Возмездие

       

       (художественно-документальный очерк)

Экспресс «Континенталь» на всех парах мчался из Петербурга в Москву. В купе сидели трое. Крепкий, одетый под приказчика Моисеенко, нервно жестикулирующий Каляев, и Савинков в пенсне, с бритым черепом. Борис Викторович удобно развалился на пуфиках.
- Борьба начинает выдыхаться. Азеф слишком скупо финансирует дело, между тем охранка не дремлет и вот результат: в Минске задержан Гершуни, в Астрахани повальные аресты, взяты Дашевский, Стефанович и Зензинов. Я сам чудом избежал ареста. Предлагаю активизировать подготовку к устранению князя Сергея. Какие буду мнения, господа?
Каляев заметался по купе.
– Террор! Кровавый, безжалостный, неотвратимый! Мы не должны отступать ни перед чем в достижении священных идеалов. Какие могут быть сомнения! ЦК осудило террор в европейских странах… Что же… Нас нужно топить в крови до тех пор, пока сатрапы не захлебнуться в ней сами. Поэтому я за скорейший акт мести одному из врагов трудового народа. Мы разбудим этого колосса и он поднимется в лучах славы и подлинного героизма!
Савинков одобрительно глядел на него. Моисеенко же был сдержан, рассудлив. Сказал, разливая водку:
- Святое дело, Иван, конечно, порешим гада, но покумекать нужно, не наскоком, изучить маршруты выезда, места, где бывает, распорядок, а уж тогда…
- Верно. А я тем временем подготовлю бомбы. Дора уже в Москве, - сказал Савинков.
Дора Бриллиант была низкого роста с большими черными глазами. В террор ее привела месть за кишиневский погром. Была она тогда дитятей, мать зарыла ее в стог сена, когда толпа черносотенцев приближалась к дому. Дора поклялась бороться с ненавистным режимом. В Москве она остановилась на Никольской в гостинице «Славянский Базар». Нужно было сделать две адских машинки. Сам процесс был опасен, так как ампула с глицерином могла при неосторожном ее погружении внутрь заряда лопнуть и тогда гибель неминуема. Обоженными кислотой пальцами, Дора отмерила 200 гр динамита на миниатюрных весах. Качнулась стрелка и проступило, как негатив: в громе яркого взрыва разносит в клочья царского опричника…
Савинков два часа петлял по улицам, прежде чем позвонил в дверь. Дора открыла и тут же глаза ее овлажнев, заблестели… Она прижалась к нему, ощутив дернувший в низу живота позыв. Борис Викторович крепко поцеловал ее в губы. К ней он относился с некоторой сентиментальностью, если под этим можно было разуметь то, что они иногда занимались любовью на конспиративной квартире. Полная лишений жизнь профессионального революционера-террориста не оставляла времени на ухаживания. Дора особенно ценила возможность отдаться товарищу по партии, когда он отправлялся на теракт. В колыхании потных тел оргазм тоже был жертвой Революции.
Когда они уже отдыхали, Савинков спросил:
- Бомбы готовы?
- Да.
- Хорошо. Передашь Квятковскому, ты его знаешь по ссылке. На следующей неделе вторую заберет Сенкевич. Оставшуюся взрывчатку доставишь к аптекарю Ваксману на Литейном, он наш человек. Затем уезжай в Нижний Новгород, смени паспорт, без необходимости на связь не выходи. Все.
Борис Викторович обычно встречался с курьером от Азефа в трактире «Мерс». В террорной работе было важно лично составить впечатление о человеке и он никогда не отступал от этого правила. Сивый дым висел в небольшом помещении, с потолка свешивалась лампочка. Савинков взглянул на часы. В этот момент вошел господин лет сорока, щегольски одетый, в котелке. Уверенно подсел к столу.
- Половой! – крикнул Савинков.
Подошел малый с напомаженным чубом, оскаблился.
- Принеси-ка, братец, полштоф и расстегай.
- Сей минут, ваш бродь.
Борис Викторович тяжело посмотрел на курьера. Тот в свою очередь с любопытством разглядывал его.
- Разрешите представиться: Корнев Ипполит Матвеевич.
- Савинков.
- Я восхищаюсь вами, Борис Викторович…
- Давайте без сантиментов. Что передал Азеф?
       - Конфиденциально, - товарищ Корнев придвинулся, - необходимые суммы поступили на счет в Русско-Азиатский банк.
Савинков представил, как эти деньги в системе устрашающего террора претворятся в методичную слежку за жертвой – губернатор выезжает в экипаже с холуями – раз, замастырить бомбешки для следующих покушений – два, послать ассигнации подельникам-максималистам в Турухан - три, выделить Доре на жакэт и платьишко – четыре, сьездить, наконец, на Ривьеру – пять, револьверы, взрывчатку, фальшивые паспорта купить у биндюжников на Сухаревке – шесть, тек-с, а вот областная боевая дружина шиш получит – у них был экс по ювелирной части, деньжонки имеются, затем отчислить в партийную кассу – семь, справить костюм из аглицкого шевиота - восемь, остальное в кубышку до лучших времен. Вот она – жизнь метальщика бомб, в кровавом потоке взыскующего грядущей Свободы. Что Дантон, Робеспьер да Марат! Наш русский богатырь, увешанный гранатами, в башке у него сплошной «Капитал» и ярость кипучая на царизм – он еще поставит венценосцев к стенке и зычно рявкнет: пли!..
Между тем слежка за выездами князя Сергея завершалась. Моисеенко и Каляев записались извозчиками. Так было выяснено, что великий князь Сергей Александрович живет в генерал-губернаторском доме на Тверской. Вскоре было установлено, что он раза два-три в неделю, в одно и то же время, ездит в Кремль. В начале декабря Савинков сообщил Доре Бриллиант, хранившей динамит в Н. Новгороде, что наблюдение закончено. Но тут случилось непредвиденное: князь вдруг перестал бывать в доме генерал-губернатора. Видно, шельма, почувствовал опасность. Наблюдение установилось за Николаевским, Нескучным и Басманным дворцами. Каляев увидел княжескую карету возле Нескучного дворца, значит он переехал туда. Моисеенко зафиксировал новый маршрут князя по Большой Полянке в направлении Кремля. Между тем деньги кончались, от Азефа вестей не было. Дора прибыла в Москву с бомбами и схоронилась в подполье.10 января князь переехал из Нескучного в Николаевский дворец. Переезд спутал планы террористов. Пришлось опять налаживать слежку. Моисеенко стоял с бричкой возле царь-пушки и наблюдал за Никольскими воротами, чутье его не подвело. Выяснилось, что князь в разные дни ездит именно этим маршрутом и в те же часы – не ранее двух и не позже пяти. Наблюдение возле Иверской показало, что князь ездит в свою канцелярию в дом генерал-губернатора на Тверской. Между тем, регулярные выезды прекратились. Осталась единственная надежда – узнать из газет, в котором часу и куда он поедет на официальные торжества: в театр, на торжественное богослужение, на открытие больницы и проч. Наконец, Савинков прочел в газете, что 2 февраля должен состояться в Большом театре спектакль в пользу склада Красного Креста, находящегося под покровительством великой княгини Елизаветы Федоровны. Князь Сергей не мог не быть там. Но судьба опять пощадила князя: Каляев не стал бросать бомбу, увидев в карете княгиню с детьми.
Тот день был пасмурный, тихий. Каляев в крестьянской одежде стоял на углу, где была прибита в рамке из стекла лубочная картинка. В ней отражался путь от Никольских ворот к Иверской иконе. Стоя спиной к Кремлю, он мог увидеть выезд великого князя. Наконец, подали к подьезду карету, на козлах сидел кучер Рудинкин. Внутри у Каляева сжалось и похолодело. С расстояния четырех шагов в упор Каляев метнул бомбу. Захваченный взрывом он видел как огненный шар подбросил карету. Куски окровавленного тела князя расшвыряло по мостовой. Когда облако рассеялось, он оказался у останков задних колес. Лицо его было исколото щепками и кровоточило. Шагах в десяти за обугленным остовом кареты лежала шапка, он подошел, поднял ее и надел. Огляделся. Вся поддевка обгорела и в некоторых местах дымилась. Несколько долгих мгновений никого не было вокруг…Затем кто-то крикнул: «Держи, вот он!», - на Каляева наехали сани и крепкие руки повалили его на мостовую. Он не сопротивлялся. Вокруг суетились городовой, околоток и сыщик. «Чего держите, скоты, не убегу, я свое дело сделал», - сказал Каляев. Его повезли через Кремль на извозчике, вдруг он стал кричать: »Долой проклятого царя! Да здравствует свобода! Долой проклятое правительство! Да здравствует партия социалистов-революционеров!» Его привезли в городской участок. Он вошел твердыми шагами. Он был дерзок, издевался над ними. Потом его перевезли в Якиманскую часть, в арестантский дом. В камере он заснул крепким сном.
Савинков через Никольские ворота вышел на Тверскую. В кондитерской «Сиу» у него было назначено свидание с Дорой Бриллиант. Когда Борис Викторович вышел на Кузнецкий Мост, донесся отдаленный звук, словно хлопнула ракета. Вместе с Дорой Савинков пошли к Кремлю. Внизу у Иверской навстречу им попался мальчишка, который бежал и кричал:
- Князя Сергея убило! Голову оторвало!
К Кремлю неслась толпа. У ворот уже было оцепление, никого не пускали. Они остановились. Вдруг Савинкова услышал:
- Вот, барин, извозчик.
Он обернулся. Это был Моисеенко, сели в сани и медленно поехали. Моисеенко спросил:
- Слышали взрыв?
- Да.
- Я тоже. Все-таки мы его укокошили.
Дора наклонилась к Савинкову и разрыдалась. Ее щуплое тело сотрясалось. Савинков пытался ее успокоить, но она плакала.
- Мы его убили… Мы… Возмездие свершилось…

       ***

Азеф сидел на террасе кафешантана. Париж был наполнен весенней негой. Из театрика «Фигаро» долетали взвизги канкана. Евно грузный, толстый, с тяжелым, набухшим лицом, с оттопыренной нижней губой, глаза навыкате, карие, с лихорадочным блеском игрока. Не лицо, а маска душегуба и кто-то же мог вообразить, что этот малоподвижный жуир организовал двадцать пять убийств и покушений, главные из которых: убийство Плеве, вл. кн. Сергея Александровича, ген. Богдановича, Гапона, Татарова; три покушения на царя, покушения на великих князей Владимира Александровича и Николая Николаевича, покушения на Столыпина, на Дурново, на Трепова, на адмиралов Дубасова и Чухнина. Этому списку соответствует другой, более длинный, - список революционеров, выданных им департаменту.
Метод действий Азефа в схематическом изложении был приблизительно таков. Он «ставил» несколько террористических актов. Некоторые из них он вел в глубокой тайне от департамента полиции с расчетом, чтобы они непременно удались. Эти организованные им и удавшиеся убийства страховали его от подозрений революционеров; до самой последней минуты вожди партии смеялись над такими подозрениями. Другую часть задуманных террористических актов Азеф своевременно раскрывал департаменту полиции, чтобы никаких подозрений не могло быть и там. При этих условиях истинная роль Азефа была в течение долгого времени тайной и для революционеров, и для деятелей департамента. Каждая сторона была убеждена, что он ей предан всей душой.
С минуты на минуту должен был прийти Савинков и Азеф внутренне готовился к разговору. Он уже давно знал, что близок к разоблачению, но авантюрная склонность к игре на грани, в легком бреду импровизированного риска – это было дорого: Евно лишался разума, но пер как бык навстречу опасности. Бурцев ближе всех подошел к его истинной сущности, но и он, как от ожога, шарахался, все не смея окончательно крикнуть в ухмыляющуюся харю (брыластую, в прыщах): - Провокатор! А с другой стороны вся полицейская рать, шпики, агентурная мразь, из которой он выжимал зарплату, в последнее время он получал от охранки 1000 рублей – это были хорошие деньги, но Азефу было мало, он кутил, он любил шикарных кокоток, в Мулен Руж у него был отдельный нумер, где возвеселялся угарно, с достоевщиной, плясками обнаженных див, а потом терял рассудок – становился на четвереньки и лаял, бегая за оравшими от восторга парвеню. И все это кроваво-порочное разгулье подходило к концу, он чувствовал рыхлыми потрохами: конец! - и тем сладостней было зависнуть над гибельным вихрем, как будто в последний раз… Ожидая Савинкова, которого он выпестовал, и по-своему любил, как свое чудовищное порождение, ему было жаль, что вся сеть террора расползается, слишком заигрался и он, и эти мальчики, с таким бесстрашием шедшие на эшафот… Но с Борисом он еще поиграет, хотя знал, что у Савинкова рука не дрогнет; от него (сухое каменное лицо, презрительный взгляд; небольшого роста, одет с иголочки; не улыбается) веет безжалостностью. Одна подпольщица, отнюдь к сантиментам не склонная, увидев сокрушителя Плеве, навсегда запомнила бледный лик потрясенного человека. Она сравнила его с местностью после потопа: и тот, прежний, и не тот, не прежний. После разоблачения Азефа Савинков помертвел, это его расщепило, от такого удара не оправляются, но он выдержал и во время гражданской войны пути-дорожки савинковцев чадили пожарищами, дергались в судорогах казненных. Оставив Париж с его неприятными воспоминаниями, Азеф с кокоткой отправились путешествовать. Они побывали в Италии, в Греции, в Египте, долго прожили в Люксоре, затем вернулись в Германию. У Азефа было несколько русских паспортов, он пользовался, то одним, то другим. Но, по-видимому, Азеф не так уж опасался преследований со стороны партии. К боевой технике революционеров Азеф всегда относился с совершенным презрением. Руководящие указания Азефа порою (особенно в делах о покушении на Столыпина и об изготовлении аэроплана для террористических актов) имели характер издевательства над террористами. Как бы то ни было, Азеф не прибегал к гриму. Есть фотография, снятая после разоблачения, в Остенде: Азеф в полосатом купальнике выходит из воды под руку с женщиной. На его лице блаженная, сияющая улыбка…

       ***

Виселицу сооружали ночью на мрачном каменистом острове, в Шлиссельбургской крепости. На дворе плотничали, в каком-то закутке покуривал палач, а в комендантском доме угощались военные и статские. Барон Медем рассказывал о многих казнях, свидетелем коих он был. Тут же резвилась болонка фрейлины Нелидовой, охочей до подобных зрелищ. С хрустом рвались шейные позвонки, вываливался окровавленный язык, брызгала мочевина. Уже дома на канапе влекла Аннушка на срамной пушок ротмистра Преображенского полка Иовлева, красавца, гулёну. И нет-нет да проносилось в разгоряченной головке: петля, увившая горло и этот рывок в ничто – бездну – смерть…
В понедельник, 9 мая, Каляев был перевезен на полицейском пароходе из Петропавловской крепости. В ночь на 10 мая, около 10 часов вечера, его посетил священник, о. Флоринский. Каляев сказал ему, что хотя он человек верующий, но обрядов не признает. Священник ушел. Во втором часу ночи, когда уже светало, Каляева вывели на двор, где чернела виселица. Свежий ветер раскачивал веревку. Раздался барабанный бой. Толпа соглядатаев расступилась. На помост поднялся обер-прокурор Седзельский. Зачитав приговор, он дал знак конвою. Каляев взошел на эшафот. Он был весь в черном, без пальто, в фетровой шляпе. В этот миг пронеслось: прощайте, братья…я выполнил долг…прохладно…как эта мразь ухмыляется…маман будет огорчена… рассвело…из детства вспомнилось: на салазках катался, в серебрящихся вихрях снега, калилось солнце, колокольный звон плыл над Петербургом и золотящийся блик солнца отражался на куполе Исакиевского собора. Разорвалась барабанная дробь. Подошел палач Филипов (после революции его отыскали и живьем сожгли в паровозной топке), набросил петлю, Каляев отрешенно смотрел, палач должен был сделать еще одно движение – выбить табуретку… Значит было еще несколько секунд… Тупой удар.
Похоронили Каляеза за крепостною стеной, между валом, окаймляющим крепость со стороны озера, и Королевской башней.

       17 марта 2008 г.