Случается, что обыденность можно приукрасить. Лучше бы акварельно подсветить изнутри. Но порой не хватает душевных сил и приходится с яростью крыть неприглядное гуашью основных цветов из набора для детского творчества. Или сшибающей обоняние эмалью для механических жучков: самолетиков, вертолетиков, корабликов. Или банальной помадой. К сожалению, я всего лишь оформитель, и моя стезя – расхристанное, импульсивное, капризное детство. Я просто беру широкую кисть и ровно замазываю плохое настроение, собственные неудачные попытки или чужую бесцеремонность, апатию и неуравновешенность. Жизнь вокруг меня – детская раскраска, требующая приложения, и оттого, какие краски я выберу…
Я придумываю новые цвета для бутылок, чашек, риса, соли, одежды, волос, веток, губ, воды, ногтей, снега. Твердой поступью идет киноварь, плетется охра, порхает, как само легкомыслие, ультрамарин. Я не рисую, не пишу, упаси боже. Нет, я не пытаюсь уметь это. Я просто даю окружающему миру цвет. Хотя на самом деле это - для себя. Как шанс. Найтись. Обрести равновесие.
Высыпаются из похрустывающей прозрачной пачки, прокатываются по столу на ребре, смешно выписывая круги и восьмерки и – шлеп, шлеп, - ловко пролетают мимо любопытных глаз маленького изумления в спущенных колготках. Нежно-оранжевые, блекло-розовые, светло-желтые, бледно-салатовые. Круглые, крепкие, одинаковые, новенькие, неизведанные как еда. А потом булькают, отчаянно пытаясь выпрыгнуть из легкой, обволакивающей пены, возвращаемые в эту самую пену насильственной шумовкой. Кажется, слишком долго испытывают терпение окружающих и уже как-то вяло плавают, заражая друг друга безысходностью будущей съеденности. Но! Маленьких несмышленых существ не перехитрить, и все вокруг слепы, и напрасно на минутку заскочивший в окно весенний луч, тот, что из самых неприметных и застенчивых, невнятно указывает на прикрываемую пластмассовой крышечкой плошку, в которой торжествуют и тают два блекло-розовых, два нежно-розовых пельменя, еще минуту назад обжигавших холодом непослушные пальчики. А остальные собратья уже дышат теплым паром, немного теряют в цвете, но прибавляют в размере, теснятся, слегка помяв волнистые края. На столе – вилки, чай, свежие огурцы, масло, зелень. Тс-с-с! Ребенок двух с половиной лет от роду, ужасный консерватор и трусохвостик, собирается впервые попробовать блюдо под названием «пельмени». Ради этого все, собственно и затевается. Пельмени режутся на мелкие кусочки, заливаются бульоном и подаются на суд маленькому деспоту. Она вылавливает крошечные лохмотья и…
А они ведь действительно цветные. Детские. Крашеное морковью, шпинатом и свеклой тесто. А так – все как обычно. Еда. Воскресным днем на кухне проходит репетиция безвыходности перед угрожающе-неизвестным блюдом садовского общепита. Крашеные пельмени. И всего-то. Надо же! Ест ребенок!
…На фоне непролазных будней вдруг как-то потускнели и праздники. И ожидаемое праздничное настроение эти ожидания не оправдывало и совершенно не попадало в тщательно расставленные заранее ловушки: вычищенные помещения, умытые, благоухающие одежды и цветы, интерьерные вещи и вещицы, отобранная еда, закупленные подарки, запотевшие, что-то таящие сосуды и прозрачные до скрипа, играющие смелыми световыми бликами, емкости. Точнее, быть может и попадало, но почему-то тут же выскакивало, не хотело задерживаться. За окном крошечными человечками-марионетками неспешно раскачивались снежинки, и не думая никуда падать. Деревья стояли неподвижно, как в вазе, разветвляясь во все окна. Ни дуновения. Застывшая зима посреди календарной весны. Проигранное, уставшее межсезонье. Только небо вот именно сейчас полосатое, весеннее. Но ненадолго. Опять началась перемотка на зиму. Так и в настроении: почти сразу, с разбега – короткая кульминация (цветы, подарки, улыбки, бокалы) – и длинный, ниспадающий, обессиленный пшик. И в грустинку. И еще ниже – в печаль. И, наконец, больно шмякнувшись, в тоску. Вот и весь праздник. Что делать. Надо же что-то делать. Беру беличью кисть №10. Тонирую лист календаря и собственной жизни испуганной, невнятной, водянистой… Сохну и медитирую несколько дней, слоняясь с ярким пластмассовым ведром по выученным шагами до ночного кошмара клаустрофобии дворикам, однообразно ловлю крашеную штангу качелей, пытаюсь составить из всего этого сюжетную линию. Рядом, совсем близко, будто во мне – теплая, доверчивая ладошка, внизу - чудовищная, неприкрытая распутица, вверху – тщательно замаскированное сияние. Люди, зажмурившись, делают следующий шаг. И, отмахиваясь от ненастья, попадают в еще хмурую ауру знакомого лица. Происходит неуверенная электрическая реакция, которая замыкается в слабые, отсыревшие, но обоюдные улыбки. И так уже светлее. В эту пору общение даже на самые унылые темы почему-то греет лучше шерстяных носков. Отхлюпав по грязным лужам, идем домой делать новый штрих. Ввинчиваемся в синюю краску и твердо ведем по верхнему краю листа то, в предчувствии чего вдыхаем во всех спектрах видимых и слышимых запахов, еще неуловимое, еще не рожденное – яркое весеннее небо.
… Прикрыв глаза безвольными, почти с радостью падающими веками, тихо и невнятно плывешь по теплому до легкой тошноты течению полуфантазий-полуснов. Мозг же не отдыхает, а исступленно, оглушительно визжит: « Аня! Аня! Ах, нет, простите, Таня!» Кто обозначен этими именами, откуда они пришли, чужие, в мой так называемый отдых - зацепить не удается. Резко, в неразгаданном ужасе, хватаешься зрачками за стрелки настенных часов. Все в порядке, еще есть в запасе время. Для чего время и в каком запасе? Какое это имеет значение в моей безвозвратной жизни? Вероятно, штампы. И снова – бултых беспокойной головой в подогретую жижицу полуобрывков – полуснов. Картинки и лица быстро меняются, сюжетные линии спрыгивают с немыслимой высоты, чтобы наверняка разбиться насмерть. Не успеваешь ничего понять и запомнить, ни в чем остановиться. Сплошные ревущие потоки проносятся сквозь и мимо.
И вдруг – абсолютная, умиротворенная тишина. Чье-то посапывание у руки. Вполне гармоничный уличный гул и скользящая по его канве лирическая мелодия, спустившаяся с верхних этажей. Ясная, реальная картинка, в которой успеваешь блаженно застыть. И теперь уже мир плавает в твоей задумчивости. Плоский цветочный луг на шторах. Теплая смесь охры, терракоты и кофе. Мягкие, беспорядочные складки, изгибы: тюль, плед, рюши диванной подушки. Визуальная разнородная матрешка: кусок неба, кусок торшера, кружево шторы, пряди волос моей девочки вставлены друг в друга воздушными, еле видимыми контурами. Плед свернулся калачиком, принял силуэт лежащего ребенка как некую форму: спина бело-пятнистая, ноги в шоколаде. Как важно остановиться, увидеть, забросить в память это обыкновенное чудо. Моя нервная сиеста подходит к концу. Можно встать, потянуться в небо, отодвинуть скрипящее ложе и шторы, плеснуть светом уже вечернего солнца в притихшую комнату. Включить чайник.
- Просыпайся, доченька. Солнышко тебя еще ждет.
Вечернее солнце умеет красить дома. Это неоспоримое открытие сделала, как и многие предыдущие художники разных стилей независимо друг от друга, девочка двух с половиной лет, на качелях, высоко вскидывая пятки в уже прохладное небо. Удачней всего получается раскрасить кирпич. Дома-башни желтого оттенка, с их идеальной цветовой вписанностью в небо и особенно чистыми на этом фоне окнами – самое приятное глазу представление золотисто-оранжевого заката в ярко-синей, будто откинутой вуали. Тусклые панельные дома в это время тоже приобретают некую обманчивую девственность только завершенного косметически-светового ремонта. И для пущего эффекта даже самые невзрачные дома ярко брызжут слепящими бриллиантиками отстекольных зайчиков. Солнечный вечер, посредством своих особых, волшебных красок, талантливо смягчает и ретуширует рубленые черты городских построек. И готовит неискушенного, уже все забывшего за длинный день зрителя к главному визуальному событию суток: торжественному, сугубо светскому, в россыпи сверкающих драгоценностей выходу городских улиц, к ночной иллюминации большого города.
Ночная Москва в ее сердцевине – гладь, желе, бесконечные отполированные пространства. Все работает на эту иллюзию: обилие водных рукавов с пляшущими, дрожащими огоньками на поверхности, шумно умытые, пахнущие прибитой пылью улицы, будто искрящиеся фонтаны с прохладными аурами брызг и света. Огни и световые плоскости развешены всюду: на столбах, магистралях, в низких проемах домов, где теснятся цветными пятнами маленькие магазинчики, на стационарных и вращающихся, мигающих и меняющих картинки панно и на вписанных в клубящееся от лучей прожекторов небо гигантских крышных установках. Ослепляющая ночная ретушь бликует, переливается, пульсирует в неистовом танце уличного движения-шума и витающего где-то, будто извне, импровизированного сплава разножанровой музыки. Ночная прогулка может дать любому праздному, не желающему спать горожанину лихую квинтэссенцию зрительных, слуховых, обонятельных впечатлений. Он дышит гламуром и ночью вместо настоящего воздуха и не считает это обманом. Он замыкает все органы чувств в ленивый, сиюминутный и неповторимый кайф ночной жизни: невольно ловит кондитерские и парфюмерные запахи, разбавленные ради правдивости нюансами выхлопных газов и табака, осязает гладкие ручки дверей, горячий фарфор, ледяное стекло, шершавые стволы и скамейки в парках. Звучит и нежная, и динамичная музыка одновременно. Наружная реклама позирует ему с верхних этажей, а внизу тихо плещутся часто-часто помещенные в густое черное желе, чуть мерцающие и почти уже утонувшие там крошечные огоньки…
В подмене цвета светом нет откровения. Даже если при абсолютно выключенном чистом цвете, цвете-нуле, как этой московской ночью, приходят иные ассоциации, это все же мои кисти, мои краски. Терапия цвето-чувственным восприятием жизни. Похмелье столичного жителя наступит скоро. И будет легким, как дыхание бриза на Средиземноморском побережье. А помнишь наше с тобой путешествие в сердцевину лета? Ванильные сосны, бархатные горы, мистраль, Барселонета. Это был сон, сон. Все испытанное в радости ложится на полку счастливых снов…
Я не знаю пока иных спасений от депрессии. Иных приемов цветотерапии. Они изложены выше, и резюме, впрочем, уже излишне. Или все же…
Нет лучшего лекарства от тоски, чем общение. Пусть бесцельное (и оно эффективнее, если кажется бесцельным для себя, направленным от себя, как рука для приветствия, для помощи). Чем короткая, но полноценно расслабляющая и тело, и душу своевременно взятая пауза- сиеста. А еще способ – спокойное созерцание любимого спящего ребенка. ( И, как следствие – вновь проснувшаяся способность принять этого ребенка бодрствующим). Что еще… Творчество даже в виде тайных и смущенных попыток самовыражения, даже в ритуалах, связанных с едой. (Или восхищение чужим творчеством, переходящее в прилив душевного вдохновения). Пестрая ночная прогулка (или тихая предрассветная, или совмещенная с представлением заката). Любое путешествие. (Светотерапия вокруг света). Что-нибудь из этого, наверное, доступно даже очень одиноким или крайне разочарованным людям. И не надо играть в праздник. Однажды он приходит сам, без расписания и подготовки.
Случается, что действительность можно приукрасить. Нужно только внимательно прислушаться к себе и окружающему миру, чтобы верно подобрать палитру.