой, по всей видимости, был под кроватью. Не обуваясь, Иванов пошел в туалет. Выйдя из туалета, зашел на кухню. Реакция была такой же, как у Данилейко.
- Здрасьте! А вы кто?
Проигнорировав вопрос о собственной идентификации, гость спокойно ответил.
- А я, собственно, за тобой, Николай.
Понятно, врач. Данилейко все-таки вызвал. Но как он попал сюда? Данилейко же и пустил, черт, глупею. Правда, врач какой то странный, больше на слесаря похож, да и без халата. Но хрен его знает, чего только не бывает.
- А я вроде ничего, оклемался. Это бывает со мной, прихватывает, но не так, конечно, как сегодня. Сегодня что-то вообще прихватило, думал все, смерть моя пришла. Так что, доктор, наверное, не стоит обо мне беспокоиться. Отлежусь сегодня, завтра то все равно на работу надо, за меня там никто ничего делать не будет.
- Да нет, Николай, на работу ты больше не пойдешь, отработался.
- Что, ВТЭК и инвалидность? А-а, вы карточку читали, да. Как-то сразу так. Может, ВТЭК еще не даст инвалидность. Да и надо ли.
- Да ВТЭК здесь, Николай не при чем. ВТЭК тебе без надобности.
Что-то нехорошее заныло внутри Иванова. Какие то недобрые предчувствия. Да какой это к черту врач, что ему надо, чего лепит. Тут не скорую надо вызывать, а ментовскую, подумалось Иванову. Но виду не стал подавать, не надо провоцировать человека, кто такой, хрен его знает. Иванов сел за кухонный стол напротив незваного гостя.
- В чем дело, уважаемый, вы собственно кто такой будете?
- Я, Николай, смерть, в данном случае твоя. Вот и пришел за тобой.
Понятно, киллер. Но кому надо убивать то меня, кто я, блин, такой. Квартира? Так она никому не завещана, да и никто не интересовался. Как-то не так, вроде слышал, все эти дела делаются.
- Квартира? – упавшим голосом спросил Иванов.
- Какая квартира? – Не понял вопроса визитер.
- Ну, моя квартира. Из-за нее, что ли, вся петрушка?
- Причем здесь твоя квартира, Николай? Я ж за тобой пришел, а не за квартирой. Мне квартира без надобности.
- Кто ж на меня так обозлился то? Это ж денег, я слышал, стоит немаленьких.
- Кто обозлился, каких денег? Ты, Николай, наверное, чего то не понимаешь. Это бывает. Это почти всегда так. Никто не понимает. Ну, разве когда все и так ясно. У стенки там, или еще как, когда полные кранты, и всем это ясно, в первую голову тому, кому эти самые кранты. А так, тихо, по домашнему, никто не понимает. Пора, короче, Николай, тебе. Вот я за тобой и пришел. Кончилось твое время.
- Это кто ж так решил, а? Кто прислал тебя грохнуть меня? – Иванова начала разбирать злоба.
- Ну, кто решил, это понятно, чего лишний раз имя трепать. Не поминай имя Господа всуе, так вроде сказано. И убивать я тебя не собираюсь. Я ж сказал, за тобой пришел.
Злость вдруг сменилась внутри Иванова, на какую странную радость, похожую на ощущение разыгранного первого апреля простачка, который понял что все это розыгрыш, и ничего страшного не случилось. Ему вдруг подумалось, что зашел какой то шутник в квартиру, у Виктора узнал имя, и теперь прикалывается по-полной. Правда, возраст то какой то не приколистский, ну да чего только не бывает в жизни.
- Может, чайку треснем, как хоть зовут то тебя, - тоже перешел на "ты" Иванов.
- Чайку можно, это всегда хорошо. А меня зови Петрович. Просто Петрович.
- А имя то есть? А то, как-то больно по-свойски звучит.
- А я, Николай, всем свой. А имени у меня просто нет, своего в смысле. Мне, чье приглянется, тем и называюсь. Я ведь, бывает, в людях подолгу живу, прежде чем с собой забрать. На время как бы им становлюсь. Это если человек по работе, например, как говорится, по краешку ходит, или совсем его хворь уже взяла, тут я в нем как бы поприсутствую. Обычно не долго с человеком воедино, что называется, существую. А бывает, что по любому выходит бедолаге со мной отправляться, ан нет, то пуля не так вжикнет, то нож вильнет, то хворь отступит, то веревка выдержит. Или наоборот порвется. Это когда вешают. Про таких, иногда, говорят, смерть не берет.
Петрович говорил все, это с шумом прихлебывая заваренный и налитый в чашку Ивановым чай, хрустя сушками, и почему-то почесывая щеку.
Сам Иванов сделал глоток горячего чая, внимательно посмотрел на Петровича, и ему вдруг пришла интересная мысль в голову. А что, если все это мощный глюк, а в натуре я в коме, где-нибудь в Джанелидзе или еще где. Тогда все ясно. Да, хороший вариант объяснения всего этого бреда.
- Слушай, а было ли в твоей жизни что-нибудь такое, что ты никогда не забудешь? – Спросил вдруг Петрович.
- Было всякое. Кое-что до сих пор помню, и забыть, наверное, не смогу.
- Так расскажи. За чаем то и говорится хорошо, и слушается.
- У нас в конторе говорят, чай не водка, много не выпьешь. Слушается то оно, может, и ничего, а вот говорится как-то со скрипом. Слушай, если ты, например, просто мой глюк, так тебе спешить некуда, если ты, блин, шизик, с которым я тут непонятно с какого лясы точу, так тоже вроде торопиться ни к чему.
Петрович нахмурился.
- Ты меня, Николай, за фраера держишь. Обидеть хочешь. Но я ведь не обижаюсь. Права не имею. Я ведь при исполнении. Такого наслушался, что просто караул.
- Ну, ты прости, Петрович, я не со зла. Я ведь к чему говорю, может мы чего покрепче чаю то. Водочки треснем, потрендим о том, о сем.
Петрович глянул немного исподлобья.
- А чего, коль не шутишь. Торопиться то точно особо некуда. В разумных пределах. Чего не выпить с хорошим человеком. О чем трендеть то будем?
Иванов, получив согласие Петровича на посиделки со спиртным, откликнулся уже от холодильника.
- Как о чем, Петрович? Ты вот меня про жизнь спросил. Я тебе расскажу. Я тебя о том, о сем спрошу, ты расскажешь.
Петрович убрал со стола чайные чашки, поставил их в раковину. Иванов, заметив это, попенял ему:
-Сиди, Петрович, я сам все сделаю.
На столе появилась бутылка "Гжелки", банка шпрот, банка тушенки, банка скумбрии в масле, полбанки соленых огурцов, буханка хлеба заводской нарезки. Иванов вскрыл банки, выложил хлеб в старинную фарфоровую сухарницу, достал из ящика стола две вилки с ручками из желтой пластмассы и две стопки, круглые, с полуистертыми золотыми ободками.
Водка, журча, заполнила стопки.
- Ну, со знакомством, - Ему уже несколько минут, десять или пятнадцать нестерпимо хотелось выпить. Он проглотил водку одним махом, захрустел огурчиком, подцепил вилкой пару шпротин, кинул их на ломтик хлеба. Петрович церемонно выпил, слегка отставив мизинчик в сторону, чинно понюхал кусочек хлеба, хлеб положил на стол и тоже захрустел огурцом.
- Ты ешь, Петрович, - кивнул Иванов.
- Давай сразу вдогонку, и закусим, - вдруг предложил Петрович.
- Без проблем.
Иванов налил, они чокнулись без тоста и опрокинули стопки в рот.
Петрович начал с тушенки. Выложил на хлеб чуть не полбанки и начал осторожно сбоку кусать этот бутерброд. Заметив относительно пристальный взгляд Иванова, пояснил.
- Тушенку люблю страсть. С фронта. Сперва голодали. Потом много тушенки стало, кому-то она быстро до чертиков надоела, кому-то не сразу, но все равно, в конце концов, осточертела. А я приохотился, до сих пор, только дай.
Иванов с недоверием и иронией посмотрел на Петровича. Как и было сказано, последнему было под пятьдесят. Хотя кто его знает, какие горячие точки человек фронтом называет. Для Чечни староват. В Афгане, наверное, воевал.
- А я не попал в Афган. Хотя два раза мог попасть. Я ведь танкист запаса. Однажды на сборах начали нас вербовать, денег кучу обещали, часть в валюте или чеках. Кто-то подписался. А я только женился тогда, ну и не поехал. Потом, когда развелся, такая тоска, какая то взяла, сам пошел в военкомат вербоваться. Да уже не прошел по комиссии, сердце, мол, не тянет. Ну а теперь, конечно, не жалею.
- А при чем здесь Афган, Николай?
- А ты, про какой фронт то говоришь?
- Про Ленинградский. Я на Пулковских высотах сидел, потом ранили, в госпиталь, а там перевели на Карельский.
Иванову стало забавно. Он закурил, откинулся к стенке.
- Слушай, Петрович, без обид. Вот ты говоришь, что ты смерть, а как же воевал то?
- Да ты не путай. Это ж вроде не я был. Я ж тебе говорил, что живу какое то время в человеке, прежде чем забрать с собой. Ну и как бы человека то увел, а сам могу выбирать, остаться мне в его виде, или нет. Да и не вид это только, и мысли, и воспоминания и пристрастия, все мне от него остается, если захочу. Вот мне тот парень на фронте и полюбился, остался я как бы он, но не он. А кто я, этого я и сам не знаю. Просто смерть. Нет меня как такового, а вроде и есть я. Поэтому нельзя мне вроде совсем безо всякого обличья.
- А от меня в тебе что-нибудь останется? – Весело спросил Иванов, наливая по третьей.
- Нет, я ж в тебе толком и не жил. Так вот, водки треснем, потрендим, как ты говоришь, и пойдем. Ну, давай, Николай, за жизнь.
Мужчины выпили. Иванов, рассматривая водочные капли в стопке, спросил:
- Хитро как-то, Петрович. Ты вроде как смерть, а пьешь за жизнь. Парадокс.
- Нет тут, Коля, никаких парадоксов. Коль нет жизни, так нет и смерти. Есть жизнь, есть смерть. Никак друг без друга.
Петрович соорудил себе второй бутерброд с тушенкой. Сквозь набитый рот он напомнил Иванову:
- Так что там про случай незабываемый? Расскажи.
- Тебе то это на хрена? Вдруг насупился Иванов, переваривая какие то вдруг навалившиеся мысли. – Коллекционируешь, что ли, человеческую радость с горем
- Не мне это надо, Николай. Это тебе надо. С чем уйдешь отсюда, это друг мой очень важно.
- О чем тебе рассказать то? Жизнь длинная, много чего было.
- А ты расскажи о таком, о чем не можешь не рассказать. Я знаю. Нас, помню, прижали немцы у реки. От батальона, дай Бог, взвод остался. За рекой наши. Здесь каюк. Но днем нельзя, сразу всех положат. Ночью тоже не враз, лампадок понавешают, светло как днем. Но шансов больше. Сидим в какой то яме, немцы нас не видят, не слышат. А мы ночи ждем. И каждый понимает, что на тот берег ему может быть, и не суждено вылезти. Так вот, друг ты мой, чего только мужчины не вспоминали.
- А что вспоминали? – Оживился Иванов. – Баб, наверное, жен, подруг. Ну, так в книжках пишут.
- Нет, друг мой. Баб, конечно, вспоминали, но не так как в книжках. Понимаешь, люди не специально рылись в памяти, чего-то выискивая, а что всплыло, то всплыло, то и на языке.
- Ну а ты-то, то есть, прости, солдатик то твой, чего вспомнил.
- Он до войны, вишь ли, токарем был первоклассным. Зарабатывал прилично, холостой, правда, был. Так вот почти до сорока лет дожил, знал – завод, дом, мать, клуб. К табельщице одной, вдовой, шлялся по ночам, но это так, пар спустить. Тут вдруг в тридцать пятом ему путевка. В Крым на курорт. Ну, собрал мужик чемодан, разоделся, как Дуглас Фэрбенкс, и в поезд. Доплатил за спальный вагон, ходит в пижаме, в вагон ресторан при галстуке. Никакой водки. Коньячок, кофе, папироску в мундштучок из слоновой кости. С каким то военным за столиком выпили, разговорились. Мужик, хоть и заводской, но питерский, не лапоть, книжек умных прочитал пропасть. Где не скажет толково, так промолчит умно, вроде есть свое мнение, но высказывать его не буду, не та, мол, публика, не та аудитория. Военный не знаю, за кого его держал, но уважуха полная, не то что на равных, а даже вроде слегка прогибался.
На курорте как на курорте, утром пляж, потом обед под пальмами на террасе, правда, с «Боржомом». А вечером, в ресторан, извольте, котлетка по-киевски, коньячок, виноградик с персиком. Танцевать он еще в заводском клубе научился так, друг мой, такую па де спань выводил, будь здоров. Тут и романтика подоспела. На террасе вечером, вся из духов и шелков. Я, говорит, понимаю, вы, скорее всего дипломатический работник, не будем о делах говорить. Вы читали то-то, у такого-то. Мой то и говорит, не читал по причине неважных отзывов и рецензий, не стал тратить свое драгоценное для страны время. Она ему говорит, пойдемте купаться при луне. Он говорит, ничего не имею против, только возьму шампанское и фрукты. На такси в Коктебель, там купались, в плетеных креслах пили шампанское, говорили обо всем на свете. Один только ржавый гвоздик в голове сидел. Начнет она адресок выпытывать, да на будущее планы строить и амба празднику, врать придется, а он этого, в общем-то, с женщинами не любил. А она вдруг и говорит, завтра уплываю к мужу в Одессу, там он ждет мол. Хочу, говорит, чтобы эта ночь, это море, горы, луна, остались с нами. Мой то смикитил, что это пароль, мол, вперед, гусар. Ну, маху не дал, конечно, жеребец то стоялый. Утром на пароход проводил, цветами усыпал всю каюту. Она смеялась, хохотала. Он ей, до свиданья, друг мой, до свиданья, милый мой, ты у меня в груди. Она ах и ох, вы и Есенина читаете. Он ей, как же, лично был знаком. Последний такой мазок на полотне.
Уплыла она, он доотдыхал, домой приехал без копья, сразу в кассу за авансом. Друганы на заводе, как мол, да что. Он им, как, как, нормально все, зарядка, клизмы, солнце, воздух и вода, бильярд и кино под открытым небом. Вот ракушки привез, после смены в шалман, проставляюсь с прибытием.
Вот о чем вспомнил мой солдатик, в грязной яме, в говне по уши, понимая, что через час очень даже может он сдохнуть.
Только никому он не стал в этот раз ничего рассказывать, как и тогда, в тридцать пятом. Потому что понимал, что никому чужие воспоминания не нужны. Только тому самому нужны эти воспоминания, кто понял, что вот сейчас помирать придется. Сидел мой солдатик на жопе ровно, курил махорочку, чужие байки слушал и не слышал.
Петрович замолчал, взял бутылку, налил по четвертой, взял свою стопку, не чокаясь с Ивановым, отправил водку внутрь себя. Налил на хлеб масло из шпрот, закусил. Затем чиркнул спичкой, поджег угасшую папиросу, торчащую во рту Иванова, прикурил сам. Иванов почмокал губами, беломорина вспыхнула, осыпаясь искорками. Иванов глядел в одну точку.
- Ну, а как кончился то твой солдатик? – почему-то безучастно спросил он у Петровича.
- Обыкновенно кончился, хоть и случайно. В самом конце войны, уже все, вот она Победа, можно сказать, пора обниматься. Шкет какой-то немецкий из подвала выстрелил, прямо в затылок угодил, солдатик мой как будто нырнул только вперед, да так ничком и лежит, не шевелится. Пацана вытащили, трясется весь, обоссался со страху, как получилось бы, не знаю, может, сдали бы его ребята куда надо. Так, гаденыш, еще и «Хайль Гитлер» успел вякнуть. Тут ему и крышка. Камоев, горячая кровь, полоснул из автомата, из волчонка только ошметки из дырок полетели, сам закрутился, как вприсядку, да и набок. Глаза даже у мертвого бешеные, вот же волчье племя. Хотя не все такие, разных видел. Так вот и кончился, один хрен, мой везунчик. Не зря, видать, я к нему был приставлен. Но до того я к нему привык, что остался в его виде.
- Теперь понял, - вдруг возбужденно сказал Иванов. Ты ангел смерти. Вас много, у каждого человека свой, вернее по очереди мы к вам, как к участковому в поликлинику. Вы как бы от одного к другому, но строго по порядку. Так, нет?
- Ну, вроде того. Хорошо, что ты теперь хоть в отношении меня не сомневаешься. Или сомневаешься?
- Да нет, не сомневаюсь. Слушай Петрович, вот, кстати, о бабах. Ты спрашивал то, что никогда не забудется. Знаешь, что вдруг на ум пришло?
- Откуда ж? Я ведь, друг мой Коля, не Господь Бог, сам понимаешь. Может, как первый раз с бабой был, вспомнил, или как?
- Не-е, Петрович, не угадал. Первый раз все как-то не так. То ли ждал большего, не знаю. В общаге, какой то ткацкой, пьянка, перекуры, поцелуи, потом в постель, толком и поелозить то не успел, обтрухался весь. Не-е, первый раз ничего памятного мне не принес. Потом были моменты, мама не горюй. Такие дамы были, что за себя гордость распирала. И красиво все было и четко, как в видике. Опыт уже и у меня и у дам’с имелся. А первый раз и вспоминать не хочется.
- А чего хочется вспоминать? – Мягко настоял Петрович, видя какую то отрешенность в глазах Иванова.
- Первый поцелуй. Вот что вспоминаю.
- Ну, ну, расскажи.
- В пионерском лагере это было. Я в старшем отряде был, она через отряд в третьем. На полтора года младше значит. Если я перешел в десятый, она, стало быть, в девятый или восьмой. Сейчас не помню, наверное, в девятый. После восьмого в наше время уже взрослыми себя чувствовали и пацаны и девки настолько, что спасу нет.
Как мы с ней языками зацепились, не помню. Вроде у качелей. Начали искать друг с другом встречи. Возраст то такой был, что почти весь отряд перевлюблялся, кто в кого, просто Шекспир. Однажды, дней через пять после знакомства, а может через десять, договорились погулять после отбоя, у озера. Встретились, вышли за территорию лагеря, уже подвиг. Ходим вдоль озера, я какую-то хрень леплю. Вдруг понял, что ботва это все. Вот он момент, пик, перелом, Рубикон, Шипка, и линия Маннергейма. И все это внутри меня и через все это надо прорваться. Я ее за руки взял и говорю хрипло « Хочешь я тебя поцелую?» Глупость полная, в смысле спрашивать про это. Она говорит « хочу» сразу осипшим голосом. Мы припали друг к другу, натурально трясясь, как в лихорадке. Самого ощущения поцелуя не помню, только в голове стучало, как после долгого нырка под водой, вот я сделал это, эта девушка моя, я взрослый, какой я молодец. Искоса на нее глянул – ее примерно так же колбасит. Еще раз чмокнулись в губы, чуть подольше, обнялись. Потом гуляли, болтали, хрен знает о чем, это неважно было. Главное, мы понимали, случилось то, что нас объединило, мы стали вместе. Какой там первый трах, рядом это дело не лежало. Чего только потом не было, а вот такого уже никогда не повторялось, да и не могло повториться. Это первое, это начало всего. Я тогда именно мужиком стал, а не тогда, когда в общаге ткачихе первый раз присунул.
- Ну а дальше то что? Заинтересованно спросил Петрович.
- А ничего дальше. Лето кончилось, романтика тоже. В городе прихожу к ней осенью, типа вот он я, пошли туда сюда, в кино, гулять и так далее. Она нет, мол, учусь, уроки, секция и тому подобное. Я говорю, давай после секции встречу, провожу, мороженого поедим, погуляем. Она финтит что-то. Я то настырный, в чем, мол, дело. Ну, она и говорит, что, мол, есть парень, другой, а ты, мол, замечательный друг, в этом статусе для меня и останешься. Может, и не было никакого другого парня. Может она просто на другую, взрослую для себя полку перебралась, а я, который знал ее робким ребенком, остался для нее в той, детской жизни. Короче разбежались мы, долго не горевал, не тот возраст, да и было чем заняться. Но вот ту ночь, озеро, первый поцелуй, никогда не забуду.
- Да-а, - вздохнул Петрович. – По-разному все у мужчин получается.
- Ну что, по единой, и с Богом! – Сказал Петрович, разливая остатки водки по стопкам.
Иванова при этих словах как подменили. Трясясь губой, он привалился к столу и часто дыша, прерывисто спросил:
- А есть он, Петрович? Бог то есть?
- Конечно, как не быть. А иначе, откуда все? –Резонно ответил Петрович, осторожно поднимая налитую до краев стопку.
- Эх, Петрович, за сказанное! – Скороговоркой произнес Иванов. – А ведь и то, коль ты пришел, значит это не конец, а? То есть здесь да, а там то что? Петрович?!
- Не знаю, Николай, честное слово. Мое дело маленькое, отвел, сдал, как говорится по накладной.
Иванов понес ко рту стопку. Налито было до краев, рука дрожала, водка текла по стенкам стопки на пальцы.
Иванов выпил. Мокрые пальцы, поставив стопку на стол, вытер об себя, затем пальцами вытер мокрые от водки губы и подбородок.
- Ну, чего, пошли что ли? – Хрипло спросил Иванов.
- Ты не вибрируй, Николай, - спокойно сказал Петрович. – Посмотри вокруг себя. Что такого ценного ты теряешь, чего тебе жаль, так чтоб до слез?
Иванов в ответ послушно оглянулся по сторонам. Хрен его знает, подумалось, да ничего не жаль. Жаль, что все кончилось, вот и все.
- А что такого кончилось то? – Вдруг спросил Петрович. – Я понимаю, картину б рисовал лучшую в своей жизни, или б книгу писал такую, что не написать никак нельзя. А ты то, что нос повесил. Пойдем, там хуже не будет. Проблем, по любому будет меньше.
Петрович положил свою большую, сильную руку на костистый сжатый кулак Иванова.
Иванова вдруг охватило чувство светлой радости и томления, похожего на чувство, с которым он засыпал перед первым сентября первого класса. Осознание, полное осознание того, что вообще все, и плохое и хорошее в его жизни уже позади, переполняло его, зудело в нем, булькало и шипело в мозгах. Мысли неслись хороводом. Все кончилось, но я то есть. Я ведь есть, вот я сейчас пойду куда то с Петровичем, или как его там в натуре. Пузырьки фонтанирующих внутри эмоций улеглись, Иванов успокоился, встал и пошел к дверям, за спокойной, уверенной фигурой Петровича.
* * *
- Предположительно инфаркт миокарда, - спокойно констатировал врач «скорой помощи». – Труп мы не берем, вот мое предварительное заключение. Вызывайте участкового, он вызовет труповозку. Советую дать им денег. Немного, сколько попросят. Много они не попросят, не фашисты. А проблем будет меньше. Вы кто? А-а, сосед. Тогда вам вообще все эти проблемы до лампы. Ну ладно, я поехал.
15 июня 2006 года Санкт-Петербург