Теперь до остановки оставалось совсем ничего и пожелай Самуэль не ждать следующего автобуса, он бы ещё успел прыгнуть на ступеньку уходящего. Но он желал идти потихоньку и когда наконец добрёл, большая машина была уже далеко. Проводив её за поворот высокий юноша опустил глаза к своим будущим спутникам и совсем близко от себя увидел Спиллиарта. Его косой прищур из-за плечей за мгновение смог изменить лицо Самуэля с приветственного взгляда на вздёрнутую бровями оторопь, при этом сам ничуть не дрогнул. В темноте своих щелей, усиленной бледностью лица, Спиллиарт устойчиво держал следующее: однажды я не смотрел на тебя, искренне делясь своей жизнью, не сжимал крепко твою руку, с которой позже не принимал то, что обещал скоро вернуть. Что с тех пор прошёл год и с того дня это наша первая встреча – этого даже на миг не осветилось в провалах спиллиартовских глаз, которые теперь, как показалось Самуэлю, обращены даже не к нему. Но Самуэль не пожалел о своей помощи и тогда, когда понял, что его не только не хотят узнавать, но и смотрят так, будто он замышляет что-то дурное. Юноша подумал: “Пусть” и чтобы не смущать ни себя, ни другого, снова поднял голову к небу. День был слишком хорош, ясен и свеж, чтобы разливать в нём яд обиды, к тому же давно испарившийся, и неоткуда было взяться волнению в приятной усталости, в тонком удовлетворении от достойно исполненной работы. Теперь главное домой. Отдыхать.
Ко времени подошедшего автобуса о своём должнике Самуэль уже совсем забыл, когда же тот прошёл около него в толпу, притиснувшуюся к долгожданной двери, отчего-то вновь повторил метаморфозу лица, однако быстро придав ему выражение самое свойственное: выражение заинтересованности. Интересен был автобус; длинный, с большими чистыми окнами он имел одну двухстворчатую дверь и некое непонятное название, крупными строгими буквами написанное по всей ширине. Мысленно обводя каждую букву, на последней Самуэль узнал слово – сonvegens; подумав: “Что-то похожее на латынь”, он уже собрался поинтересоваться у кого-нибудь по этому поводу, но никого не осталось рядом, все, - а за это короткое время людей намного прибавилось, - были слишком увлечены попаданием внутрь. В их глазах Самуэль находил для себя только: сonvegens так сonvegens, главное туда. Когда остановка опустела, он увидел на ожидающей его пообтертой плечами двери края ещё одной буквы, которую можно было узнать лишь при закрытии двух половинок. СonveАgens? СonveZgens? Занимая себя этим гаданием он наконец зашёл в автобус. И соединение загадочной буквы состоялось, ознаменовавшееся неминуемой встречей Самуэля со взглядом Спиллиарта, в котором на этот раз блеснула раздражённость.
На изумление юноши его любимое место у окна оказалось свободным; на выдохе опустившись в него, он счастливый закрыл глаза. Немного так посидев, проникнувшись тем, как автобус плавно набирает скорость, как немного неуклюже поворачивает, теряясь для тех, кто только подошёл на остановку, он медленно поднял ресницы и тут же подумал; “А всё-таки как прекрасен!” То была реакция на профиль Спиллиарта, который оказался Самуэлю хорошо виден. Отторженность и холодность, по ощущению юноши, этой классической красоте только добавляли; и чем гипнотичнее она становилась, тем поразительнее становилось то несовпадение внутреннего и внешнего, что ещё более усугубилось проявленным отношением. Не отрываясь от Спиллиарта Самуэль приоткрыл окно и, захлёстнутый мягкими потоками воздуха, приспустился в кресле и, совершенно опьянённый, погрузился в беззвучный разговор со своим объектом: “Тебе конечно показалось бы странным моё предложение, но поверь, решился на него ты бы быстрее, чем на отворачивание карманов. Гордыня встала бы тебе дороже той, наверное и невидимой тебе, красоты, которой ты был не в силах соответствовать, которую не способен был наполнить. Быть может, ты украл у меня больше, чем думаешь. Предлагаю вернуть именно это. Взамен предлагаю своё”. Мысли растянулись и усыпили, и, продолжая держать глаза широко открытыми, Самуэль ещё долго не отдавал себе отчёта в том, что Спиллиарт поймал его неподвижный выпуклый взгляд и потому, как бы укрываясь, начёсывает висок. Дорога располагала к ослаблению сознания, к медленной утрате этой, так называемой, наземной необходимости, но привычка к ней была довольно сильна и даже сейчас, в не требующем её движении автобуса, она напомнила о себе. Сообщение от жеста Спиллиарта наконец дошло до своего адресата и Самуэль сразу перевёл взгляд в сторону, вниз, на свои руки, которые также оказались возможны благодаря уже не целиком, но восстановленному сознанию. Смотря на руки Самуэль размышлял: “Да мне жалеть его надо. Во-первых, он перед моим взором, что естественно мучительнее для него, а во-вторых, что хуже всего, он устроился так неудобно, что ничего не может видеть. Зачем же он сел прямо у двери, на эти самые неудобные затемнённые места? Зачем, ведь он прорвался внутрь один из первых, когда можно было выбирать любые? Наверное, теперь злится, что я так хорошо сижу. Если бы не отказался знать меня, мы могли бы меняться”. Осторожно подняв глаза к Спиллиарту, Самуэль увидел как он, прекратив чесать висок, мрачно смотрит на соседа, чьи коленки ещё чуть и упёрлись бы в его. Нетрудно было понять, как сильно Спиллиарт сосредоточился на этом “чуть”, в отличие от соседа, который, опустив голову на грудь, медленно съезжал с кресла, в самый последний момент столкновения успев немного подать назад, приподняться. “Да-а-а, - сказал про себя Самуэль, вновь опустив глаза. – Но может быть это и хорошо. Пусть лучше это переживание, чем переживание моей близости. Второе всё-таки глубже, а значит и тяжелее; ещё и потому, что более личностное”. Прежде чем наконец обратиться к окну юноша рискнул посмотреть на неразрешаемую ситуацию ещё раз. И после сумрака безоконного пространства Спиллиарта и напряжения, обнаруженного в его несчастном положении, долгожданные ландшафты представились Самуэлю удивительно светлыми и расслабленными.
Тона были под стать погоде, тёплыми, летними; каждая линия казалась обогретой солнцем. А скоро началось то, что заставило Самуэля улыбаться и жмуриться, и в эти миги его сопровождала неожиданно появившаяся вера, что все эти слепящие мерцания есть забавы спрятанных повсюду существ, которые словно в танце крутя зеркалами направляют солнечные лучи на тех, кто как и он осмелился занять лучшие места в автобусе. Но если это и было некой проверкой насколько долго можно не закрывать глаза или не прятаться под чёрными очками, которых Самуэль никогда и не имел, то точно такой же, какой ещё совсем недавно была для него щекотка. Не без грусти он вспоминал как всё же долго мог держаться, не выдавать, что боится её, но потом покрывая всё удержанное брызжущим слезами смехом, который другие, заражаясь им и теряя равновесие, называли смехом от души. “Ещё немного и Самуэль сольётся с этой прозрачностью верхушек, склонов и равнин” – успел было подумать юноша как тут же невидимые существа, посчитав что уже достаточно порезвились с любителями окна, застелили всё спутанной, переливающейся янтарём паутиной. Только сейчас, когда автобус вышел на скорость, при которой перестают ощущаться колёса и вообще само передвижение, Самуэль подумал о них, принявшихся осветлять и согревать друг друга, как об ангелах. И отчего-то совсем не странно ему было то, что от такой скорости ветер не усилился, а виды, вместо того, чтобы замелькать, стали меняться ещё медленнее, в тот самый момент, когда уже начинали походить на закрывшие окна холсты. А сетка ангелов истончилась и, порвавшись бликами, разлетелась повсюду. Но Самуэль этого не увидел; удовлетворённый тем, что он всё-таки выдержал щекотку ангелов, он давно уже дремал.
И вот сквозь этот тишайший полусон вкралось что-то еле слышимое и монотонное. Какое-то время Самуэль принимал это за звук тления свечи, но чем более он приходил в сознание, - а делать это было уже непросто, - тем яснее для него становилось, что где-то очень близко рвут бумагу. Разрывание представлялось чересчур осторожным, словно по тонкой, плохо видимой линии. Ритуал, как оказалось, происходил впереди, прямо напротив Самуэля, и вот его подбородок уже вытягивался над плечом неизвестного, такого же любителя мест у окна.
- Извините. – сказал неожиданно тот, закрыв лист на надорванной середине.
Самуэль немного смутился: ведь это же он подкрался как вор, ведь это ему надо было извиняться. “Как он может знать, что нарушил мою дремоту и не дал привычки осознавать далеко уйти”. – спрашивал себя юноша и уже хотел что-либо сказать, но незнакомец опередил его:
- Даже если опустив руки вниз, мять будет громче.
Только теперь, когда его спутник стал засовывать листок куда-то в карман, Самуэль увидел что на его коленях лежит раскрытая тетрадь, из середины которой торчат края ровно выдернутых страниц.
- Вы что-то пишете? – спросил Самуэль, и сразу понял, что более дурацкого вопроса, который словно слетел с языка, сложно было и придумать.
- Дурная привычка. – cпокойно ответил незнакомец.
- А что вы пишите? – теперь Самуэль окончательно решил, что уже во многом во власти неконтролируемых сил, что мозг уже достаточно ослаб, чтобы укротить их. И как бы юноша не понимал, что это безусловно хороший показатель, что он уже довольно близок к подходящей форме, что-то в этой детскости, ещё отчётливее становящейся на фоне тактичного поведения спутника, его коробило. Поэтому до ответа он поспешил оправдаться:
- Знаете, ведь ещё совсем недавно я бы не задал таких глупостей, а теперь не знаю какую выкину ещё.
- Давайте об этом “совсем недавно” поскорее забывать. – говорил незнакомец. – Не знаю, чем вас оно держит, но меня этими бумажками, закорючками букв, этим пером. Возьмите. – и он протянул своё перо Самуэлю. – Оно что-нибудь для вас весит?
- Ни грамма. – ответил Самуэль, передавая перо обратно. – Впервые такие вижу.
- Оно обыкновенное. Вся тяжесть в его значении, которого у вас уже нет. Скоро, чувствую, и у меня убудет, а эта тетрадь станет подобна воде. Знаете как замечательно писать по воде? Пером из воздуха.
- Вы – странный. – сказал Самуэль без последующих самообвинений; знакомец располагал к естественности.
- Оказывается трудно сразу бросить. Как будто письмо какое-то… Вы же, кажется, спросили, что я пишу. Да всё одно: что вижу.
- Думаете по приезду отправить?
- Пожалуй. – уловив долю доброго юмора в интонации Самуэля, незнакомец улыбнулся.
Когда он установил руку для нового начала, Самуэль обо всём догадался;
- Извините, что отвлёк вас. Допишите его наконец.
- Спасибо. Вы кажется натолкнули меня на одну интересную мысль. Я буду пробовать разучиваться писать.
- Ещё раз извините.
И Самуэль уже было откинулся назад, но в последний момент задержался и, грудью притянувшись к чужой спинке, вытянув со всей силой шею, выхватил со страницы незнакомца одно из первых слов. Это было слово “шакалы” и с ним, как во что-то ватное, Самуэль провалился в своём кресле. Теперь он напряг всё своё внимание, чтобы увидеть хоть одного шакала. Но ничего не получалось. И даже попытки не моргать, поднятыми бровями удерживая глаза открытыми, оказались тщетны. Тогда ему захотелось вычитать ещё одно слово, которые, судя потому, что пробудившего звука не было, только прибавлялись. Но дёрнувшись, Самуэль остановился. Он испугался, что сможет увидеть такое, что в гораздо в большей мере, чем “шакалы” будет не совпадать с его собственными, не записываемыми словами. Скоро он понял что-то важное и успокоился, пожалев того, в чьём окне показались падальщики.
А автобус тем временем въехал в зону бугров и впадин. Имея низкую посадку он подробно отсчитывал погрешности дороги спинами и тазами своих пассажиров, их ударами о сиденья. На каком-то бугре автобус подпрыгнул так, что Самуэль прикусил язык. Да, это была та самая часть дороги, которой просто не суждено было стать гладкой и ровной. При этом оставались люди, которые почти не шевелились, и эта устойчивость их тела и особенно лица вызвала в воображении юноши, от боли зажавшего рот ладонью, такие же болезненные образы манекенов. Вертеть головой Самуэлю не требовалось, ему было достаточно коситься на собственного соседа. Его корпус представлялся Самуэль приклеенным к спинке сиденья, вытянутые руки ладонями к коленям, а ноги – к полу самого автобуса. И только очередной бугор помешал Самуэлю задать вопрос о крепости клея. Продолжая испытывать боль, он продолжал держать подлетающую руку на лице и молча поглядывать на соседа, всё ждал, когда же тот наконец спросит его – что же вы так дёргаетесь, как же вы можете быть таким легчайшим, слабеньким существом? Но вопросы всё не задавались, а их ожидание продолжалось и тогда, когда автобус вышел из сложной полосы. Всё-таки теперь Самуэля более заботило другое, он думал как бы так случайно задеть соседа, чтобы узнать: жив ли он вообще или нет, ведь замечательная перемена в пути на нём совершенно никак не отразилась, он по-прежнему не отрываясь смотрел вперёд, будто там происходило что-то важное. Этот сосредоточенный взгляд Самуэль увидел и у тех, кто сидел по правое плечо соседа, c противоположной стороны, и теперь сам поворачивал туда голову, вспоминая о Спиллиарте. Именно он, как оказалось, и был объектом внимания, парализовавшего соседей Самуэля, а теперь и его самого. Дугообразной тенью Спиллиарт нависал над тем самым человеком, который некогда сводил его с ума своими коленями, теперь чуть под наклоном держащего их на весу прижатыми другу к другу. Что-то противоестественное для Самуэля было в этой картине, погружённой во мрак, как показалось юноше ещё более усилившимся, только отсветы от окон не давали затянуться ей сплошной чернотой. Самуэль смотрел на это явленное ему удушье как на какое-то нелепое позирование, глупейшую демонстрацию, и думал – уж не устроил ли Спиллиарт её специально для него, чтобы показать, что представится случай и он сделает подобное и с ним, своим заимодателем. И только Самуэль собрался оживить соседа объяснением столь захватившей его ситуации, как вдруг откуда-то спереди услышал: “Да хватит уже! Сядьте! Сколько можно ерундой заниматься? Вы что там, кирпичи из кирпичей что ли делали?” Не слишком задумываясь над мыслью этого выпада Самуэль однако ухватил в нём главное, теперь до него дошло, насколько действительно комично выглядит Спиллиарт, точнее его силуэт. Именно на него после короткой паузы и обрушилось, полетело со всех сторон: “Чего вы добиваетесь, идиот!”, “Хватит нас отвлекать!”, “Сядьте, успокойтесь!”, “Думаете интересно на вас смотреть?”. Cамуэль заметил, что даже у его соседа-манекена шевелятся губы и слегка вздуваются щёки, может он что-то и говорил, но в воцарившемся шуме услышать это было невозможно; главное – он был жив, и это успокоило юношу, ведь он не хотел, чтобы рядом с ним ехал мертвец. Cлишком живым он чувствовал себя для этого. “Пожалуй только я и молчу” – решил Самуэль, тут же изменив своё мнение, когда сквозь шум голосов расслышал страстное комкание бумаги. Тем временем застывшая сцена начала меняться, несчастный, будто и сам уже уставший от назойливой близости Спиллиарта и оттого, что вместе они образуют предмет для упрёков и насмешки – несмотря на то, что главным виновником признан всё-таки Спиллиарт – начал пытаться выйти из навязанного ему положения. Под руками Спиллиарта он задвигался, закрутился, что и привело к самому громкому из восклицаний, заставившему всех умолкнуть. Это было восклицание недовольства, но обращённое уже не к Спиллиарту, а к его неподдающейся жертве. В жёсткой манере, - которая бывает обычно у того, кто долго терпит, - её отчитали за то, что она неподобающе грубо потеснила и если не успокоится будет вышвырнута из автобуса вон. От такого оторопел даже Спиллиарт, повернувший голову куда-то в черноту; одёрнув руки он присел на своё место. Уже через мгновения Самуэль узнал, что очень многим в автобусе отнюдь не так сладко, как ему, что всё это время, пока он любовался пейзажами из окна, пассажиры его рейса только и делали, что мучились. Но теперь никто не собирался делать это героически, плотно стиснув губы. Возбуждённым душам уже тяжело было удержаться на месте и они летали по автобусу, как вдруг попавшие в банку мухи, жалуясь на всё и на вся. Cамуэль только крутил головой. Он даже не сразу понял, что сидит один, что его парализованный сосед также где-то высказывает своё недовольство, может быть даже упрекает своего соседа, то есть Самуэля. На волне всеобщей истерии юноша также принялся выискивать в себе что-то, что не устраивает и его, но быстро остановился, во-первых, такого не было – даже происходящее волнение не очень-то его задевало, - а во-вторых, во многом именно он виноват в случившемся, ведь всё началось со Спиллиарта, а он сделал свой жест оттого, что разнервничался под тем взглядом, с которым Самуэль мечтал о его, спиллиартовой красоте. “Так что лучше, – подумал Cамуэль, – мне не вмешиваться, в тем более начинается любимая часть дороги”. И богатству эмоциональных проявлений он выбрал богатство заоконного мира, его полутоны с насыщенностью заката и мягкостью свечи.
И настолько он погрузился в своё созерцание, что вскоре, кроме протяжной мелодии памяти уже ничего не слышал. О том, чем закончилось суета в автобусе, он узнал бросив мимолётный взгляд в салон. И пусть перед взглядом снова было окно, но внутри его было уже не то, что проплывало за окном, а то, что было ухвачено в салоне: возвышающаяся плотно пульсирующая масса, из которой вырывались чернеющие точки глаз. “Да-да, это он! ” - просквозило в мёртвой тишине автобуса, в последней раз набравшего скорость, при которой перестают ощущаться колёса. Сказанное принадлежало Спиллиарту. Готовясь представить свой анфас публике, Самуэль думал: наверное, после того как Спиллиарт указал на меня, сомнения всех исчезнули сразу, ведь так очевидно выражается моя вина и так глупо осуждать кого-то ещё, а то, что до сих пор я спокойно сижу скорее всего связано с их страхом перед моей открытостью, незащищённостью, выходит - возможным даже и здесь. Глаза не кололи и не жгли, и уж в тем более не щекотали, однако Самуэль не стал больше играть в отсутствие и повернул голову. И очень быстро он почувствовал как его уверенный взгляд в соединении с короткой улыбкой усиливает всеобщее раздражение, при этом озадачивая ещё глубже. В обращённых к нему зрачках он читал только одно – как это можно, чтобы ты, сделавший эту поездку невыносимой, мог так спокойно держаться, за этим что-то есть. Теперь обескураженный народ вопрошающе глядел на главного обвинителя, Спиллиарта. До сих пор стоящий в стороне, теперь с возложенной на него ответственностью он довольно небрежно прорывался к месту Самуэля и вот уже гордо стоял над ним, поставив ногу на сиденье его бывшего соседа-манекена. Лицо Спиллиарта, как показалось Самуэлю, в дороге много потеряло, его словно поглотил тот сумрак, в котором оно так долго находилось. Со вздохом простившись с утраченным и опустив глаза Самуэль принял это как своё последнее разочарование, после которого всю дальнейшую красоту он сможет воспринимать спокойно, без малейшей боязни несоответствия ей. В пору было сказать – спасибо, но это уже было бы чересчур. Меньше всего Спиллиарт нуждался в этом слове, он нуждался только в том, чтобы Самуэль как можно лучше соответствовал образу и когда он наклонился прямо к его уху, юноша приготовился именно к этой просьбе. Но услышал совсем другое: “Решил подавить на мою совесть? Надеялся сжечь меня глазами? Всё смотрел, смотрел, то так, то этак, как будто какое проклятие посылал, как будто колдовал. Ну вот и результат. Вот чего ты добился”. И теперь, выпрямив спину, Спиллиарт говорил громко, для всех, помогая себе руками. Он говорил: “Посмотрите как цинична его улыбка, как хитёр его отсутствующий взгляд!” И чтобы поприметнее стали циничность улыбки и хитрость взгляда все прищурились, немного выдав подбородки вперёд. Прищурились как если бы от Самуэля исходило свечение. А Спиллиарт, почувствовав власть, продолжал чётко и отрывисто, уже во всю расхаживая и тесня пассажиров друг к другу. Во время этих разглагольствований, создающих впечатление давно приготовленных, юноша только раз взглянул на своего обвинителя, как бы спрашивая – не много ли, Спиллиарт, ты на себя берёшь. Однако их взгляды не пересеклись, Спиллиарт был слишком занят, чтобы посмотреть на Самуэля, ему было достаточно, что другие смотрят на него. Что же до взглядов других, то Самуэлю показалось, что что-то в них изменилось. Ещё немного и они слились бы в одну большую оторопь, похожую на ту, которой Спиллиарт наградил Самуэля на остановке. Пока же это была растерянность, но очень лёгкая, очень зыбкая, и если бы Спиллиарт нашёл бы хоть одно весомое доказательство вины своего заимодателя, хотя бы одно действительно обоснованное подкрепление своим нападкам, от этой растерянности не осталось бы и следа, как и от того тонкого чувства фальсификации, что, витая над всеми, уже начало опускаться. Но это, по причине тонкости чувства, происходило довольно медленно; Cпиллиарт будто зашвыривал его на прежнюю высоту, и следя за этим Самуэлю только и оставалось, что разговаривать с собой. Почему их ощущения меня совпадают с его ощущением, почему они так верят ему и вряд ли поверят мне, хотя может и поверят, но только для этого нужно хоть что-то сказать, а сказать я ничего не хочу, или уже не могу, слишком расслабился; да и какие могут быть слова – рвущий бумагу наверняка меня поддержит (минутой назад Самуэль снова услышал знакомый звук, придвинулся к его создателю, желая спросить – как ему это представление, но никого не увидел, притом, что звук продолжался и был где-то близко) – да и какие могут быть слова, когда пора уже готовиться к выходу; несомненно доказывать также глупо как и душить своего соседа, такая же нелепость, однако этот Спиллиарт видимо довольно глубоко в ней увяз, совсем забыл, что скоро выходить, а значит всё совершаемое им сейчас делать не важным; да он словно репетирует что-то, как тот актёр, который не отдаёт себе отчёта, что на сцене тех статистов-помощников, на которых он опирается, просто-напросто не будет, но главное не будет меня, во всём виноватого. А тем временем всё шло к заключительному слову, вершине, и вот, она случилась. Спиллиарт встал на сиденье, куда ещё недавно упиралась его нога, и глядя снизу вверх на Самуэля отчеканил: “Ты должен оплатить нашу дорогу, ты сделал её такой и мы за неё расплачиваться не будем. Если ты молчишь, значит тебе нечего сказать в своё оправдание, ты всё признаёшь. Плати! Нам, за наше беспокойство! Деньги соберу я”.
Самуэль был просто покорён такой наглостью, он мог представить себе всё что угодно, но только не это. Чтобы скрыть своё изумление он метнул свой взгляд в окно, туда, где уже простирался прекраснейший лес, и именно его залетевшие в окно запахи и вывели Самуэля из оцепенения. Вышедший из него одним их первых, с печалью рассматривающий своих попутчиков, теперь он собирался силами, чтобы крикнуть. И вот, поднявшись с места и, ещё раз убедившись, что несмотря на несмолкаемый звук разрывания бумаги создателя этого процесса нигде нет, он громко произнёс, за мгновение до открытия рта поняв, что сейчас окончательно собьёт с толку всех присутствующих: “Дорогой родственник Харона! Останови!”. “Не положено!” – тут же отозвалось из кабинки шофёра. “Меня все просят выйти, со мной никто не хочет ехать!” – быстро парировал Самуэль, на что тотчас услышал: “Пусть подтвердят!” И когда Самуэль обратился к своим попутчикам с вопросом – хотят ли они, чтобы он их покинул, все разом ответили – да, громче всех прокричал Спиллиарт. И водителю уже ничего не оставалось делать, как остановиться и открыть перед Самуэлем двери.
Когда Самуэль шёл к выходу, он вспомнил о загадочном слове с пропущенной буквой и тут же захотел обернуться, узнать, ведает ли кто об этом слове. Но он сдержался. И вот буква была наконец открыта, и, отходя дальше от автобуса, Самуэль повторял как заклинание – сonvergens, сonvergens. Когда автобус тронулся он увидел как к заднему стеклу прильнули многие из его уже бывших попутчиков; в центре был его обескураженный сосед. Слыша щебетание птиц Самуэль блаженно улыбался, и эта широкая улыбка укоротилась только на миг, когда уже отъехавший на порядочное расстояние автобус вдруг остановился. Из него кто-то выходил. “Неужели…” - начал уже было думать Самуэль, но тут увидел его, чью бумагу он так долго слушал и чей выход оказался не очень удачен. Вступив на землю, незнакомец подвернул себе ногу и упал на колено. Самуэль уже было поспешил к нему, но тот быстро встал, сбил с колена пыль и, чуть прихрамывая, вошёл в лес.
Сonvergens поехал дальше, а юноша развернулся к лесу и улыбка его снова стала как прежде. Он вспомнил о тех игривых существах, что щекотали его солнечным светом, и уже ни о чём не думая, погрузился в ожидание скорейшей с ними встречи.
16 09 2005