“Без шапки, рыжеющий волосами на солнце...;
в своих длинных, рыжеющих голенищами сапогах,
в очень белой просторной рубахе,
расшитой... темно-красными лебедями,
и подпоясанный поясом с пестрыми и густыми кистями,
(Блок) напоминал мне Ивана Царевича.”
([1], с. 86.)
В творчестве А. Белого особое место занимает личность Блока, по общему признанию, крупнейшего поэта Серебряного века. Блок в таком понимании более, чем просто человек: он обладает сверхчеловеческим, символическим смыслом, является соборным образом, отразившим облик не только собственно Александра Блока, но и всех тех, кто дышал с ним одним воздухом, вел с ним полемику и кто много сделал для канонизации этого поэта. А. Белому в деле создания феномена Блока принадлежит первое место и по степени жизненной сопричастности и по взаимопроникновению творчества. В некотором смысле Блок — если не главный, то бесспорно любимейший персонаж Белого. Такое имманентное понимание мира феноменов вообще было очень свойственно Белому. О поэтическом соперничестве или зависти к таланту Блока у Белого и речи быть не может. Читая воспоминания “О Блоке” иногда вслед за Г. Ивановым можно подумать, что Белый считал Блока чуть ли не своей галлюцинацией и обижался разве что на его своеволие.
“Понять Гете — понять связь “Фауста” со световою теорией [Гете разрабатывал теорию света в противовес Ньютону и Гюйгенсу – П.Л.]; понять Блока — понять связь стихов о “Прекрасной Даме” с “Двенадцатью”; вне этого понимания — Блок партийно раскромсан и разве что отражается в однобокой политике, которую он сам называет “маркизовой лужей”” ([1], с. 105). “Он — поэт-символист, теоретико-практик, понявший конкретно зарю Соловьева, зарю наступления новой эпохи; он понял, что заря есть сечение небом земных испарений; и — стало быть: понял — конкретное “да” той зари в переплавлении слоев жизни до разложения телесности на “мозги и составы” (прекрасное выражение Апостола Павла), до облечения себя новым телом культуры...” ([1], с. 106).
Оптика видения Белым Блока — это особая тема. С одной стороны — очень глубокий и детальнейший анализ духовного смысла строчек и отдельных слов-символов. С другой — преподнесение чисто человеческого в Блоке. Например, Белый упоминает о каком-то публицисте, принявшем Блока, стоявшего в очереди за продуктами в “Доме ученых”, за голландского шкипера... [Некий публицист “принял Блока за голландского шкипера, что ему и высказал. Блок ему ответил, что он очень рад, что это так, потому что юношей еще он мечтал попасть юнгой на корабль. Происхождение Блока — голландское по отцу (предок Блока, кажется, при Алексее Михайловиче перебрался в Россию.” [1], c. 457.] Как много это дает для создания его зримого образа!
Особенности обаяния Блока, его личный магнетизм Белый изобразил со свойственной ему неподражаемой экспрессией... В воспоминаниях “О Блоке” показательна тема “Блок-остряк” (это словосочетание кажется оксюмороном).
“Я помню. как встретился с А.А. на Арбате — в день слякотный; слякотью брызгали сани; дома, просыревшие, меркли; казались ниже и ближе, чем следует; резко темно-зеленое, очень сырое пальто, перемокшая на бок фуражка, бутылка, которую нес он в руках; в утомительном шествии Блока, студента с бутылкой в руках, по Арбату увиделось что-то, внушающее юмор; на юмор к себе самому, или к “Блоку с бутылкой”, меня подвернул сам А.А.:
- Видите: вот ведь — несу себе пива к обеду, чтоб выпить...
(характерное для Блока словцо “чтоб”) И в смешливом “чтоб выпить” сказался А.А. иль испытанный вечный остряк (в этом месте ирония Белого доходит прямо-таки до оргазма), созерцающий беспристрастно и “рыцаря Дамы”, и “выпивающего студента-филолога; из несоответствия положения в мире обоих остряк строил выводы... И тут мы простились; я шел по Арбату, А.А. завернул в переулок с бутылкой в руках; шел он чтоб обедать; а за обедом чтоб выпить; и капало с крыши; и шаркали метлы, метущие грязь; и — хотелось смеяться” ([1], c.70).]
В некоторой “брутальности” блоковcкой манеры лучше всего просматривается гениальность: не всякая простота гениальна, но блоковская простота, безусловно, и не есть всякая.
Вот еще какая мысль прорывается у Белого: что напрасно они (Белый, С.М.Соловьев и др. представители импровизированной секты “блокистов”) пытались влиять на Блока, пытались заставить его, мыслимого Иваном Царевичем символистов (так Петр Верховенский в “Бесах” воображал Царевичем Ставрогина, хотя тот не желал этого замечать), идти каким-то угодным им путем (выверенным по В.Соловьеву, Ницше...), а отступление Блока с этого пути под влиянием тех духовных течений, которые влекли его и были ведомы непосредственно лишь ему самому, лежали в основе проявлений его поэтического дара, воспринимали как отречение и порицали, — а он терпел и молчал, словно знал что-то и не мог или не готов был еще высказать, — знал нечто такое, что другим было пока недоступно, но прояснится потом, когда терпение и испытания принесут свои плоды. Сразу же думается — о последнем царе, который знал, вероятно, что-то свое, особое, не очень внятное другим, о России и если бы ему вопреки всему удалось устоять, перетерпеть и убедить своим примером Россию — он оказался бы в конечном счете прав... Было в Блоке, властителе дум в искусстве того времени, что-то сродственное стилю правления последнего российского императора...
Парадоксально, но факт: по замечанию своей матери Блок был нетерпелив ([1], с. 459), хотя производил совсем иное впечатление. В последние годы он особенно тяготился своим образом жизни. Надорвался, перетаскивая на себе всю мебель (включая шкафы) на другую квартиру, а потом и, по выражению Белого, совсем “задохся” в том воздухе, который установился в России: ему не хотелось выходить на улицу, где все стало другим, где уже не было прежних “аптеки, улицы, фонаря”, как в знаменитом его стихотворении. Когда-то эта непреходящесть обыденности навевала скуку. Теперь он разочаровался в разрушительной стихии, понял, что “как встарь” в лучшем смысле слова больше не будет — и умер.
Нельзя сказать, что Белый оказался чужаком в стане победивших "красных", хотя Троцкий не без издевательства намекал на его веру в мистический подсмысл, содержащийся в словах. Но белый цвет содержит в себе весь спектр цветов, находящихся в гармонии. Поэтому красное не было чуждо писателю с "белым" псевдонимом. Ему была чужда не стихия красной революции, а торжествующее хамство дельцов от революции. Белый в 20-е и 30-е годы представляет поэтому довольно странное явление. С одной стороны, его катастрофические предчувствия сбылись, а с другой — восторжествовавший "грядущий хам" (Д.С.Мережковский провозглашал: “Мироправитель тьмы века сего и есть грядущий на царство мещанин, Грядущий Хам”) был невосприимчив к творчеству Белого.
Смерть его наступила в 1934 г., когда с убийством Кирова произошел поворот к "носорожьему" тоталитаризму, который был столь органически чужд Белому. В этой дате, как и в обстоятельствах смерти Белого (как и Блока, Гумилева, Есенина, Маяковского, Мандельштама, ...), есть особая символика. Сформировалась красивая легенда о том, что он предсказал свою смерть от солнечного удара в одном из самых трогательных и проникновенных своих стихотворений “Друзьям”, которое считают и его эпитафией.
“Золотому блеску верил, а умер от солнечных стрел, думой века измерил, а жизнь прожить не сумел...” — так начинается это стихотворение. “И все же он не мог предугадать, что добит он будет клеветнической издевательской статьей, неожиданно для него помещенной в вышедший в 1933 году второй том его воспоминаний “Начало века”, в которой сообщалось, что считающий себя одним из руководителей крупного культурно-исторического движения писатель на самом деле проблуждал весь этот период на самых затхлых задворках истории, культуры и литературы” ([2] c.30).
Белый незадолго до этого писал: "Отвращает меня всякий привкус партийности, действующей сознательно на "благо других"; здесь маленький действует под прикрытием "великого лозунга", т.е. под гипсовым бюстом какого-нибудь из "великих"; тут "маленький", размноженный несчетно, бьет жизнь томагавком, имеющим изображение великого... "великое" — принципиально зло, лживо, жестоко и подло; все великое наступает своей носорожьей стопой..." ([3], с.5—6)
Символ венка в стихотворении “Друзьям” — высокий знак мученичества, на которое обрек поэта его дар. В том же стихотворении — страстное желание А.Белого “воскреснуть, вернуться” для тех, кто его “полюбит”. (“О любите меня, полюбите. Я, быть может, не умер, быть может, проснусь... Вернусь.”)
У Г.Иванова тоже есть эта надежда посмертного возвращения: “Воскреснуть. Вернуться в Россию — стихами.” Как ни странно, но вспоминается имя совсем другого ряда и звучания — И.Тальков:
“Я пророчить не берусь,
Но точно знаю, что вернусь,
Пусть даже через сто веков,
В страну не дураков, а гениев.
И, поверженный в бою,
Я воскресну и спою
На первом дне рождения страны,
Вернувшейся с войны.” [4]
“Кто он? Не пьет, не ест...” — шутливо спрашивал Блок о Белом у знакомых в начале их дружбы. Стихотворение “Друзьям” — проекция образа распятого и воскресающего Христа на трагически погибшего поэта, жертву своего высокого призвания. Исследованию сложной символики стихотворения “Друзьям” можно посветить особую монографию. Стихотворение “Друзьям” в творчестве Белого занимает то же место, что “Памятник” в творчестве Пушкина.
Как пишет Г.Адамович, “поклонимся же памяти Андрея Белого за “преображение мира”, за отсвет того, из-за чего стоит писать, думать, надеяться, помнить, жить.” [5], c. 216.
* * *
Белый в 30-е годы представлял из себя своеобразный анахронизм. Белый был несовременен, но, скорее, не потому, что отстал, а потому, что вырвался слишком далеко. Его творчество и теперь еще ждет настоящего осмысления... Представляет большой интерес проследить прямое и косвенное влияние его творчества на творчество других писателей. (Например, нам кажется несомненным мощное влияние Белого на сюжет и проблематику романа Набокова "Bend sinister", пьесу “Изобретение Вальса” и др.)
Андрей Белый — художник национального и мирового масштаба, отразивший в своей личности, своей судьбе характерные особенности России и русского национального характера на переломном рубеже истории. Он преподносит нам как положительные, так и отрицательные уроки.
Он показал нам нас самих в нашей силе и нашей слабости, нашей славе и нашем падении. Ему было свойственно изрядно настоянное на философском солипсизме чувство ответственности за все события частной жизни и мировой истории. Будучи доведено до крайности, до паранойи, это чувство, разумеется, не может служить хорошим примером. Но в его умеренном понимании оно конструктивно, отвечает естественному представлению о человеке, как о микрокосме, вмещающем в себя весь мир, не дает ему потеряться как песчинке в огромном бессмысленном космосе. Такие философы как Шопенгауэр [6] и Бердяев [7, 8] много и всесторонне разрабатывали эту тему, но и у А.Белого тоже здесь есть чему поучиться, это естественная черта его мировоззрения и он нам по-человечески ближе, “узнаваемее”, в нем — не только сухой опыт, но и мука обретения.
Тема солипсизма в русской литературе представляет и самостоятельный интерес. Достаточно назвать имена Гоголя, Достоевского, Набокова (“Ultima Thule”, “Terra Incognita”, “Cоглядатай” и др.), Саши Соколова. Тайна Гоголя, на наш взгляд, связана с непреходящим чувством странности существования отдельного человека, которое, будучи прослежено до истоков, как раз и приводит к солипсизму. Классический софизм “Всякий человек смертен. Сократ человек, следовательно он смертен.” разрушается тем, что человек, взятый как “вещь в себе” перестает быть “всяким”. Поэтому Сократ сам для себя, может быть, и не смертен. Здесь коренится обоснование самодостаточности, ненуждаемости в оправдании собственной оптики видения мира художником. Гоголь в высшей степени это понимал и реализовывал в своем творчестве. Свойственно это и Ф.Кафке.
Упомянем и такого модного теперь писателя как Виктор Пелевин, который прямо-таки избрал солипсизм и рассуждение о нем методом и содержанием многих своих произведений (так или иначе — в романах “Чапаев и пустота”, “Жизнь насекомых”, повести “Желтая стрела”, но особенно четко — в рассказе “Девятый сон Веры Павловны”, эпиграфом к которому являются слова “Здесь мы можем видеть, что солипсизм совпадает с чистым реализмом, если он строго продуман”; нам кажется, что все творчество Пелевина представляет собой попытку именно такого рода “продумывания” здесь ключ ко всем его сюжетам; более того, — что бы ни думать о качестве продукции Пелевина вообще, — замысел его творчества в нашей литературе, традиционно настоянной на убогом и примитивном реализме, более, чем актуален, а некоторые из произведений в своем роде замечательны и, может быть, войдут в будущие антологии).
Нам кажется бесспорной мысль, что вообще всякое искусство есть продумывание отношений конкретного “я” и мира. “Хорошее “ искусство при этом следует человеческой природе, реализует свойственные ей свободы восприятия, а “плохое” искусство нагромождает искусственные методологические конструкции, нарушающие естественное понимание “я” и воспринимаемого им мира. Пагубность философских спекуляций в этой области, попыток решать, “что первично, а что вторично” очевидна. “Я” и “мир” экзистенциально равноправны и связаны эмпирически неразрывно. От этого всегда надо плясать как от печки. Но это и есть “продумывание солипсизма”.
Андрей Белый в Николае Аполлоновиче показал дуализм нашей души. Ее аполлоновскую гармонию и “лягушачью слякотность”, неопределенность. Отсюда и программа преображения души: капля за каплей выдавливать из нее “лягушачью слякоть”, приближаться к гармонии. В этом и состоит, собственно, акмеистический выбор. Легко ли было бы его сделать, если бы творчество А.Белого не поставило такой дилеммы? Этот выбор актуален и по сей день. В нем мы видим ключ к новому “герою нашего времени”.
“Выбирая себя, мы выбираем мир,”— невозможно оспорить правоту этого утверждения экзистенциалистов.
Литература
[1] Белый А. О Блоке (воспоминания, статьи, дневники, речи). М.: Автограф, 1997.
[2] Белый А. Серебряный голубь. М.: Современник. 1990. / Н.Утехин, вступ. статья “Провозвестник будущего”.
[3] Белый А. Москва. (Вступит. статья: С.И.Тимина. "Последний роман Андрея Белого".) М.: Советская Россия, 1989.
[4] Тальков И. Монолог. М.: Художественная литература. 1992.
[5] Адамович Г. Критическая проза. М.: Изд-во Литературного ин-та им.
[6] Шопенгауэр А. Собрание сочинений в пяти томах. Том первый. Мир как воля и представление. М.: Московский клуб. 1992.
[7] Бердяев Н.А. Смысл истории. М.: Мысль. 1990.
[8] Бердяев Н.А. Смысл творчества.