20. РАЗБОР ПОЛЕТОВ
Закрутившись с очередным ворохом материалов, которые нужно было писать впрок с учетом предстоящего отпуска, Галина не сразу вспомнила, что она уже очень давно не виделась с Валентином. Практически две недели. А может быть, три. Но звонить ему ей совсем не хотелось. Николай своим неожиданным появлением на Марианниной кухне снова водворил себя на первый план, раскрошив в куски все в ее жизни, что было в ней без него, как трухлявые хлопья неживой древесины. Так уже было однажды, когда, после совместной их ночи в «России» она с удивлением вспоминала, что буквально еще день назад целых девять часов провела в обществе Дмитрия, который с полной серьезностью делал ей предложение руки и сердца. И это важное событие на следующий день уже вспоминалось как незначительное обстоятельство, случившееся с нею как будто бы вскользь, и - несколько лет назад.
А теперь снова нет у нее ничего. Никого нет вообще: ни Дмитрия, ни Валентина, ни – тем более – Николая. Кик будто бы…
Так Галина сама себе объясняла поведение Николая, их странные разговоры друг с другом на полутонах и полунамеках. Половинчатые отношения, подходящие больше для легкого адюльтера двум скованным обстоятельствами женатым любовникам, которым и так хорошо иногда внезапно встречаться, потом, не прощаясь, без обещаний и сожалений, расставаться, и повторять это снова, и быть счастливыми и благодарными судьбе за этот подарок, - нечастый, но, безусловно, приятный.
Жестокая шутка судьбы: вместо того, чтобы, как ей советуют умные женщины Рита с Олесей, спутника жизни присматривать, Галина с упорством маньяка летела каждый раз с новой силой на тот же пленительный свет, о который – ведь знает – только крылышки можно обжечь. Но в этот раз ведь не он, а она сама все разрушила, перепутала в их отношениях... Зачем, же, зачем она объявила Нику о том, что у нее отношения с Валентином?.. Только лишь потому, что Олеся когда-то советовала: "Вот и посмотришь, как он к тебе относится?..". Посмотрела? "Все правильно… Я тяжелый кирпич…"
Уступил он ее Валентину без боя. И кому-то другому, наверное, тоже бы уступил. Значит, не так уж нужна.
Господи! Больно-то как это все! Бежать ей от Марианны со всех
ног надо было, как только узнала, что Ник у нее скоро будет! И не было бы сейчас этой мертвой пустыни внутри...
Галина не знала, что Валентин ей звонил в тот день на работу, и Эллка передала, ему все, как просила Галина. Освободившись, он позвонил Марианне, и несказанно ее удивил, объявив, что желает сегодня ее навестить. И, будто бы между прочим, поинтересовался, нет ли там для него какой-нибудь молодой симпатичной девушки? Марианна, лукаво ответила, что была одна, да уехала, Крепкогорский пошел ее провожать. Остались только она да ее украинская всерьез замужняя коллега, с которой они, наконец, намерены поработать. "Ты опоздал, Валик, насчет молодой симпатичной. Раньше надо было тебе приезжать?" - поехидничала Марианна. "Пожалуй, что так, – помрачнел Валентин, а потом произнес: – Ну, ладно, не буду мешать вам работать, заеду тогда в другой раз". Чем Марианну удивил даже больше своей минуту назад озвученной решимостью приехать.
После этой беседы с бывшей своей однокурсницей Валентин закатился в кабак (который он посещал всякий раз, когда ему предстояло ночевать без Галины), и там просидел до утра. Он пил очень долго, один и с компанией, однако же мало общался с кем-либо, весь погруженный в себя и обдумывая происшедшее. Решил так: он не будет Галине напоминать о себе - захочет общаться с ним дальше – сама позвонит.
Но отсутствие Валентина, хотя ей и было совестно, - все же не так волновало Галину, как новое обстоятельство, сверлившее ее голову риторическим вопросом последние дни. Ей показалось, она что-то долго откладывает обновление новых женских прокладок, которые после последнего свидания с Валентином купила себе по дороге домой. Странное броуновское движение, происходившее в организме внизу живота, которое, собственно, и натолкнуло ее на мысль о необходимости запастись ежемесячным женским гигиеническим средством, как-то само собой прекратилось и больше не напоминало о себе. "Рассосалось все, что ли, - прикидывала Галина, - или простудилась я в очередной раз? Не пойму. К врачу бы неплохо сходить".
Вдруг опасная мысль лезвием бритвы будто бы рассекла ее напополам. "Неужели беременна?" - Галина, собравшись выйти на улицу покурить вместе с Эллкой, остановилась, вернулась назад и присела на стул возле компьютера. Раскачиваясь на нем медленно, из стороны в сторону, Галина смотрела в погасший экран, опасаясь поверить в то, что пронзило ее только что такой неуместной догадкой буквально насквозь, до мизинчиков на ногах. Этого быть не может! Этого быть не должно... А если это действительно так, что она с этим делать будет? Она даже не знает, кто - Валентин? Николай? - автор этого неожиданного обстоятельства. Галина поморщилась от своей мысли, напомнившей ей ее не вполне благовоспитанное поведение. При чем здесь, действительно, автор? Ведь если это ребенок, то, прежде всего – ее.
"Ну, да, ну да, как у мамочки твоей прямо", – Напомнил ей ее внутренний голос о том, что она-то сама была – непонятно чья дочь. Всю ее жизнь мама упорно не говорила Галине о том, кто был ее отец. О нем Галина слышала только, что мама его безумно любила, но он не обрадовался известию о своем предстоящем отцовстве. Тогда мама с ним порвала, уехала из Петербурга в Москву, в общежитие, Галочку родила, хотя, что говорить, одной было ей очень трудно. И если мама узнает вдруг, что Галинина перспектива – идти по ее стопам, она вряд ли обрадуется. Но сделать аборт, скорее всего, не предложит.
- Галина? Ты здесь? – услышала она голос своей патронессы. Приблизившись, Антонина уселась напротив нее и зажгла сигарету, (поскольку правила, предписывающие всем сотрудникам утолять эту жажду вне рабочего места, на самую деловую женщину в их редакции не распространялись, увы, никогда). – Как у тебя с нагрузкой? У Эллки с завтрашнего дня и неизвестно - насколько, начнется процесс уголовный один, громкий очень. – (Антонина всегда подбиралась к сути своих пожеланий издалека). - А тебя я хотела бы попросить: ты съезди к какой-нибудь женщине-адвокату. Может быть, бывшей. У нас юбилей начала войны скоро. Так ты спроси своего знакомого заведующего консультацией: может быть, у них были сотрудницы, побывавшие на войне? Мне хотелось бы очерк о женщине с предвоенной или послевоенной адвокатской практикой.
"Ну, с предвоенной ты это, конечно, хватила, – про себя ухмыльнулась Галина. - А с послевоенной практикой, может быть, кто-то и есть у Меера. Надо спросить".
И ответила Антонине:
- Конечно, спрошу, Антонина Гавриловна, - постараюсь. А завтра попробую сроки назвать, за которые я управлюсь. Идет?
- Ты моя ласточка, – сладко, даже слащаво, постаравшись вложить в снисходительную интонацию все свое превосходство, протянула Антонина, поднимаясь из кресла и направляясь к двери.
Антонину коробило свое отчество - вовсе не комплимент, напоминавшее ей, что она, крестьянская дочка, устроила жизнь свою в этой столице, сделав всего один верный шаг: выйдя замуж за студента первого курса юридического факультета. У которого вскоре после их брака образовалась квартира, а позже - и фирма, и она ввиду родственной принадлежности стала пожизненной и бессменной хозяйкой всего, не имеющей конкуренции ни дома, ни на работе.
Но Галина будто бы не заметила этого недовольства начальницы. Мысли ее были сейчас далеко. Они были очень тоскливы и тяжелы, после того, как появились вполне серьезные подозрения, что она таки доигралась…
И меньше всего во все это хотелось впутывать маму. Хотя бы и потому, что горечи столь несчастливой женской доли мама хлебнула с лихвой, поэтому всем своим сердцем желала на старости лет одного: чтобы дочь ее прожила свою жизнь по-другому. Галине казалось, что мать ее потому и не вмешивается в дочкину личную жизнь, что ждет: Галина, в конце концов, разберется сама и сделает правильный выбор. …Однажды откроется дверь, и ее детка войдет в их дом не одна. Скажет ей: "Мамочка, познакомься, это мой …тот-то. Мы будем муж и жена". И как же Галина смеет теперь обмануть ожидания матери и сказать: у меня будет ребенок, и я его буду рожать, несмотря на то, что и он, как и я – безотцовщина?
Галина знала, что эту беременность (если это – беременность), сохранять надо обязательно. У нее четвертая отрицательная группа крови, редкая группа, при которой беременностями не разбрасываются. И меньше всего при этом Галина была готова к тому, что обстоятельства ее продолжения рода сложатся так, что ни одного из своих мужчин она не захочет обрадовать этой новостью. И даже маме об этом известии говорить не захочет... "Господи! Вроде бы все, что могло уже, - тяжкого, невыносимого, - в моей жизни случилось! Так что же ты мучишь меня, не переставая? В чем я виновна перед тобой, скажи?"
Заставив себя, наконец, прекратить этот самосуд, Галина откинула волосы, перелистала свой органайзер, и набрала домашний номер Меера:
- Виталий Борисович? Это Галина. Ну, выручайте! Редакции вынь да положь материал о женщине-фронтовичке. Ну, или о той, которая свою практику начинала сразу после войны.
- Я вас понял. Галина Викторовна. Записывайте телефон. Она сейчас на пенсии, в прошлом году проводили. Хорошая женщина, как раз начала работать у нас после войны. Ефросинья Григорьевна Молотова.
- Вы – мой добрый гений, Виталий Борисович! Даже не знаю, что бы я без вас делала! – искренне обрадовавшись, попрощалась Галина.
- Рад был помочь. Всех вам благ и до скорого.
Адвокат Молотова охотно согласилась побеседовать с Галиной. Выходя из метро, Галина замедлила шаг возле киоска со сладостями: "Домой меня, пригласила. Постороннего человека. Надо хоть к чаю тогда что-нибудь принести - ведь предложит наверняка". Взгляд ее остановился на странном и незнакомом названии конфет известной московской фабрики "Южный орех".
- Это у вас новинка, наверное? - поинтересовалась Галина у продавщицы, кивнув в сторону привлекшей ее коробки.
- Что вы, девушка? – вытаращилась на нее продавщица. - А хотя, вы, наверно, не знаете, это очень известные наши конфеты. Шик модерн! Ваши мама и бабушка, думаю, знают. Просто фабрика несколько лет их выпускала по спецзаказу, а вот теперь по всей Москве магазины фирменные пооткрывали и продаем. Многие, многие, думаю, позабыли, - будто поддакивая себе, продолжала свой монолог продавщица. С коробкой "Южных орехов" Галина в итоге предстала перед глазами почтенной адвокатессы, когда та открыла ей дверь.
- Это мне? - увидев протянутую коробку, обрадовалась Ефросинья Григорьевна. – Как мило. Но дама – даме?.. Вы меня очень растрогали, милая, большое спасибо! – И провела свою гостью в комнату, единственную в довольно скромной квартире. – Располагайтесь!
Галина боялась этого разговора. Нет, она готовилась к нему очень долго, конечно. Но все же не знала, захочет ли уважаемая женщина разговаривать с ней по душам? Ведь материал должен быть очерком, поэтому кроме дежурных вопросов, касающихся биографии, ей нужно было еще очень о многом спросить Ефросинью Григорьевну. И о личном – тоже. Наводя о ней справки, Галина узнала, что адвокат Молотова незадолго до окончания войны была комиссована и отправлена в тыл после ранения в ногу. Ногу потом пришлось ампутировать по колено, и всю дальнейшую жизнь эта женщина вынуждена была ходить с палочкой. Галине было известно, что у Молотовой есть сын, который родился лет через десять после ее возвращения домой. Официального мужа у ней никогда не было.
Как обо всем этом выспросить потактичнее? Ведь это тоже очень все важно. А вдруг она не захочет с ней говорить о своей женской судьбе?
- Ефросинья Григорьевна, давайте мы так с вами договоримся, - очертив кратко тему своей публикации, заговорила Галина, - вы рассказывайте мне обо всем, о чем захотите. Я вопросы по ходу дела буду вам задавать. Диктофон вас пусть не смущает - пишет и пишет. А мой очерк потом я вам обязательно дам прочитать. И если вдруг что-нибудь не понравится, ну, или покажется очень уж откровенным, вы вправе выкинуть эти куски из материала. Я не обижусь, прецеденты бывали, договорила Галина на полном миноре, вспомнив историю с Менделевичем.
- Договорились, - улыбнулась ей адвокатесса, лучиками морщин расчертив безупречный овал немолодого но все еще миловидного лица.
В процессе беседы чайник пришлось подогревать несколько раз. Ефросинье Григорьевне нравилось потчевать свою гостью, и потому все время она уговаривала Галину попробовать что-то еще ее собственного изготовления. Рассказ не кончался. Снова и снова возвращаясь к подробностям своей послевоенной жизни, она не могла исчерпать эту тему до дна. Еще бы! В эти десять-пятнадцать лет вместилось все лучшее, что произошло в ее жизни, и что хотелось (Галина зря так переживала), очень хотелось заново пережить хотя бы в воспоминаниях.
После войны Ефросинья Григорьевна пребывала первое время в глубокой депрессии. Молодая, красивая - но увечная, инвалид! Пенсия маленькая, не проживешь, родственникам, что остались, на шею садиться совестно, – всем тогда было трудно, лишних ртов никому не надо! А своей семьи нет. Ни одного близкого человека не оставила ей война. Жениха ее фронтового убило, а больше она уже не ждала никого: красивых здоровых девчат вокруг много, выбирай - не хочу…
Поначалу она стеснялась себя очень. От людей даже пряталась. А потом поняла: ничего, еще хуже бывает в жизни. Съездила в санаторий, а, приехав, пошла на работу устраиваться. Пришла в райотдел и спросила: "Где таких, как я, на работу берут? Мне все равно, хоть на завод пойду, только возьмите". Мужчина там один сидел весь седой. Он посмотрел на нее и спросил: "Училась как?" - "Хорошо". - "Тогда давай мы тебя отправим на курсы, подучишься полголдочка, а потом приходи к нам в президиум, будешь помощником адвоката". – "Так у меня же аттестата о среднем образовании нет, я один год не доучилась?.." – "Считай, на войне ты закончила свое среднее образование". Не бойся, я помогу".
- После учебы прошла стажировку, и вскоре уже сама ходила в суды, выигрывала процессы В институт уж потом, через несколько лет поступила, конечно. Заочный кончала. А защищала всю жизнь преимущественно таких же: увечных, обездоленных и - озлобленных.
Знаете, какие ко мне приходили клиенты? – Ефросинья Гавриловна засмеялась, - сидит вот передо мной, и ругает советскую власть и всю эту жизнь, на чем свет стоит. А в какой-то момент и меня тоже вроде как упрекать начинает за что-то. А я под столом всегда свою палку держала, не выставляла на вид. Сижу, его слушаю, руки скрещены на столе… А потом вдруг встаю, и вытаскиваю свой костыль. Он – в шоке. "Вы – тоже? – Да, милый, я тоже свое от войны получила. Но сквернословить не научилась, вот и тебе не советую. Всем досталось, терпи и живи. По закону. Вот так. И по вере своей, если есть она у тебя". – Ефросинья Григорьевна, вы простите меня!" - А мне - что? Я на них, на таких вот, не обижалась.
Разные у меня в это время были дела. Многие приходили с просьбой помочь в восстановлении регистрации на довоенной жилплощади. Знаете, как бывало, наверное. Уезжала семья в эвакуацию из Москвы, - кто к родным в глубь страны подавался, кто с заводами эвакуировался, - потом возвращались, а комната или квартира, занята кем-то другим! Но - все по закону, и ордер у тех жильцов тоже имеется. А еще помогала некоторым льготы свои получить. Он – инвалид, жизнь помотала, а прежде, чем, скажем, в очередь льготную встать, куча бумаг нужна! А где они, эти бумаги? Ищи теперь, война не только людям, но и конторам адреса поменяла. Не знает, что делать, нервничает, власть советскую, Гитлера, - всех ругает. Я выручала. Подсказывала, как и куда сходить, сама за него не пойдешь, а тропинки все заповедные лучше других знала, сведений собрала - целую картотеку! Благодарили потом.
- А с мужем своим Вы во время приема, наверное, в консультации познакомились? – перекинула мостик Галина.
- Нет. В автобусе. Он место мне уступил. – Ефросинья Георгиевна потупила взгляд, улыбнулась чему-то внутри себя, а потом посмотрела Галине в лицо и, казалось, молча благодарила ее за то, что та вытащила из небытия эту важную для нее страницу жизни.
Муж Ефросиньи Григорьевны учился в Москве в Плехановском институте. Родом был из Арзамаса, а в Москве жил у тетушки на Хитровке. А, потом, когда ее первый раз провожал, сказал, что нарочно на это место в автобусе сел, чтобы ЕЙ его уступить. Приметил давно: оказалось, они часто в одном автобусе ездили, он из дома, она – в консультацию.
Встречались, ходили в кино, а однажды сказал: выходи, Фросьюшка, за меня замуж. Я маме письмо отправил уже, что женюсь, так ты меня не подведи. Она обмерла просто. Он ведь был младше, да еще из семьи знаменитой одной в Арзамасе – плеяда торговых работников, уважаемые в городе люди. И состоятельные. А она - кто? Испугалась.
И в общем, как в воду глядела. Мама его отказалась принять в их семью такую невестку. Но не потому, что достатком не вышла, а потому что увечная. Зачем же такая ее красавца-сыночка будет всю жизнь, как якорь, держать? Пусть встречается, если любовь. А жениться – не будет ему родительского благословения.
Он пришел как-то к ночи уже. Показал письмо матери и сказал: что из дома уйдет, раз так, но не бросит любимую женщину. Они стали жить вместе. И с тех пор до конца своей жизни Ефросинья его называла не иначе как мужем, даже когда это был уже не ее муж, - чужой.
Ребенок родился на третьем году их совместной жизни. Мальчик. Тимошенька. Тимофей Молотов – известный в своих кругах адвокат-арбитражник, "сын консультации". Приобщаться к профессии он, как и мама, начал в этой же юридической консультации. Только - на третьем году своей жизни, в отличие от матери, пришедшей сюда после двадцатилетия.
- Мне тогда уже тридцать шесть было. Думала – все, отбоялась уже. А куда там: третья беременность. "Снова аборт делать будешь? Спросила меня акушерка, не глядя. А я головой замотала. Если уж суждено мне родить, что от судьбы своей бегать? Боялась, конечно, не справлюсь, поэтому не рожала: сама со своей ногой не особенно самостоятельна, а тут еще - маленький…
Ничего, родила. Муж, конечно, очень мне помогал. Мыл Тимошу, гулял, когда я болела. До семи его лет он с нами вместе жил. Маме своей с отцом каждый месяц телеграммы и фотографии посылал. Думал, привыкнут. Но не судьба...
А потом я однажды пришла с Тимофеем из садика, а он – бледный, и вещи свои старательно упаковывает. Ты куда, спрашиваю? А он: "Мать моя заболела". Сестра как раз у него на сносях в это время была, так что ухаживать некому. "Я поживу там, пока она выздоровеет, и вернусь. - А сам плачет, прощаться с нами не хочет: "Собирайтесь вы тоже со мной, не смогу я без вас там". Я от него отмахнулась. У меня процессы тогда шли один за одним, да и мальчика я куда там дену? Здесь садик все-таки есть, а там, в Арзамасе, мне его кто в садик устраивать будет? Я - не жена, прописка другая, знакомых, там - никого. Муж – дипломник, пока не работает. На родственников его полагаться ведь я не могла: не приняли они меня.
Так и осталась в Москве. А его мама, как из больницы вышла, сразу женила его на подругиной дочери. Молодая жена ему сразу двоих родила. Девочек-близнецов. Но он нас не забывал, приезжал каждый месяц сначала. Потом – пореже, но все-таки, как случай ему подворачивался – сразу ехал в Москву. Они с сыном очень скучали друг по другу. Муж даже предлагал ему в Арзамас перебраться. Но Тимофей отказался: "Ты не смог от своей мамки уйти, и я не могу, я теперь за нее отвечаю", – ответил мой мальчик.
А когда мужа как-то забрали в тюрьму, (инкриминировали экономическое преступление, он тогда уже был директором универмага там одного), мне среди ночи мама его позвонила. Так плакала! "Фросенька, помоги! Прости меня и помоги, умоляю!" Я первым же рейсом вылетела в Арзамас. Сын в пятнадцать лет тут один целый месяц жил. А я – там, у его матери. Каждый день к нему на свидания приходила. Оправдали его, ничего. Да он был и не виноват…
Ефросинья Григорьевна допила свой чай, перевернула чашку вверх дном и положила на блюдце. Галина, повинуясь ее завершающему жесту, выключила диктофон.
- Вот такую я прожила хорошую жизнь, дорогая Галина. Не жалею совсем не о чем. С сыном, конечно, одно время трудно было. Знаете, он когда в подростковую пору вошел, стал вроде бы как стесняться меня. Сказал мне однажды: "Ты к школе за мной больше не приходи. Не маленький, сам дойду". Я значения этим словам сначала не придала. А потом, замечаю, он оговаривать меня начал, дразнить даже как-то, когда я ругала его. И вдруг поняла: он меня просто стесняется: я же хожу с палочкой. Некрасивая, инвалид. Я очень переживала.
Но - устроилось все. Так внезапно, будто мне добрый ангел помог. Однажды наш бессменный заведующий консультацией спросил у меня: "Что это вы «Ефросинья Григорьевна, сына к нам своего столько времени не приводите?" А я: "Ему со мной неинтересно", - и заплакала вдруг. А он посмотрел на меня внимательно и спросил: "У вас что, с ним проблемы?" Я рассказала. "Вы все-таки приводите его к нам как-нибудь, - сказал мне Виталий Борисович. - Я ему, уже взрослому человеку, о нашей профессии расскажу".
Привела. Тимоша мой посмотрел, как со мной в консультации все уважительно обращаются, как советуются со мной. А заведующий его в кабинет к себе вызвал и долго-долго рассказывал, какие дела его мама выиграла, сколько. Как тут без меня сложно крутиться, если вдруг я в больницу или там что…
Так Тимофей после этого сам меня начал с работы встречать! "Мама. Давай свою сумку! Мама чего постирать?" - И никогда больше мне слова резкого не сказал.
А сейчас он женился. Второй, правда, раз, но удачно, я думаю. Я с семьей его жены квартирами поменялась. Наша – трехкомнатная, так там все же есть где внуков растить! И мама невестки им все-таки больше поможет…
Возвращаясь домой, Галина чувствовала себя так легко, так спокойно, как будто внутри вся была наполнена внутренним светом. Отогрела ее эта добрая женщина. И все невеселые мысли куда-то пропали, как не было: "Если она - не испугалась ни одиночества, ни трудностей всяких из-за увечья, мне-то бояться чего? Рожу, если так сложится, и воспитаю. И ни на чью шею ребенка этого не посажу. Не война и не голод, выкручусь как-нибудь. А с мужчинами со своими потом разберусь, когда время придет".
И с разбегу она поднялась на подножку трамвая, который довез ее до метро. "Завтра вечером надо бы к Ритке зайти, мне вопрос один по Семейному кодексу провентилировать надо", – размышляла Галина, покачиваясь на жестком сидении в такт стуку колес. Ни Валентину, Ни Марианне, ни тем более Крепкогорскому ей по этому поводу звонить не хотелось.