Что можно точно знать и описывать человеку? Самая точная наука математика и та совсем странная и непонятная, например, муравьям. О чём говорить и мечтать, когда даже отрицательные числа в этой науке, лишь выдумка мудрецов для своего удобства, не говоря уж о нуле, которого вообще-то в природе нет; да и выдуманный, он в непонятной правде находится, этот туманный ноль, и поделить-то ничего нельзя с ним. Вот и не описывал он ничего не знаками, не формулами, а просто рисовал. Рисовал прямо с самого детства и всё подряд. Видел песочек ровный – рисовал на песке. Видел камень гладкий – доставал уголёк из кармана и на камне рисовал.
Всё вокруг изрисовал наш герой в окрестностях своего дома, где жил он с отцом лесорубом и матерью рукодельницей. Всем портреты он создал уже, всем жителям деревеньки, что стояла на озере Мьёзен, да и не жителям одним, а и животным всем в округе, которые и не боялись его совсем и близко к себе подпускали. Чего бояться человека, да ещё и маленького подростка, который только и делает, что чем-то по чему-то водит, а потом улыбается и приплясывает вокруг; так он доволен, если получилось у него хорошо. Иногда, правда, совсем редко и страшно бывает. Вот бежал один раз кролик в свою норку, по своей протоптанной дорожке, и вдруг видит: прямо на него волк бросился. Кроличья душа в пятки-то и ушла сразу, на спину он тут же перевернулся, чтоб душе воздуху дать, и всеми лапками в воздухе дрожит, не дышит уже почти.
Волк только, каким-то странным волком оказался; всё бросается, всё летит, всё пасть скалит, а никак не долетит, никак не укусит, никак не проглотит кролика, который уж и готов с жизнью своей расстаться, попрощался и с родственниками всеми своими, и с крольчихой своей любимой, и с солнышком ясным, и с травкой нежной. Лежал так кролик и ни о чём уже не думал, но любопытно ему, наконец, стало, почему его не съели до сих пор; глаз и приоткрыл один, да тут же и закрыл опять – волк: как бросался, так и бросается, как летел с открытой пастью, так и летит. Полежал ещё кролик, а уже понимает, что его сегодня не съедят, опять глаз приоткрыл.
Видит - стоит рядом с волком мальчик и смеётся. Раз мальчик рядом с волком смеётся, то и кролику надо посмеяться. Кролик и засмеялся. Оказалось, что на старом голом дереве без коры, прямо рядом с дорожкой, мальчик волка нарисовал, страшного, лохматого и как живого, только ещё страшней. Как тебя зовут, кролик? а кролик и не знал, как его зовут, понял, что это его мальчик кроликом называет, и сказал: меня зовут Кролик, а тебя? Меня зовут Ёрунд, или Ёрунд по прозвищу «рисующий ветер», сказал мальчик. Кролик от смеха упал на землю и долго по ней катался на спине - никак он не мог понять, как рисуют ветер? этот кролик был очень весёлым, поэтому рассмешить Кролика было очень легко.
Чтобы Кролик не умер от смеха, мальчик быстро нарисовал Кролика и сделал ему такую мордочку и прижатые ушки, что сразу было видно – Кролик стоит на очень сильном ветру. Кролик перестал смеяться, подошёл к мальчику Ёрунду и сказал: я не понимаю, как ты это делаешь, но ты великий чародей. Прошло несколько лет и слухи о чудесном мальчике распространились далеко за пределами деревеньки, где он жил с родителями и достигли ушей могущественного ярла Гейрстейна, родственника самого короля. Слухи слухами, но специально ярл, конечно, не поехал к мальчику, да и звать к себе не стал, очень уж был занятой ярл, то одна война, то другая, то один поход в море, то другой, когда тут смотреть на рисующего мальчика.
Случилось, однако, так, что завоевал ярл Гейрстейн одну страну на далёком юге, где очень ценили живопись и художников, были тогда и такие страны. Насмотрелся там ярл на всякие художественные разности и решил по возвращении в страну свою родную тоже завести придворного живописца. Кому же и не быть придворным живописцем, как такому мальчику, который уж и юношей успел стать, как не наш Ёрунд «рисующий ветер». Влиятельным людям всё на свете позволено; забрал Ёрунда ярл себе в замок и приказал: бросай рисовать птиц и зверюшек, не смей рисовать простолюдинов, не рисуй больше фьорды и шхеры, не рисуй ничего больше, кроме как меня «самого великого» и всех тех моих слуг, на которых укажу тебе, а всякие южные штучки, нам северным людям, вовсе и ни к чему, даже больше о них и не думай.
Ёрунд был парнем храбрым, возражать умел, поэтому и говорит: ярл, наш великий, ярл наш всесильный, всё понимаю и подчиняюсь тебе с превеликой радостью, но вот захочу я нарисовать тебя на лошади, в боевых доспехах или нарисовать тебя с семьёй в парке, что тогда делать, если не буду я тренироваться в написании животных и природы – ведь осрамлю тебя на весь мир; никто и не посмотрит, что велик ты, ярл, а скажут: не очень-то и велик этот правитель огромного северного края, если на такой плохой лошади ездит, если парк его не красив, если такой неумелый у него придворный живописец. Подумал ярл, да согласился, ведь потому и был он так долго ярлом, что мудрым был; давно бы его родственник какой-нибудь отравил или враги порубили, если бы не спасала его мудрость.
С тех пор Ёрунд и стал выходить из замка, добираться до своей деревни и рисовать природу или как правильно это рисование называется у художников – пейзаж. Надо сказать, что придворная служба его совсем не радовала, не радовали его ни балы, на которых он бывал, ни сытая жизнь, ни красивые дамы, которые очень даже добивались внимания придворного живописца. Ведь мало того, что был он красив собою, да ведь и портрет мог подпортить. Где взять такую даму, чтобы вся была прекрасна целиком и полностью, а приголубишь портретиста, глядишь на свой портрет между делом им исполненный и радуешься. Это ничего, что узнать уже трудно, кто на портрете, для этого имя есть на табличке, зато красота-то какая, а почёт-то какой к красоте её, когда смотрят на портрет те, кто и не видел-то этой живой дамы никогда.
Земля ярла прославилась теперь своими рыцарями, то один то другой, укладывал портрет любимой дамы сердца, которую и в глаза-то не видел, в чересседельную суму, да ускакивал на подвиги ради неё разные. Хорошо, если убьют этого рыцаря, где-нибудь в пустыне неверные или в горах погибнет, где он с драконами борется, а если нет, тогда что? Да ничего, ровным счётом ничего – уж мало кто на дамах по возвращении из похода женился. Посмотрит на портрет рыцарь, глянет для того, чтобы сличить оригинал с портретом, на даму, пожмёт плечами и обратно в поход. Обиду затаили дамы. Нам-то ясно, кто виноват, а вот им всё равно обидно и сорвать зло своё девичье очень хочется.
Начали дамы интриги плести, да ярла подговаривать: не пускай ты этого своего живописца-портретиста на прогулки, что он у тебя безо всякого толка на природе дышит, заставь баталии рисовать; глядишь, справится, ужасно страшно всю войну отобразит, так рыцари и не будут туда больше рваться; в государстве порядок установится, рыцари пойдут в армию служить и дома останутся, а дамы довольные замуж моментально повыходят. Что же касается земель новых не завоеванных, то земли у нас этой столько, что людей не расселишь в видимости, а приходится от одного дома до другого сутки идти – нехорошо всё это, особенно дамам. Ярл был мудрый правитель, как говорили уже мы, поэтому понял быстро: если дамы в государстве недовольны, уж чем там неважно, то беды не миновать – или государство развалится или обезлюдит совершенно, особенно быстро вымрут все благородные, а затем дело и до безродных докатится, которые во всём благородным подражать склонны.
Отпустил он Ёрунда порисовать на озеро Мьёзен, что меж холмов и гор лежит, но предупредил: последний раз тебя отпускаю, потом будешь сидеть в мастерской своей и, если что тебе из природы понадобится, то в кладовой своей возьмёшь – вон сколько озёр, рек, зверей, букашек всяких нарисовал – на любую картину уже хватит, будешь не у природы, а у самого себя срисовывать, если нужда в этом будет. Делать нечего подневольному рисовальщику, в последний раз отправился он на пленэр, хотя и слова-то такого не знал. Расположился с красками напротив холма высокого, а перед ним озеро лежит. Расположился, всё приготовил, а рисовать-то и не может. Всё думается, ведь в последний раз много ли нарисуешь, ведь вон сколько всего остаётся, да и меняется всё постоянно и непрерывно, ведь вчера всё это видел уже, минуту назад видел, а уж всё другое, как тут уловишь, да ещё про запас? Ясно понимал Ёрунд – невозможно это.
По озеру лёгкий ветерок летал, серебрил частым низким волнением голубую гладь, перекрашивал в стальной цвет огромное озёрное пространство, да в зелени прибрежной топил солнечные блики, не успевавшие скрыться у берегов. Мальчику стало жалко солнечных детишек и он стал смотреть на зелёный холм и ясно видел, что совсем он и не зелёный: много было синего цвета в нём, много красочной тишины он в себе держал, припрятывал её у своего подножья, медленно выводил за свою спину, ласково прикрывал бархатным покрывалом леса, который набрасывал на тишину и говорил ей: спи любимая, ещё рано, ещё не все звуки прорвались в яркий день, ещё не все птицы и звери разбужены солнцем, не все деревья качнулись от игривого ветерка, который задержался на озере, с волнами его поигрывает, всё бегает пострел молоденький, всё не надышится нежной водой, никак не соберёт её в грозные тучи, не нарушит с дождём-приятелем наше всеобщее спокойствие.
Мальчик почувствовал в груди такую глубокую рану, что не понимал, чем её теперь укрыть, куда её завести, в какой закоулок своей души, чтобы покинуть её там до полного заживления, не знал он что делать, только ещё пристальнее смотрел на холм, влюблённый в свою тишину. Трепетала душа «рисующего ветер», трепетала и уже почти не держалась в его теле, часто выходила из него вертелась вокруг небольшим облачком, закручивалась легкими спиралями вокруг его прекрасного тела и отлетала всё дальше и дальше, будто понимала, не будет ей здесь покоя, не будет ей счастья в этой тесной оболочке, оболочке подневольной и рабской. Душа сделала особенно большой круг над юношей, вспорхнула на ветку раскидистой ивы, примерилась к своей неожиданной свободе, ещё немного покружилась и унеслась к холму, на противоположную сторону озера.
Холм почувствовал, что не все так вокруг счастливы как он, не все так довольны тишиной и порядком, он увидел, как золотое облачко летит к нему, раскрыло свои золотистые крылышки и машет ему ими, будто просит, пусти меня к себе холм, пусти в свои объятия, сделай меня своим другом, познакомь меня со своей любимой тишиной, я тоже буду с ней дружить, я тоже буду стоять с тобою рядом и смотреть в озеро, тоже буду любоваться проказником ветром, который и есть истинный художник, я буду твоим пушистым туманом, буду спускаться по твоим плечам к озеру, буду играть с ветерком над его поверхностью, но никогда не уйду от твоего подножия, никогда не покину тебя, моего замечательного друга.
Холм приподнял свои плечи, будто удивился, да немного нахмурился; слыханное ли это дело, чтобы душа не в срок, не во время, вот так вот запросто расставалась со своим хозяином, дружбы у него, холма, испрашивала, да планы собственные строила, нехорошо это показалось холму, совсем нехорошо, но мудр был холм, так мудр, как только сын природы бывает мудр. Не позволю я остаться со мной, как ни проси, не позволю, а вот помочь я тебе могу, веди сюда своего хозяина, впущу я его в свои недра, познакомлю с истинной красотой, от глаз злых людских скрою. Делать нечего, вернулась душа в юношу, подняла его и понесла к холму, а холм впустил их в свои недра.
Влажная тёплая галерея, сомкнувшая своды над тихой коричневой речкой приняла их в себя, и глазом не моргнул Ёрунд, как понял, что оказался на лодочке длинной, а на носу той лодочки стоит Кролик и отталкивается длинным шестом от песчаного дна. Над головой у них в пять ярусов лес дивный, а в ветках обезьяны носатые, да птички цветные хвостатые. Река хоть и коричневая, а вода в ней прозрачная и рыбы в ней плавают такие, которых от роду юноша не видел у себя на севере. Вокруг них как пчёлки вокруг улья летали маленькие птички и освежали их ласковым ветерком, и казалось, что просто повисают они в воздухе, как звёздочки в ночном небе, только ярче они любых звёздочек.
Сколько они так с Кроликом плыли неведомо никому, только лес кончился и проплывать они стали по реке уже в ущельях меж гор, а горы высокие и снежными вершинами под солнцем блещут, да такими снежными, какие на родине у них с Кроликом только зимой бывают, а вдоль реки по берегу часто пробегают животные дивные, на кошек больших похожие, да с хвостами круглыми и большими, как ветки у деревьев, а в небе над ними парят птицы огромные с крыльями чёрными, да грудь у птиц и лапы белые, а на головах хохолки как короны у ярлов, а клювы их остры и кривы. Подплыли они, наконец, к причалу каменному с лестницей бесконечной, в горы уходящей, вышли из лодки и подниматься по лестнице начали.
Долго поднимались, в ворота вошли распахнувшиеся перед ними и видят пред ними стоит трон огромный, весь изумрудами усыпан, а на троне том сидит ярл Гейрстейн. Сидит и ничего не говорит. Стояли так Кролик и Ёрунд очень долго, даже страшно им стало, зачем они здесь? как оказались? кто их привёл сюда? ведь, что сами сюда случайно попали поверить невозможно. Вздохнул глубоко ярл Гейрстейн и говорит: не всё просто в делах государственных, кажется тебе, что самодур ярл, требует непонятного, а на самом деле всё в государстве смысл свой имеет и войны кровавые, и налоги тяжкие, и капризы дамские. Молод ты ещё и неопытен, юноша «рисующий ветер», ведь не случайно я тебя природу запрещал рисовать. Опытен ты стал в этом деле подражания ей, и очень искусен.
Замолчал опять надолго ярл Гейрстейн, а друзья наши и не знают что им в ответ сказать, да и стоит ли вообще им говорить, как бы хуже не было. Покачал седою головой ярл и продолжил: умение твоё уж никто из смертных не превзойдёт, потому и не разрешал тебе больше природу рисовать, а думал я совсем о другом; не хотел я над тобою насилие вершить, а только в ум тебя ввести, а ты взял и так легко с душой своей расстался, хорошо хоть она у тебя послушной оказалась, послушалась моего холма, да вернулась в своё правильное положение. Да, хорошо это, а вот с тобой что делать? Раскрывать тебе тайну бытия или нет? Даже и не знаю, больно ты копировать всё любишь, даже ветер тебе в рисунках подвластен. Кролик твой уж очень мне нравится, придётся тебя направить ради друга твоего по пути точному.
Кролик засмущался, присел и принялся задней лапкой ухо своё чесать. Ярл, великий, не томи нас, скажи, что хочешь от нас, ведь не выдержит сейчас кроличья моя душонка, опять как волка испугается и плясать начнёт, кто её тогда остановит? Так и запляшется до смерти. Тебе верная душа, ничего я не скажу, дело твоё простое, - быть просто, да по возможности рядышком с твоим другом, а вот Ёрунду скажу: пока новую природу не создашь, искусством своим, не отпущу тебя из замка своего изумрудного, не будет тебе на земле счастья, да и жизни уже не будет. Понеслись дни за днями, недели за неделями, месяцы за месяцами, годы уже прошли, многие годы, а всё не доволен ярл Гейрстейн, когда работы юноши «рисующего ветер» видит. Неплохо, говорит и уходит.
Вышел однажды Ёрунд на простор, смотрит тяжко, красоты осматривает по привычке уже, а чувствует, что не хочет ничего глаз его, не хочет передавать на холст, да краски изводить рука его. Грустно стало юноше, понял он, наконец, что не в силах создать мир; мир, подобный этому прекрасному, который и есть уже сам по себе и для всех существует одинаково прекрасным, будь ты хоть кто: хоть ярл великий Гейрстейн, хоть Кролик, хоть Ерунд, а хоть бы и тварь какая малая божья. От грусти такой он не знал иного спасения, чем опять начать, опять заставить себя работать. Взял он холстину новую, натянул на подрамник, краски разложил, карандаш свинцовый в руку взял. Долго он работал, не пил не ел, Кролика отпугивал от себя, тот бедный уж и не знал, как покормить своего юношу «рисующего ветер». Наконец, отложил он кисть в сторону, отошёл на три шага от картины свей, схватился за сердце и упал на скалы.
Подбегает к нему Кролик, пытается в чувства привести, да случайно тоже на картину посмотрел. Посмотрел и упал рядом. Забеспокоился ярл, что долго в этот раз не идёт ему работу показывать юноша «рисующий ветер», пошёл сам взглянуть, что там такое. Видит - лежат оба приятеля один лапки кверху, а второй дышит тяжело и за сердце держится. Обернулся ярл. Картина нерукотворная воздухом и светом наполнена; словно вся ветром весенним покрыта, словно горный ветерок светлый по саду прекрасному бежит, цветов плодоносных кипение под ветром в облачко взвилось, тучек нежных сборище весёлое в картине колеблется, но не сад то, не природа голая неживая, а девушка прекрасная, голубоглазая, с озёрной глубины очами, с волосами словно волны морские приливом во фьорд закатились, только цветом пшеницы спелой, и с волною мягкой, как на нескошенном пушистом луге, да губки у той девицы как вишенки спелые, а щёчки как снега горные вершинные.
Покачал головой ярл Гейрстейн, да только не слишком удивился, хоть и поражён был красотой портрета исполнения, достигнутой юношей художником. Узнал он сразу на портрете внучку свою любимую по имени Ингунн. Покачал ещё раз головой мудрый ярл, да подумал: пусть полежат пока эти приятели бестолковые, а я пойду к свадьбе готовиться, внучку свою обрадую, что, наконец, пробрало этого бессердечного художника «рисующего ветер», а то надо же - всё ему краски, да кисти, а то, что девица по нему который год сохнет, и не замечал, дурень такой; да и не забыть самый большой изумруд для подарка выбрать; ладно, пусть полежат ещё, а у меня дел ещё много…