Семья
В доме моего детства нас было шестеро, а еще каждые выходные в дом набегали гости с банками шпрот и сгущенки, домашними пирогами, а то и с чекушкой. Мы играли в шарады, фанты, пели песни, лепили снеговиков во дворе. Дом наш был не просто шумным, а еще и очень добрым и теплым, наполненным любовью ко всем его обитателям. Этот дом, эту семью и эту атмосферу смогла создать и долгие годы поддерживать моя бабушка - удивительный красоты, мудрости и доброты человек. С ее смертью и дом, и семья умерли. Все разбежались по своим углам, и, наверное, только я так сильно тоскую по тем временам.
***
Три дня назад у знакомой семейной пары родилась дочка, вторая. Звоню сейчас счастливому отцу поздравить. Папаша счастлив и сильно навеселе.
- Ну а имя уже выбрали?
- Ага!
- И какое?
(Пауза на полторы минуты, потом неуверенно):
- По-моему, Валентина.
- Сереж, Валентина - это ваша первая дочь, ты ничего не путаешь?
- Ой, забыл, надо Вике позвонить спросить.
А я вспомнила, как нарекали мою двоюродную сестру. Мама ее - Татьяна. После выписки молодой мамочки с дочерью из роддома появилась мысль, что девочку надо зарегистрировать. Долго над выбором имени не мучались - заранее решили, что, если родится девочка, то будет называться Екатериной. И вот, папа новорожденной отправился с необходимыми бумажками в ЗАГС. Путь был долгим. То и дело встречались соседи, приятели, сослуживцы, с каждым из которых надо было непременно обмыть рождение нового человека. К ЗАГСу он подошел за полчаса до закрытия и уже не сильно в фокусе. И вдруг, при оформлении ребенка выяснилось страшное - он напрочь забыл выбранное имя, мало того, он забыл вообще все женские имена, кроме имени жены, которое было впечатано в его мозги намертво. Позориться не хотелось, пришлось назвать единственное на тот момент известное ему женское имя. Так дочь и мать стали тезками.
После регистрации он побрел домой, боясь признаться в роковой ошибке. И не признался, откладывая объяснение «на потом». Еще месяц мама, бабушки и дедушки называли девочку Катенькой, Катюшей, пока случайно кто-то не заглянул в паспорт одного из родителей. Скандал был настолько грандиозным, что у незадачливого отца еще две недели под глазом «сиял» роскошный фингал, а у разъяренной мамы временно пропало молоко.
А Танька выросла полной противоположностью своей матери, зато очень похожей на бабушку, которую звали Екатериной Ивановной.
***
Мне очень хочется жить в большой семье. Пускай тесно, зато всегда шумно, весело, говорливо. Сейчас нас тоже немало на обычную «двушку» - все-таки, шесть человек, только вот не складывается у нас дружной семьи: больше, чем на маленькую коммуналку, мы не тянем. Мои родители и я - люди очень разные, будто с разных планет прилетели и приземлились случайно на одних и тех же сорока квадратных метрах.
Очень завидую людям, у которых есть множество забавных родственников в виде тетушек, двоюродных бабушек, кузенов и племянников. Многое бы я отдала за то, чтобы пригласить в гости, да и оставить навсегда в своем доме людей, может быть, не совсем близких по крови, но близких по духу, настроению, взглядам. Я бы с огромным удовольствием кормила бы, обстирывала и обслуживала огромную семью. Я бы пекла на кухне блины, а рядом за столом сидела бы какая-нибудь тетя Мура, пила бы ароматный чай с домашним вареньем и неспешно рассказывала бы мне о своих студенческих годах. По вечерам мы бы все собирались в гостиной: дети бы носились и вопили, кто-то смотрел бы телевизор, кто-то вязал, а остальные бы играли в лото, рассевшись за круглым столом. В нашей семье были бы свои традиции и свои шутки. Может быть, даже мы вели бы семейный альбом, с фотографиями, маленькими рассказиками, забавными историями и рисунками детей. В нашем доме никогда бы не было тихо, скучно и пустынно. Каждый из нас знал бы, что в любой момент дома его ждут с разогретым ужином и только что заваренным чайником. Случались бы и ссоры, и обиды, которые бы быстро растворялись в суете и беготне.
Мне повезло: именно так я успела пожить в доме моей бабушки. Нас тоже было шестеро, каждые выходные в дом набегали гости с банками шпрот и сгущенки, домашними пирогами, а то и с чекушкой. Мы играли в шарады, фанты, пели песни, лепили снеговиков во дворе. Дом наш был не просто шумным, а еще и очень добрым и теплым, наполненным любовью к его обитателям. Этот дом, эту семью и эту атмосферу смогла создать и долгие годы поддерживать моя бабушка - удивительной красоты, мудрости и доброты человек. С ее смертью дом и семья умерли. Все разбежались по своим углам, и, наверное, только я так сильно тоскую по тем временам.
***
Из тридцати лет своей жизни с бабушкой я прожила всего семь. От рождения до школы. Но все чаще и чаще понимаю, что почти все мои представления о мире, принципы и мотивации произрастают именно из тех семи лет, из наших с бабушкой разговоров.
Сегодня вспоминаю один, тогда мной совершенно непонятый, разговор. Бабушка, молниеносно шевеля спицами, рассказывала мне о человеческой красоте и красоте кукольной.
- Вот помнишь Аньку с третьего этажа? Красивая она? Тебе кажется, что да? Высокая, стройная, длинноволосая, большеглазая? Конечно, конечно. Да, ей оборачиваются вслед, цокают языком, ей любуются. Понимаешь? Как красивой вазой или немецкой куклой на витрине. Восхищение при виде ее - это восхищение наших глаз и все. Больше ничего в нас не шевелится. Ну, по крайне мере, в отношении нас с тобой, в представлении мужчин, наверное, ситуация другая.
Красота человеческая не зависит от черт лица и длины волос. Она кроется в глазах, в движениях, в интонации, в словах, в походке, в осанке. С этим нельзя родиться. Человеческую красоту человек получает как награду за шишки, набитые им в жизни, за страдания, за слезы по ночам, за боль от смерти близких, за взлеты и падения. Чтобы стать красивым, надо пожить и пережить. Надо посмеяться и поплакать. Полюбить и поненавидеть.
Пару лет назад я осознала, что в метро, на улицах, в магазинах глаз цепляется за лица немолодых людей. Что-то в них есть гипнотически притягательное. Не во всех, увы. Но иногда встречаются люди, уже пожившие и далеко не молодые, от взгляда которых внутри взрывается фейерверк разных эмоций: восхищения, изумления, потрясения, животного желания и преклонения. Такое же я испытала однажды, когда впервые приехала в Питер и пришла на берег Невы позади Зимнего дворца. Небо висело низко, нацепляя на шпиль Петропавловки самую серую свою тучу, Нева отражала небо, чуть меняя оттенок в синий, Дворцовый мост казался высеченным из единого куска древнего камня. Этот пейзаж был красивее всего того, что я видела до этого. Где-то внутри меня что-то взорвалось от восторга, из глаз брызнули слезы, захотелось смеяться и громко петь. После того случая подобные эмоции я испытываю только при встрече с людьми, награжденными человеческой красотой по бабушкиному рецепту.
***
Абсолютно уверена, что почти в каждой семье есть какая-нибудь история, связанная с родовым сокровищем. У кого-то это автограф Шаляпина, у кого-то потрет прапрапрабабушки кисти известного живописца, у кого-то семейные легенды. В нашей семье тоже есть своя подобная история.
Мои предки по материнской линии не имели дворянского происхождения или купеческого звания. Они были обычными крестьянами, жили в Рязанской области в небольшой деревушке, где было всего две фамилии: С…ины и Д…ины. До 1861 года эта деревушка принадлежала графскому роду Калининых, а мои предки, соответственно, были крепостными у этих графьев. К моей прапрапрабабушке Матрене Григорьевне графское семейство благоволило, поскольку она, будучи еще девчонкой, вытащила из местного пруда упавшего туда какого-то хозяйского отпрыска, то ли сына-наследника, то ли любимого племянника графини. И вот, за этот поступок черномазая, босоногая девчонка получила в награду перстень с пальца хозяйки. Как перстню удалось не кануть в Лету, не потеряться в результате бунтов, революций, войн - как он сохранился в нашей семье, мне непонятно. Но факт остается фактом, графский подарок переходил по женской линии внутри семьи, и попал в руки моей бабушки перед ее переездом в Москву в конце двадцатых годов. Бабушке было не до перстня: переезд в Москву, замужество, рождение пятерых детей, смерть сына, ссылка мужа, война и голод - в результате всего этого про кольцо бабушка забыла, благополучно куда-то его засунув от греха подальше. Много-много лет спустя, когда умер дед, когда уже появилась я, когда бабушке было почти восемьдесят, и она страдала от старческого склероза - история про старинный перстень вдруг всплыла, бабушка очень четко вспомнила и историю его появления, и его внешний вид, и про то, что не продала его, не потеряла, а куда-то спрятала. Естественно, что о месте тайника она забыла напрочь. Как ни странно, поисков не было. То ли бабушкины дети не приняли ее слова всерьез, то ли было не до того, но искать перстень никто не стал. Прошло еще пять лет. Бабушку похоронили. В ее квартире сделали ремонт. После ремонта вся семья собралась в доме, чтобы расставить мебель, разобрать коробки с вещами, придать дому жилой вид. В большой черный мешок стали откладывать то, что подлежало выбрасыванию. В том числе и деревянный грибок для штопки чулок и носков. Кидая его в мешок, дядюшка промахнулся, попал грибком в ножку стола, от чего древняя рассохшаяся деревяшка треснула и раскололась на две половинки, а на пол выкатился тот самый перстень. Передать ощущения всех присутствующих я не смогу, слов не хватит. Никто до конца не верил в сказку о девочке, спасшей графского ребенка и о подаренном ей в награду перстне. А тут вот он, лежит на пыльном линолеуме, поблескивая в лучике солнца. Он действительно оказался очень старым и очень красивым: выполнен из толстого потемневшего золота, украшенного золотой маленькой раковинкой, в глубине которой поблескивает розовая, не очень ровная жемчужина. Перстень безоговорочно был отдан моей маме, как единственной дочери бабушки. Когда-нибудь он станет моим, потом перейдет Соньке. Дядя Володя смастерил из дуба маленькую изящную шкатулочку специально для этого перстня, а внутри, под подкладкой лежит записанная с бабушкиных слов история о его появлении в нашей семье. Очень надеюсь на то, что ни у меня, ни у моих дочерей, внучек и правнучек никогда не поднимется рука продать это сокровище. Ведь это вполне реальная нить, которая всегда будет связывать нашу семью с босоногой девчонкой Матреной Григорьевной, пасшей коров и сажавшей картошку в начале девятнадцатого века. А это дорогого стоит.
***
Однажды моя бабушка изменила моему дедушке. Правда, они тогда еще не были бабушкой и дедушкой, а были просто женой и мужем, Марфой и Иваном. Они жили в подвальной коммуналке недалеко от центра Москвы. Дед работал на заводе мастером, бабушка занималась домой и семьей. Она очень любила мужа, родила от него к тому моменту троих детей и не собиралась останавливаться на достигнутом. Дед же жил работой, ежевечерними матчами по футболу во дворе и игрой на аккордеоне. Однажды дед, выйдя как всегда во двор, уже после работы и футбола, чтобы посидеть на лавочке и поаккомпанировать дворовым танцам, не устоял перед предложением перекинуться в картишки. За ночь он спустил все: аккордеон, полученную на днях зарплату, свои часы, бабушкины сережки, патефон, пятьдесят пластинок к нему, ножную швейную машинку - то есть, все то немногое ценное, что у них было. С горя дед запил и исчез из дома на три дня. Сначала бабушка плакала, когда из комнаты выносили все ее сокровища, потом искала мужа, чтобы посмотреть ему в глаза, потом не спала ночи напролет, сходя с ума от переживаний за него, под конец разозлилась и решила отомстить. Дождавшись, когда жители коммуналки утихомирятся и заснут, она постучалась в дверь к соседу - одинокому мужику, всегда смотревшему на нее сальным, похотливым взглядом. Сосед ничуть не удивился, а после быстрого незатейливого «траха» предложил бабушке развестись с мужем, отослать детей бабкам в деревню, выйти замуж за него и объединить две их комнаты. Через час, морщась от гадливости, она вернулась к детям, а к утру возвратился смирный, виноватящийся муж. Скандала не было: дед и так чувствовал себя преступником, бабушке тоже было не по себе. Жизнь потекла в привычном русле.
Через год началась война, деда на фронт не пустили: его завод делал самолеты, и нужны были рабочие руки. А в октябре 1941-го его арестовали. Бабушка бегала по кабинетам, пытаясь выяснить пригрешения мужа, его будущее - хоть что-нибудь. В одном кабинете ее пожалели и показали написанный на деда донос о том, что, мол, такой-то, находясь у себя в комнате в обществе жены и трех малолетних детей, ежевечерне молится о скорой победе фашистских захватчиков. Подписи не было, но почерк бабушка узнала сразу: именно таким почерком пишет графики уборки помещений в квартире их сосед - тот самый, с которым она мстила деду.
Вернувшись домой, бабушка спокойно прошла на кухню, взяла бутыль с керосином, плеснула на соседскую дверь, бросила зажженную спичку и ушла в свою комнату собирать детей и мешок с вещами. Пожар заметили не сразу, квартира была пуста - за это время бабушка успела вместе с детьми добраться до вокзала, чтобы уехать к свекрови в деревню. Сосед сильно обгорел, но кроме его комнаты и туалета, который находился рядом, к счастью, больше ничего не сгорело. Соседа отправили в больницу, а оттуда на фронт, где он и погиб.
В 1943-ем бабушка вернулась в Москву, их комнату за это время так никому и не отдали. В 1945-ом выпустили деда, со вшами, туберкулезом и справкой об освобождении. Суда и приговора так и не было. Никаких документов о судимости тоже.
После этого Иван и Марфа прожили вместе еще сорок пять лет, родили еще двоих детей, вырастили четверых внуков. Потом дед умер. Через пять лет, день в день, бабушка. На кладбище они лежат рядышком, над их могилами стоит памятник, один на двоих.
***
В 1934 году у моих бабушки и дедушки родился первенец. Мальчика назвали Женей, но, увы, прожил он всего полгода и перед Новым годом умер от «желтухи». Денег у молодых родителей тогда особо не было, да и времена были совсем другие, поэтому, получив разрешение захоронить ребенка на Дорогомиловском кладбище, все остальное сделали сами. Дед за ночь сколотил маленький гробик, бабушка сшила туда подушечку и одеяльце, обшив их еще прабабушкиными кружевами, смастерили простой деревянный крест с именной табличкой и утром пошли хоронить малыша. Идти надо было через лес, было морозно и ветрено, дед нес гробик с Женечкой, бабушка - крест. Чтобы выкопать могилу, пришлось разводить на этом месте костер, чтобы хоть немного прогреть смерзшийся грунт. Похоронили, воткнули крест, помянули водочкой и вернулись домой.
Несмотря на рождение других детей, тяжелую жизнь, арест деда, войну, могилку не забывали, три раза в год приходили убираться, сажать цветы, поминать.
В 1957 году в почтовый ящик опустили уведомление о том, что кладбище будет ликвидировано в связи с застройкой свежепроложенного Кутузовского проспекта, и родственники имеют право забрать захороненный там прах и перенести его на любое другое кладбище. Бабушка, конечно, побежала выяснять, что да как. В кладбищенскую контору стояла немыслимая очередь, люди записывались, стояли по три-четыре дня, ночами жгли костры, боясь упустить свою очередь: перед перезахоронением необходимо было расписаться в каких-то документах, иначе не позволяли выкапывать. В этой очереди успели постоять все: и бабушка, и дед, и их четверо детей, но, наконец, подпись была поставлена, справка с разрешением получена. Никаких могильщиков, инструментов, машин для перевозки праха не предоставляли: все должны были делать сами родственники или ничего не делать, поскольку их ни к чему никто не принуждал. Кстати, все-таки большинство могил так и остались нетронутыми: кладбище существовало с восемнадцатого века, рядом располагалось еврейское кладбище, которому была уготована та же судьба, и после тридцатых годов у большинства захороненных там уже не осталось никого из родных и близких.
Дед сам пошел выкапывать кости Женечки, бабушка в это время договаривалась о месте в Ваганькове. И в этот день крепкий, сильный мужчина, не сломленный беспричинным арестом и тюрьмой, в первый и в последний раз упал в обморок. Когда он копнул могилу, углубился в грунт на полметра, он стал находить множество костей, но не детских, а взрослых. Пришел в себя он нескоро, к этому моменту уже приехала бабушка и привезла заказанную у знакомого плотника небольшую домовину. В могиле нашлось много взрослых и детских костей, несколько черепов. Времена были страшные, и бабушка с дедом не решились обращаться в контору и рассказывать о находке. Они вытащили из маленького нового гробика все подушечки и тряпочки, сложили туда все кости, которые смогли уместить и захоронили этот братский гроб на Ваганьковском кладбище. Кто лежит там сейчас вместе с Женечкой, как они попали в его могилу, ищут ли их тела до сих пор родственники - неизвестно.
А Дорогомиловское и Еврейское кладбища зарыли, закатали бульдозерами и построили на этом месте в том числе и дом 27 по Кутузовскому проспекту, на котором сейчас красуются мемориальные доски живших там когда-то Брежнева, Андропова и остальных «отцов народа».
***
Мой дядюшка очень занятный человек. Во всех смыслах. Про него существует масса историй и легенд. За свои шестьдесят лет он успел очень многое: его «убивали», двадцать пять лет назад он судился с Жириновским, более тридцати лет проработал главбухом в одном крупном издательстве, проигрывал квартиру в карты, подрался в молодости с одним всенародно любимым артистом, из-за чего оба они загремели в больницу на соседние койки, количество его женщин измеряется сотнями, при этом он никогда не был женат, ну и так далее. У него масса увлечений: создание картотеки для разгадывания кроссвордов, изготовление в подарок родственникам стеганых одеял с шелковой вышивкой, игра в шашки сувенирными бутылочками с коньяком (по Г. Грину) и коллекционирование ручных антикварных кофемолок. Еще лет десять назад дядюшка был очень обеспеченным человеком, что позволяло ему постоянно пополнять свою коллекцию. Сейчас же все свои сбережения он прокутил, нынешние его доходы не так, чтобы очень велики, но, в общем, на покупку редких экземпляров кофемолок не хватает. Но коллекционирование - это страсть. Для дядюшки страсть коллекционирования - это не жажда обладания, не удовольствие от наличия коллекции, не удовлетворение от увеличения ее, а страсть охотника, страсть искателя новых раритетов. Поэтому вот уже лет десять, как дядюшкина коллекция не увеличивается, но и не уменьшается, при этом новые экспонаты в ней появляются постоянно. Все свободное от работы, гулянок с друзьями и женщин время дядюшка рыщет по антикварным лавкам, комиссионным магазинам, барахолкам и блошиным рынкам в поиске очередного сокровища для его собрания. Стоит ему найти что-то привлекательное, он без сожаления продает очередную, уже привычную и надоевшую кофемолку, чтобы купить свеженькую. За десять лет вся его коллекция полностью обновилась уже раза три. У дядюшки нет любимцев среди его мельничек, нет отношения к ним, как к детям, что свойственно многим коллекционерам, он становится равнодушным к своему новому детищу сразу же после его приобретения. Но вот процесс поиска и добычи - это и есть его основная цель и смысл коллекционирования. Однажды он у какого-то своего приятеля выпросил очередную кофемолку, отдав за нее выигравший около пятисот тысяч рублей билет в «Русское лото». А через полгода продал эту кофемолку в комиссионный за тысячу рублей, чтобы приобрести другую. Друзья и родственники крутят пальцем у виска, а я, как никто, понимаю своего дядюшку. Охотиться за чем-то новым всегда интереснее, чем сидеть дома в окружении старого и привычного.
***
Тетя Нина всегда была очень правильной. Никто из знавших и общавшихся с ней ни разу не смог бы упрекнуть ее в непорядочности, нечестности, совершении подлого или просто некрасивого поступка. Помню наши застольные разговоры в праздничные дни, когда вся огромная семья собиралась в бабушкином доме: кто-то делился радостями, успехами, кто-то рассказывал о каких-то неудачах, а тетя Нина же всегда умудрялась своими словами вызвать за столом неловкую тишину.
- Ой, а мы с Виталием с мясником в универсаме познакомились, Виталий ему телефон установил, а он нам теперь всегда мясо оставляет, - рассказывала моя мама.
- Римма, ты что?! Как ты можешь?! Фу, это же неприлично, - обязательно говорила тетя Нина.
У них в семье никогда не было денег, Ирка, дочь тети Нины - моя двоюродная сестра обожала приезжать к нам в гости, потому что у нас она могла играть с куклами, рисовать фломастерами, смотреть диафильмы, у них дома такой «роскоши» не водилось. Тетя Нина работала медсестрой в больнице и за всю свою трудовую жизнь не взяла ни бинтика, ни шприца, ни копейки с пациентов.
Как-то я отдыхала на их даче. Со старых кустов и деревьев, посаженных еще ее родителями, осыпалась смородина, малина, вишня: мы столько не съедали, а на банки и крышки у них не было денег. Все соседки ходили торговать ягодами на станцию, но тетя Нина лишь презрительно поджимала губы:
- Это неприлично. Спекулянтки! Они еще припомнят эти ягодки!
Это было еще одной особенностью моей тетки: если она узнавала, что кто-то совершил непорядочный (в ее системе координат) поступок, она всегда говорила: «За все надо платить. И они заплатят, не сомневайтесь». Но на рожон не лезла, ни в чьи дела не вмешивалась, если и обращалась к кому-то с гневными речами, то только к «своим», чужих игнорировала.
В пятьдесят лет у нее обнаружили рак груди. Тетю спасли, но страшной ценой: удалили одну грудь. На пластическую операцию денег не было. Когда ей было пятьдесят три, ее единственная дочь украла деньги из кассы предприятия, на котором работала, и угодила в тюрьму на четыре года. В пятьдесят восемь на ее глазах машина сбила ее единственную подругу. В шестьдесят два ее парализовало: сначала ноги, через год все остальное. Умерла она через семь лет после этого.
Когда она уже не вставала, но еще соображала и могла говорить, она пригласила всех родственников на свой день рождения. Она сидела в огромном кресле за общим столом, смеялась, рассказывала что-то смешное, пела вместе со всеми про «Когда бы имел златые горы...», а потом расплакалась. Сквозь всхлипывания она бормотала:
- Всю жизнь старалась быть хорошей, честной, порядочной. Недоедала сама, недокармливала дочь, но куска чужого не взяла никогда, ни одного закона не нарушила. Вокруг все воровали, предавали, шли по головам, смешивали с грязью, а я всегда думала, что вот им всем расплачиваться придется, что и страдать будут, и болеть, и терять, а я жила честно и умру в покое. И что? Они как жили сыром в масле, так и живут. А я вот о смерти мечтаю, чтобы кончилось это все раз и навсегда. Надо же - стоило дожить до шестидесяти лет, чтобы понять: важен не результат, важен мотив. Искренность куда важнее правильных поступков, совершенных из страха или ради награды в будущем.
Через неделю после ее дня рождения она потеряла разум, возможность двигаться и дар речи. На семь лет.
***
Это мне только кажется или действительно в нашем поколении, в отличие от поколения наших родителей, родственные связи уже не так важны и не так вписаны в нашу жизнь?
Помню из детства, как меня таскали по вечерам гулять в Филевский парк. Все мои друзья оставались во дворе, играя в увлекательные игры, а я плелась вслед за мамой и бабушкой по Зеленой дорожке и слушала их разговоры. Говорили они, как правило, о родственниках, о событиях в их жизни, о сложных отношениях между ними и т.д. Мама и бабушка легко ориентировались в целом сонме дядюшек, тетушек, двоюродных и троюродных братьев и сестер, шуринов, невесток, золовок, тещ и свекровей. Когда к нам в дом приходили гости, чаще всего, бабушкины уже взрослые сыновья вместе со своими женами и детьми (то есть как раз мои тети-дяди, сестры-братья), за столом так же часто поднимались темы родственных связей, проблем и радостей в семье у Г…вых или С…ных. И все взрослые, сидящие за столом, были всегда в курсе, о ком идет речь, знали, кто на ком женат, у кого как зовут детей, кто пришел из армии, а кто развелся.
И вот мы. Я могу назвать по именам всего лишь семь-восемь своих родственников, мало чего о них знаю, а общаться - вообще даже в голову не приходит. Муж назовет, дай Бог, четверых людей из их рода. Но родственников у нас же намного больше!
И, честно говоря, я не считаю эту ситуацию нормальной: хотя, сколько бы я ни говорила, что главное - не кровь, а близость людей, основанная на других принципах, я лукавлю, потому что с каждым годом все больше и больше мне нехватает тех самых тетушек и дядюшек, кузенов и кузин, которых можно было бы пригласить в гости, с которыми можно было бы часами обсуждать дела в родственных семьях, которые хоть немного, но похожи на тебя, потому что кровь-то у нас одна на всех. Есть в этом что-то... правильное.
***
Мне было почти пять лет. Еще с начала декабря родители стали мне говорить, что именно в этот Новый год подарки мне подарит лично Дедушка Мороз. Я с нетерпением ждала новогодней ночи и одновременно страшилась ее. В моем воображении Дед Мороз появлялся через форточку, от него веяло холодом, на шапке у него лежал сугробик снега, а за окном в небе висели огромные сияющие сани. Именно так я это видела и именно этого ждала. Наступило тридцать первое декабря. Мое волнение достигло апогея. Я даже не радовалась суете в доме, вкусным запахам с кухни, тому, что меня забыли уложить спать после обеда. Я не пошла гулять, не помогала наряжать елку, весь день я нервно металась по квартире, доставая всех одним и тем же вопросом: «Сколько времени?» Я ждала полуночи. Я была абсолютно уверена, что Дед Мороз появится именно с последним ударом курантов. Часов в семь вечера родители куда-то звонили, с кем-то ругались. В девять часов мама мне сказала, что, наверное, Дед Мороз придет ко мне теперь только через год, потому что он узнал о моем не очень хорошем поведении в последнее время и расстроился. У меня случилась истерика: настоящая, «махровая», с киданием себя на пол, с завываниями и отмачиванием под холодным душем в финале. За час до полуночи я сама ушла спать. В кровати я еще долго всхлипывала, жалко себя было до чрезвычайности, обида на Деда Мороза заполнила меня до краев. Проснулась я уже очень глубокой ночью. В комнате было светло, свет шел со стороны окна. На его фоне стоял огромный мужик в голубой шубе, голубой шапке с сугробиком на ней. В комнате было свежо и морозно. Дед Мороз подошел к моему диванчику, сел на краешек, погладил меня холодной шершавой рукой по голове. Я не помню, что именно он мне говорил, помню только, что было очень смешно и совсем не страшно. Потом он подарил мне большую ходящую куклу Нюру с распахнутыми зелеными глазами и в зеленом бархатном платье. Напоследок гость попросил меня закрыть глаза, а когда я их открыла, в комнате никого не было. Я была настолько счастлива, что даже не нашла сил дойти до соседней комнаты к родителям и рассказать им все.
Утром мама, папа и бабушка, качая недоверчиво головами, слушали мой рассказ и крутили в руках куклу. Они были обескуражены.
Потом, спустя несколько лет я поняла, что все-таки это была не сказка, что какое-то объяснение у ночного чуда быть должно. Но в глубине души еще много лет жила надежда на то, что объяснения никакого нет, и не может быть. Что это было обыкновенное чудо.
А два года назад я узнала правду. Папа прокололся. Оказалось, что заказанный Дед Мороз не смог прийти, о чем родители узнали только в семь часов. Ужаснувшись моей реакции, они решили попытаться что-то сделать. Дедушка, работавший в театре Вахтангова, был отправлен в театр, в костюмерную за костюмом. Там же он стащил небольшой софит, которым, высунувшись из окна своей комнаты, светил в мое окно во время визита Деда Мороза. Папа, взяв с праздничного стола две бутылки шампанского и банку черной икры, на свой страх и риск отправился к своему приятелю - директору игрушечного магазина, которого упросил продать ему куклу Нюру. Бабушка до двух часов ночи уламывала сторожа Детского парка, колоритного мужика, сыграть роль Деда Мороза. Мои родители остались без праздника для того, чтобы подарить его мне.
Неважно, какие у меня с ними были и есть отношения, но за одну эту новогоднюю ночь я люблю их и благодарна им безмерно.
***
Ездили на кладбище. Как всегда большой толпой: шесть человек из старшего поколения семьи, четверо - из среднего и трое - из младшего. Который год убеждаю старших, что, во-первых, негоже ездить на кладбище в Пасху или пасхальную неделю, во-вторых, что не надо из поездки устраивать пикник с водкой, огурцами и бутербродами, и, в-третьих, что нет никакого смысла собирать всех, кто может или хочет поехать, пусть каждый приедет тогда, когда конкретно у него возникнет такая потребность. Бесполезно. Меня, как всегда, никто не слушает.
И сегодня вдруг впервые я поняла, что все происходит правильно и единственно возможным для нашей семьи образом. Так уж сложилось, что встречаемся мы все вместе лишь раз в год, на могилах моих бабушки и дедушки, которые для кого-то из нас мама и папа, а для кого-то - прабабушка и прадедушка. Мы приезжаем, приводим могилы в порядок, очищаем их от старой травы, старых, уже потрепанных ветром и засыпанных грязью цветов и венков, иногда подкрашиваем оградку или памятник, украшаем могилы новыми яркими цветами, а потом на сколоченный еще лет десять назад столик выкладываем хлеб, колбасу, овощи, соль, яйца, водку, сок для детей, термос с чаем для тети Нины. Поначалу все одергивают друг друга, говорят трагическим шепотом, стоят со скорбными лицами, как и положено в таком месте. Потом первый тост - за усопших, за их покой и вечную им память. Ну, а затем громкость разговоров увеличивается, все говорят, перебивая друг друга, рассказывают о новостях, задают вопросы. «А у нас Машенька в олимпиаде окружной победила». – «А ты слышал, дядь Петя-то помер. Я уже поздно узнал, его уже схоронили». – «А я опять беременна. Да, третьим. Надеюсь, что девочка хоть на этот раз». – «А вы машину-то продали? А новую покупать будете?» - «А у меня книжка вышла. Я вот по экземпляру с подписями всем принес». А потом, после третьей, в ход идут воспоминания из совсем древних времен, когда старшие еще были детьми, а бабушка и дедушка - сильными, молодыми и красивыми. Раздается смех, кто-то кого-то передразнивает, дети жуют вареные яйца и молчат, боятся пропустить хоть слово из разговора взрослых.
И сегодня я поняла вдруг, что, как при жизни бабушка на каждый праздник собирала всю большую семью за огромным столом, так и после смерти, пусть раз в год, пусть за дощатым, облупившимся столиком, пусть без ее знаменитых пирожков и упоительного холодца, но, все равно, собирает она всех, кто любил ее, кого любила она. Мы приезжаем к ней с дедом на могилы, рассказываем о том, как у каждого из нас прошел год, и не только живым - друг другу рассказываем, но и мертвым - тем, кто всем нам дал жизнь, и память о которых собирает нас всех в одном месте в один день.
И пусть это святотатство, но, мне кажется, бабушке и дедушке понравились бы и громкие разговоры на их могилах, и жевание бутербродов, и смех детей, их правнуков, и радостные от встречи лица. Мы в такой момент все вместе, и живые, и мертвые. Мы - одна семья. Хотя бы раз в год. На один день.
***
Когда я была ребенком и жила с бабушкой, каждый год летом мы с ней ездили на могилку. В могилке этой лежали люди, которых я знала плохо или не знала совсем, но они были дороги бабушке. Ее старшая сестра - тетя Маня, которая в шестнадцать лет взвалила на себя все хозяйство после смерти родителей и воспитывала всех младших братьев и сестер одна; дядя Тимоша, муж тети Мани, который ненавидел весь мир, кроме жены и сыновей. Однажды он в тридцатиградусный мороз выгнал на улицу сестру жены, еще девчонку, за то, что она использовала воду, приготовленную для уборки, и вымыла голову. Так, с мокрыми волосами, он ее на мороз и выгнал. Мою бабушку. Еще в той могиле нашли последний приют сыновья тети Мани и дяди Тимоши - Саша и Алеша, близнецы, которые прожили всего шестнадцать лет и умерли во время войны от какой-то болезни, скосившей их обоих за неделю. Они обосновались в могилке первыми, за ними – их отец, погибший во время войны (его прах привезли и положили к сыновьям уже намного позже), потом мать.
Уже с утра в день посещения кладбища бабушка становилась сама не своя: она все больше молчала, не улыбалась, не слышала того, что происходит вокруг, полностью погружаясь в свои мысли, двигалась непривычно медленно и даже как-то торжественно. Сначала мы с бабушкой собирались: мылись, одевались во все чистое, бабушка покрывала свою абсолютно седую голову черным платком, такую же косынку повязывала и мне. В сумку клался завернутый в газетку веник, яблоко, стеклянная плоская фляжка с водкой, порезанный кусочками черный хлеб. Мы, не спеша и не разговаривая, шли к метро, доезжали до «Улицы 1905 года», потом шли пешком до Ваганьковского кладбища, на котором всегда было тихо, пустынно, только вороны перекаркивались и листва на липах шумела. Тогда еще не было там никакого памятника Высоцкому, никаких туристических групп и паломников к могилам великих. Непременно заходили в храм, бабушка молилась и ставила свечи, я просто глазела вокруг. До могилки путь был сложный: за этим деревом свернуть, отсчитать четыре оградки, уйти налево, до могилы с памятником, потом направо, и вот, уже пришли. Скрипела дверца ограды, бабушка заходила, вставала на колени и целовала землю. Потом долго молчала, ведя какой-то внутренний диалог с сестрой. У меня была обязанность: собрать все упавшие с деревьев ветки, сухие цветы, отнести в мусорную кучу. Бабушка же тщательно выметала все остальное. Потом она доставала фляжку, разливала водку по четырем стопкам, которые навсегда были вкопаны в землю. Каждую стопку накрывала кусочком хлеба. Мне давала яблоко. А сама вставала перед могилами, крестилась и долго-долго смотрела на плиту с фотографиями всех похороненных. Когда у меня яблоко кончалось, бабушка убирала в сумку веник, решительно отворачивалась от могил, и мы уходили. Стоило нам выйти за кладбищенские ворота, бабушка снимала с головы платок, с меня косынку и, неожиданно повеселев, говорила: «Маньку с ребятами накормили, пошли, что ли, пироги печь?» И мы ехали домой печь пироги, по дороге разговаривая, смеясь, поедая мороженое. Бабушка делалась беззаботной, легкой, смешливой, то есть самой собой. Ее как будто что-то отпускало, как будто огромный камень падал с ее сердца.
За месяц до своей смерти, уже совсем больная и живущая в своем мире, не помнящая нас всех, однажды утром бабушка встала с постели, дошла до ванны, приняла душ, покрыла голову черным платком, положила в сумку веник, взяла меня за руку и сказала: «Пора и на могилку». И мы поехали. Зашли в храм, я помолилась и поставила свечки, бабушка же просто крутила головой, как будто видя все окружающее впервые. Дошли до могилки, почти не заблудившись. Могильные плиты наполовину ушли в землю, оградка вся проржавела, дорожка заросла крапивой и лебедой. Я разлила водку по еще сохранившимся, но совсем грязным стопкам, накрыла каждую кусочком черного хлеба, а бабушке дала яблоко. Бабушка молчала, я тоже ничего не говорила, только лишь, когда мы уходили, она повернулась к портрету сестры и сказала: «Мань, я скоро». На выходе за ворота бабушка сняла платок с головы, повернулась, посмотрела мне в лицо и прошептала: «Прости внученька, но пирогов сегодня не будет». Через месяц она умерла, так ни разу больше меня и не узнав, ни разу не вспомнив ни про Маню, ни про могилку, ни про пироги.
***
У бабушки было две сестры: Маня и Оля. Маня - самый старший ребенок в семье, Оля - самый младший. Маня первой вышла замуж, сразу после гибели родителей, ей тогда было шестнадцать лет. Родила двоих сыновей и дочь, получила похоронку на мужа во время войны, стала вдовой в тридцать пять лет, через год потеряла сыновей. Много лет спустя после войны она раз в неделю, в субботу, ездила за 250 км от Москвы на братскую могилу, в которой был похоронен ее муж. Потом Маня перезахоронила его кости на Ваганьковское кладбище. Замуж второй раз она не вышла.
Оля работала учительницей литературы в одной из престижных московских школ. Жила в мире Толстого, Достоевского, Бунина и Тургенева. Боялась мужчин. Жила вместе со старшей сестрой, растила ее детей, внуков. Часто рассказывала истории о мужчине своей жизни, который существует в другом мире, в мире ее снов. Встретила она его через день после своего семидесятилетия. Еще через два дня они подали заявление в ЗАГС. А еще через неделю он умер от инфаркта. А она продолжала его видеть во сне. Писала ему письма и клала на ночь их под свою подушку, чтобы он мог их прочитать. Приходила на его могилу и читала ему «Темные аллеи».
Марфа, моя бабушка, вышла замуж в двадцать один год. За нелюбимого, но зато за того, кто позвал. С дедом они родили пятерых детей, вынянчили четырех внучек, пережили войну и тюрьму, прожили вместе пятьдесят шесть лет, умерли в один день – двадцать девятого июля, только с разницей в пять лет. Дед умер раньше, а бабушка пять лет после этого ждала его: вставала у окна в час, когда он должен вернуться с работы, и искала глазами среди прохожих на улице. Разговаривала с ним и ночью, и днем, рассказывала про все свои новости, про детей и внуков. Молила Бога о скорой смерти для себя, чтобы побыстрей встретиться с Ваней.
Я росла среди этих трех женщин, жила с бабушкой, две другие жили по соседству. Я ходила с ними на могилки, помногу раз выслушивала истории их жизни и их любви. И была уверена, что по-другому просто не бывает: любовь есть одна, на всю жизнь, и смерть ей не помеха. Тогда была уверена, много лет назад.
***
Бабушка с дедом поженились в 1925 году. В деревне Ласково Рязанской области. И почти сразу после свадьбы дед уехал в Москву наниматься в рабочие на завод им. Хруничева. Через год он получил от завода комнату в коммунальном подвале, 11 квадратных метров, и забрал бабушку к себе. Первым предметом мебели, который появился в их комнате, был старый сундук, который бабушка привезла из деревни. Они на нем вдвоем спали, зачинали детей, в нем хранили вещи и какую-никакую утварь. Бабушка пошла работать в котельную. Денег было совсем мало, но с каждой зарплаты они пытались купить что-то для своего дома: стул или кастрюлю, ведро или чашки. Продукты хранили зимой в авоське за окном, летом - в вентиляционной трубе. Потихоньку комната приобретала жилой вид: появились стол, кровать, два стула, шифоньер. К рождению второго сына бабушка с дедом решили, что теперь у них есть все необходимое. И буквально за день до родов, взяв часть дедушкиной зарплаты, бабушка отправилась в магазин и впервые в своей жизни купила предмет роскоши - фарфорового белого слона от ЛФЗ. Для него дед выпилил полочку, повесил на стену, бабушка накрыла ее кружевной салфеткой и поставила слона сверху. В этот день, 14 марта 1932 года они думали, что все самое тяжелое уже позади, что, если уж они начали не просто обставлять, а украшать свой дом, то дальше их ждет счастье, благополучие и спокойная, размеренная жизнь. И, конечно, они и подумать не могли, что вскоре умрет их первенец, потом начнется война, дед окажется по доносу в тюрьме, будут болеть четверо маленьких детей, постоянно недоедая во время войны... Это все будет потом, а пока, 14 марта 1932-го они счастливы, сидят, обнявшись на старом скрипучем сундуке, и смотрят на белого, роскошного, ушастого слона.
***
Пока была жива бабушка, вся наша большая семья собиралась только по самым светлым поводам: свадьба, день рождения, Первое мая, Новый год - просто так, потому что давно не виделись. После бабушкиной смерти все встречи нашей семьи проходят теперь только на похоронах. Мы редко видимся, редко перезваниваемся, почти не поддерживаем отношений. Но, когда уходит один из нас, опять становимся семьей, в которой есть любовь, нежность, доверие. И каждый раз звучит фраза о том, что так больше быть не должно, что у нас должны быть другие поводы для встреч. Мы скорбим по ушедшему, взахлеб вспоминаем эпизоды из прошлого, передаем по кругу старые, пожелтевшие фотографии, вместе плачем, обмениваемся новыми номерами телефонов, и... в следующий раз опять встречаемся у ворот кладбища.
Мы все - лепестки, бабушка была сердцевиной цветка. Сердцевина исчезла, новой так и не выросло, все лепестки разлетелись по ветру, лишь иногда слетаясь вместе ненадолго.