О том, что его пианино слишком старое Пётр давно знал и без них, но то, что оно будет портить весь вид – узнал только что; он конечно сделал удивлённое лицо, даже растерянное, но в действительности к такому исходу он был уже подготовлен, с тех самых пор как они, его мать и отчим, как всегда не считаясь ни с одним из его мнений, начали свой “глобальный” ремонт. Инструмент для удобства выноса решили разобрать, а где-то и сломать. Он отказался, и потому всем, по настоянию матери, занимался отчим, в свою очередь заставивший Петра выносить все фрагменты инструмента на улицу и класть около газели, на которой потом всё будет отвезено.
Так и сидел Пётр за стеной, в ожидании нового куска, и вздрагивал от каждого удара, как будто этот удар был по нему самому. Отчим матерился, поносил инструмент и вместе с ним и Петра, говорил, что ему давно уже стоит заняться каким-нибудь стоящим делом, перестать жить в своём романтическом мире, начать приносить в дом деньги. Петру казалось, что после того, как отчим добрался до него, до его мира и до денег, работа у него пошла быстрее, словно с вдохновением. Человек понял, что уничтожает не просто вещь, а нечто, хранящее в себе то иное, которым живёт другой. Положив последний кусок Пётр долго не поднимался домой, он стоял и опустошённо разглядывал груду железа и деревяшек. Обломок клавиатуры безжизненно смотрел на него, словно прося – уйди, как когда-то просила она, Саша, не желающая, чтобы Пётр видел её в том некрасивом виде, который ей принесла болезнь.
Пётр вспомнил её, ещё живую, ещё сияющую здоровьем и любовью, вспомнил как она стояла за его спиной, когда он склонялся над своей музыкой, и медленно заплетая его волосы в своих пальцах, трепетно слушала её. Как будто это было вчера; дождавшись окончания ферматы и не выпуская своих пальцев из его волос она села ему на колени и, положила голову на плечо, в этой тишине, наполненной её чуть слышным прерывистом дыханием, лёгким, но пронзительным ознобом, он постигал сущность своей музыки. Обломок, на которой он смотрел сейчас, мог быть той октавой, на которую он смотрел тогда, таким же глубоким, сосредоточенным взглядом. Именно на неё она могла положить свои пальцы, и, растопырив, вдавить всей пятернёй и долго её не поднимать, давая искажённой реальности кластера медленно таять. Он прекрасно помнил о чём подумал тогда, когда она сделала это ещё раз, когда ещё раз достала из теперешней груды тревожащий, резкий звук, вмещающий в себя все те интервалы, из которых он, Пётр, ещё мгновение назад, складывал свою причудливую мозаику, ювелирно прикладываясь к каждому интервалу, добиваясь его прозрачности. Так быстро всё сыгранное им утратило свой моцартовский шлейф, шлейф солнечного весеннего настроения, сверкающих ручных потоков, журчащих между тающих снегов. Так недолго он осветлял их комнату, ровно столько, чтобы стать ей, Саше, невыносимым. Он прекрасно помнил, о чём подумал тогда, что мелькнуло перед ним, заставив обнять Сашу как ребёнка, свернуть её на себе, съежить до размеров сердца, как можно сильнее прижимая его к своему. Это знак, знак – вот что мелькнуло, вот что подготовило его к известию, пришедшему через два месяца. У неё рак и она умрёт. Возможно, если бы он глубже проникся в её первое фортепианное произведение, исполненное на этих, лежащих между ног, обломках, он бы узнал и это, и все последующие два месяца каждую минуту рядом с ней представлял чудом, настоящим мифом и относился к этому времени именно таким образом.
Вернувшись в свою опустевшую комнату, по которой ещё витал запах мужского пота, он сидел на том месте, где стоял инструмент, тяжело прижимавшийся к стене всей своей чёрной массой. Пётр долго не открывал глаза, и открыл он их не потому, что солнце летнего заката было так раскалено, словно молило, кричало посмотреть на него, а потому что в проёме дверей, после их грубого открытия, появился хмельной отчим, тут же бросив злобный упрёк:
- Я за тебя должен выносить эти опилки?
- Ты хочешь, чтобы я сделал это сейчас? – сдержанно спросил Пётр
- Музыкант, не делай из себя дурака. Я весь день провозился с твоим дерьмом, а тебе даже лень убрать свою комнату.
Тщетно было искать в словах пьяного и глупого человека логическую связь, также нелепо как и препираться с ним, ещё более возбуждая его агрессию. Поэтому Пётр снова сдержался, помогая себе смотрением в порозовевшее окно. Сказав сквозь зубы – сделаю, он попросил закрыть дверь. В ту же минуту он отчётливо понял, что весь затеянной ремонт это лишь стратегия его изгнания из дома, хитрый приём, придуманный уставшими жить с чем-то им непонятным, нарушающим их быт, не поддерживающим его. А ведь за последнее время эта разность стала чувствоваться ещё острее. В действительности перестала устраивать не внешняя обстановка, а внутренняя, стали давить не старые полки, обои и потолки, стала давить атмосфера, в которой всё это пребывает. Если бы сейчас под руками оказалась клавиатура, то Пётр положил бы на неё их, две свои руки, и громоподобное эхо раскатилось бы по этой заново рождающейся квартирке, а может быть по всему дому, заставив каждого встретиться с мимолётностью, намекающей о приближении конца. Но клавиатуры не было, всё, что осталось в этой квартире от музыки, это была лежащая среди опилок нотная тетрадь, та, на первых страницах которой были написаны его моцартовские “Эфирные люди”. Пётр взял тетрадь, отряхнул от опилочной пыли и пролистал до последних страниц.
Когда дверь снова открылась и в ней помимо уже покрасневшего от вина и ярости отчима стояла мать, Пётр дописывал последние такты; одна его рука продолжала висеть над воображаемой клавиатурой.
- Нет, ну ты посмотри на этого музыканта! – презрительно, еле двигая языком сказал
отчим.
- Сынок, - тут же с притворной нежностью вступила мать, - в чём дело? Папа помог
тебе избавиться от этого гроба, а ты так себя ведёшь. Ты предлагаешь мне заняться уборкой твоей комнаты?
- Да, он хочет, чтобы мы тратили своё время на его комнату.
- Сынок, неужели тебе самому не хочется привести её в порядок?
- Да ему ничего не хочется! Ну теперь он без своей музыки попляшет.
После этих слов Пётр вдавил карандашом в страницу, и не отрывая от неё жирно начертил два аккорда из пустых кружков целых. Затем он также жирно закрыл нотный стан знаком окончания и закрыл уже саму тетрадь. Он взял кусочек фанерного листа и, держа его в одной руке, а в другой тетрадь, встал и, не задерживаясь перед ожидающей парой, вышел из комнаты. Он не протиснулся между ними, они сами втянули в себя животы, отодвинулись так, будто соприкосновение с Петром было заразно. Когда недоумевающие остались за спиной, на лице Петра появилась слабая улыбка, но даже с ней его худое лицо оставалось строгим.
- Ты куда? – спросила его мать, зайдя в прихожую.
Открывая дверь, Пётр на мгновение обернулся и восхитился увиденным, тем, что ему показалось, а показалось ему то, что его мать и отчим представляют собой одну маленькую фигуру, которая переместилась из того угла в этот и заняла то же положение. Фигура эта была преимущественно женская, и только из левого бока из неё вырастало что-то мужское, немного наклонённая в сторону голова, у которой не было шеи, нога, между женскими ногами, край плеча… Так сильно ему хотелось сказать - “как ты изменилась”, но он переборол себя, потому что говорил бы это он не ей, не матери, а монстрообразной фигуре. Он только сказал:
- Вам же не нужны опилки. Уношу.
Домой он больше не вернулся, стал жить у бабушки, матери его отца. Петру пришлось поуговаривать старушку, чтобы поставить в комнате её сына миниатюрное пианино, но эти уговоры были больше похожи на добрую игру и поэтому, наигравшись вдоволь, бабушка согласилась. C тех пор своего ухода из дома Петру так и не удавалось сыграть своё последнее произведение, он всё откладывал, подстёгивая им не только себя, но и бабушку. Теперь он уже и не знал, кто больше хочет его послушать, и по иронии судьбы именно бабушка нашла для Петра то объявление, в котором предлагались подходящие ему условия. То есть только забрать, вывести инструмент из дома.
Когда счастливый Пётр шёл со смотрин инструмента, очень ему приглянувшегося, по городу уже носился прохладный осенний ветерок. Опьянённый этой прохладой Пётр не заметил идущего навстречу приятеля, который в свою очередь Петра увидел ещё издалека, и теперь торопился к нему с широкой улыбкой на лице. Через мгновение они стояли друг напротив друга и удивлялись тому, как они давно не виделись. Но на самом деле, и Пётр это чувствовал, главным предметов их удивления были внешние изменения. В конце концов Пётр так прямо и спросил;
- Ты зачем таким сильным хочешь стать?
- А ты что хочешь поставить рекорд по дистрофии? – тут же весело ответил тот.
Так им стало легче, и теперь после высказанного глубокого впечатления они могли говорить о чём угодно. Но только разговор не особо клеился, Пётр всё не мог найти общей темы, а тот, у которого раньше была кличка “Спичечный” только и говорил что о важности здорового образа жизни, о режиме, о некоторых его любимых упражнениях. Рядом со Спичечным Пётр чувствовал себя маленьким, слабым, даже инвалидом, но он был рад, что тот встретился ему и идёт сейчас рядом, и кроме внешней разницы ничего такого не замечает. С одной стороны это было хорошо, но с другой… Пётр боялся любимых вопросов Спичечного, по сути обыкновенных вопросов, задаваемых обыкновенно людьми при встрече. Пётр как мог уводил большого парня от этого традиционного ряда, но в итоге, когда они подошли к дому Петра, Спичечный всё-таки о нём вспомнил.
- Значит ты не работаешь. А чем занимаешься?
- Учусь.
- До сих пор учишься? А где?
Тогда Пётр подумал, что глупо теперь скрывать свою специальность, когда он уже решил попросить Спичечного, учитывая его габариты, помочь ему в переносе инструмента. Можно было и соврать, придумать что-то интересное, но если Бог ему, Петру послал эту силу, значит нужно было быть перед ней искренним. И Пётр сказал Спичечному правду.
- Ничего себе! А зачем тебе это надо?
- Мне это интересно.
- Да-а. Какие тебя ждут деньги. Теперь понятно почему ты такой. А девушка у тебя есть?
- Нет.
- До сих пор? Да у меня уже их штук десять было. В год по штуке.
- У меня не было в год по штуке. Ты мог бы мне помочь?
- В этом смысле? Ну конечно помогу!
- Нет. Помоги мне пианино перетащить.
- Чего?
- Помоги мне пианино перетащить.
- Ты какой-то больной стал. Пианино тебе зачем-то…А ну да! Так что же у тебя его до сих
пор нет?
- Было. Всё было. Так ты поможешь?
- Да помогу, в чём проблемы. Когда?
- Завтра.
- Ты хочешь, чтобы мы его на руках пёрли?
- Только по этажам. Для перевозки я машину найму.
На следующий день Спичечный пришёл в лёгкой облегающей одежде и Пётр увидел рельефы его мышц. Они стали ещё более отчётливыми, когда пианино было снесено. То, что это было всего лишь два этажа могло радовать только Спичечного, ведь он ещё не знал, что впереди - их шесть. Он гордо попивал из бутылки и говорил, что для него такие веса ничего не значат. Пётр скромно молчал и ждал, пока Спичечный отдохнёт и они начнут загружать инструмент в машину. В этом процессе Спичечный в первый раз проявил свою суетливость. А когда они занялись обратным процессом, то есть выносом пианино из машины, Спичечный сгрубил решившему помочь водителю. На первом же этаже он сгрубил и самому Петру, но быстро извинился. Малые пространства этажей и тех площадок, что были между ними, узкие лестницы – всё это заставляло постоянно группироваться, подстраиваться, да так, чтобы не покарябать инструмент, не ударить. Несмотря на свою миниатюрность он было довольно тяжёлым, неудобным, без ручек и каких-либо вспомогательных выступов. Мысль о безнадёжности дела без помощи, без третьего лица, прозвучала из уст Спичечного ещё на площадке между первым и вторым этажами; к площадке между вторым и третьим эта мысль завладела им полностью, она вылезала даже из его красных, вылупившихся глаз, когда говорить было сложно, только рычать, пыхтеть, сопеть, издавать те странные звуки, которые Пётр слышал от своего отчима, звуки, как и в случае со Спичечным, сопровождающиеся перекладыванием языка под губами. Петру было по-настоящему жаль своего помощника, он не знал, что говорить, как отзываться на всё его нытьё, хотя тот уже начал говорить обидные слова, то ли в шутку, то ли всерьёз – Пётр уже не понимал этого, наверное как и сам Спичечный – просить вознаграждение, растущее ни с каждым этажом, а с каждой ступенькой. Сыпались такие выражения как – да что с вас, с музыкантов взять, или - да кто сейчас играет на пианино, или прозвучавшее с хрипом - кому она нужна, эта твоя музыка? Пётр терпел и молчал, если что и говорил, то это – ещё немного осталось. Он уже давно сделал всё, чтобы Спичечному было легче: нёс снизу, придумывал самые допустимые варианты движений, при переложении на этаж работал за четыре руки. На пятом этаже он вдруг почувствовал, что несёт один, но выглянув вперёд увидел ту же самую картину, что и всегда, только одно выдавало Спичечного, - относительное спокойствие, молчание, при всей его убедительности позы и рук оно просто кричало об обмане. Так захотелось Петру в этот момент прогнать обманщика, утомившего больше, нежели само пианино. Так захотелось прогнать этого, уже давно обнажившего свой идеальный торс, спортсмена. Но оставался ещё этаж и, собрав последние силы, Пётр решил оставить то, что имел, ведь до конца поверить, что он тащит совершенно один, он не мог.
С горем пополам инструмент стоял около двери Петра. Его вышедшая в подъезд бабушка, увидев Спичечного, так и всплеснула руками. Она сказала – вот парень, это я понимаю. Это вдохновило Спичечного помочь Петру в последних шагах, хотя тот уже собрался их проделывать без него, вносить инструмент в квартиру и затем в комнату. Всё это время бабушка Петра изображала ему Спичечного как образец для подражания. Спичечный в свою очередь соответствовал своему образу, в руках его появилась ловкость, в голосе мужественность, всё выдавало в нем человека нисколько не уставшего, с большим запасом сил. На эту удивительную метаморфозу Пётр реагировал как и всю дорогу сосредоточенным молчанием; за последние два этажа он слишком устал, тогда как Спичечный – отдохнул. Но ни на мгновение ни возникало у Петра порыва сказать об этом, единственное, что он хотел – это всё закончить и поскорее проститься со своим помощником, к виду которого ему, по словам бабушки бледненькому мальчику, нужно было стремиться.
Теперь инструмент стоял на месте, там, где ему предстояло жить несколько лет. Пётр принёс в комнату большую бутылку воды, и, отпив немного, поставил на стол, незамедлительно начиная настройку большим отцовским ключом. Спичечный, не долго думая, взял бутылку в руки и вернулся на диван, но только уже не в сидячее положение, а лежачее. Он молча лежал, пил воду и наблюдал за впервые виденным зрелищем настойки. То, что он до сих пор оставался в квартире Петра было конечно из-за бабушки, это она настоятельно попросила его остаться, пообедать с ними. Пётр не знал, почему его разговорчивый приятель лежит за его спиной, не издавая ни звука, но предполагал, что в большей степени это связано с его огромной усталостью и отчасти увлечённостью работой ключа, чем со стыдом, с размышлениями о своей слабости. Может быть он не хочет раздражать меня? – подумал Пётр, переходя ко второй октаве. На счастье инструмент расстроен был не слишком сильно. Приближалась долгожданная минута. Её торопила и бабушка, позвавшая всех на кухню сразу после того как Пётр закрыл струны крышкой. На кухне бабушка сказала то, что Петру ужасно не понравилось.
- Сейчас Петя нам сыграет одно из своих лучших произведений. – сказав это она наивно улыбнулась и тут же обратилась к Спичечному. – Вы послушаете?
- Конечно. – ответил Спичечный и посмотрел на Петра.
- Вы любите музыку также как и Петя? Сочиняете?
- Люблю. Но больше слушать.
- Музыка это хорошо.
Теряться было нечего, нужно было оставаться сильным до конца, да и Спичечный был не тот перед кем можно было робеть. Он – простой человек, со своими достоинствами и недостатками, в познаниях музыки не многим отличающийся от любого другого, также как и в познании жизни. Этот “любой другой” и мог оказаться на его месте, и окажется, и будет он ни один, и ни два, их будет толпа, и многие из них будут совсем не так наивны как Спичечный, так приветливы, и фальшь их будет куда серьёзнее, чем та, которую может придумать и сотворить парень с мускулатурой. Пётр смог подумать об этом только, когда начал играть. Ему вновь было вправе жалеть своего бывшего помощника, ведь музыка постепенно теряла свойственные ей очертания, своё привычное мелодико-ритмическое лицо, которое Спичечный ещё мог как-то с чем-то соотнести, которое он ещё мог понять. Но минули шесть вступительных медленных тактов и это лицо стало разрастаться с беспощадной энергией, и кончились знакомые ритмы, и свернулась только начавшая выплывать мелодия, и загремело то, что было таким тяжёлым, что хотелось бросить, оставить там, на лестнице. И Пётр уже не думал – есть ли кто-то за его спиной, он снова смотрел в самую пасть тому медведю, который сидел в нём, которому когда-то мышь приказала отнести опилки. Человек так долго смотрел на изображение зверя на бумаге, и теперь зверь вырвался оттуда, и отчаянно бил лапой… А где-то впереди, за всем этим шумом кластеров ждала всё подбрасывающая к небу септаккордовая каденция целых, все клочья, все искры, все слёзы. Туда, где она, любимая, могла бы всё это собрать, соединить и получить душу ею оставленного гения.
16 02 2006