Январь.
Может быть, мне нравилось, что все ровно, что все привычно, мы как будто знали друг друга слишком давно. Может быть, мне это и не нравилось.
Все было хорошо. Наверное, слишком хорошо, чтобы дальше все так и продолжалось. Мне было все равно, изменится что-то или нет, хотя я привык ко всему, признаюсь.
Я поражался ею, ведь проходили уже целые месяцы, как я уехал, а она все так же любила меня, доверяла мне, верила и ждала. Она была удивительная, невероятная, такая любимая. Только ведь любимой я осмелился назвать ее слишком поздно.
Постепенно наше хорошо превращалось в нормально, я заметил перемену, но даже не приложил ни малейшего усилия, чтобы что-то изменить, но мне и не надо было: ту такую непрочную, но все же привычную симпатию к ней я смог подавить в себе, загнать куда-то глубоко и вовсе ее не показывать. Она заметила это, я понимал, что для нее эта перемена была слишком болезненной. Я перестал ей звонить, лишь писал короткие сухие сообщения, перестал спрашивать, как у нее дела и интересоваться, в каком она настроении, все ли у нее в порядке, что случилось нового в ее жизни, перестал объяснять ей физику или еще что-то, перестал реагировать или мысленно улыбаться на просьбы вроде "останься еще на часок", перестал рассказывать ей сказки, говорил о себе только потому что она этого просила. Я не был против, что она звонила мне и до сих пор пыталась сохранить отношения, хоть какие-то, хотя бы приятельские, на уровне "здравствуй, как ты", но я не говорил ей об этом, и затем она стала звонить все реже и реже: неглупая была, поняла вовремя, осознала в какой-то момент, что я все-таки остыл, что что-то во мне уже не откликается, не улыбается ей, не хочет быть рядом. Она была и права, и не права: если бы дотерпела какое-то время, если бы осталась еще немного, если бы у меня было все хорошо, а она до сих пор оставалась рядом, я бы проникся к ней еще больше за то, что она молча осталась в тот момент, когда все у меня катилось к чертям. Но я не мог поручиться за то, что так и вправду бы случилось, я ведь даже не объяснил ей, что мне тогда была нужна помощь. И она подумала, что не нужна мне уже, и ушла.
Тот месяц выдался особенно тяжелым, напряженным, мне было ни до чего. Я срывался, пытался уйти от проблем, которые окружили меня везде и всюду, я пытался делать что-то и тут же бросал это на полпути, я умирал от одиночества, от нерешительности что-то изменить, я винил всех, кроме себя. Родные, семья, друзья - все отвернулись от меня. И я отдалял дальше всех, кто решился остаться тогда рядом, а именно - ее. Единственного человека, который силился понять, что у меня случилось, пытался помочь, но она была не в силах этого сделать, нельзя было помочь тому, кто помощи не хотел, и я обвинил ее даже в этом. Кто и был самым жутким эгоистом в мире, так вот этот человек. Я.
В особенно напряженную и сумасшедшую неделю она, как ни в чем ни бывало, позвонила и спросила меня, как дела. Я резко ответил, что все нормально. Конечно, она настаивала, она говорила, что знает, что что-то не так, просила поделиться, рассказать ей все, говорила вкрадчивым и мягким голосом, была встревоженной и обеспокоенной, и это раздражало меня больше всего. Мне казалось, что она притворяется. Мне казалось, что она издевается надо мной, я не хотел думать о том, что она единственная из всех, кто остался со мной рядом. Тогда она стала кричать, нервничать, не дождалась никакой реакции, кроме молчания, и сказала: "Прости, мне сложно. Я понимаю, тебе сейчас не до этого, но я так больше не могу. Не могу уже который месяц оставаться просто другом, которому ты даже не говоришь ничего. Хочу задать простой вопрос: я могу на что-то надеяться?" Услышав, дождавшись наконец ответа, который все и решил для нее, она спокойно и ласково ответила: "Спасибо за честный ответ." Минуту мы молчали, ожидая, кто из нас первым прекратит разговор, и в момент, когда я услышал тихие, сдавленные слезы, она дала отбой, и я молча слушал частые гудки, представляя, что там с ней, за много километров, происходит.
- Мне так давно хотелось узнать, я думала об этом. Ты хотя бы когда-нибудь жалел, что не любишь меня? - этот вопрос я услышал много дней позже, и я был совершенно растерян, не знал, что ответить. То есть, наоборот, был растерян тем, что как раз ответ пришел на ум сразу же, мгновенно, но я никак не решался высказать его, донести до нее так, чтобы вернуть на ее лицо улыбку, чтобы она поверила. Порой так сложно говорить правду, порой так трудно в нее поверить тому, кто как раз такой правды и ждал. Она мечтала об ответе "да", и если бы я сказал ей именно так, она бы не поверила, больше всего ей трудно было поверить в правду.
- Я не могу жалеть об этом. Ты бы могла представить меня, сожалеющего о том, что не получилось в тебе что-то разглядеть, увидеть и как-то прочувствовать?.. Я всегда считал, что ты замечательная и что я для тебя слишком ненадежный, что ты заслуживаешь большего, чем я, такой, как я есть. Ты бы первая разлюбила меня, если бы... вдруг в какой-то жизни мы с тобой были бы вместе, - высказав эту полуправду, я облегченно вздохнул. Я не жалел, что я не люблю ее: да, по-моему, она и вправду была достойна лучшего, но было-то поздно, несмотря на свои слова я уже тогда испытывал к ней что-то большее, чем следовало.
После нашего напряженного разговора я ждал, когда она вернется снова, просто позвонит и ,будто ничего не было, поговорит со мной. Мне было лишь немного стыдно за эти мысли, но лишь отчасти, и я думал, сколько же пройдет времени, когда она вновь окажется рядом, одумается, пусть даже мне придется попросить прощения, пусть придется ее уговаривать, удерживать рядом. Я потерял ее, первые недели я совсем не хотел этого признавать, но позже, конечно, пришлось, я ведь понимал, что рано или поздно все так и будет. Мысли о ней, сожаление, разочарование в себе, совесть - все это проснулось во мне много позже, я все еще был занят своими собственными проблемыми, своей жизнью, тогда мне было совсем не до нее. Я ощутил ее отсутствие именно тогда, когда все начало у меня налаживаться, когда все вновь становилось хорошо. Мне вдруг захотелось кому-нибудь рассказать об этом, хотя я не делился ни с кем о себе уже довольно давно, я виделся с семьей, друзьями и понимал, что все-таки мне ее не хватает. Мне вдруг захотелось понять, что же такое происходит, хотя все и правда было хорошо, но вот не было ее, и стало как-то неполноценным то, что я собрал по крупицам и бережно сохранил рядом с собой. Ощутив странную пустоту, непонятную и неясную, я думал: рвануть бы отовсюду туда, где нет проблем, где все просто. Нет недопонимая, пустоты, нет странной тоски по ней именно тогда, когда ее уже больше не было рядом. Чувствую, как совесть, неведомый зверек, с каждым днем растет все больше и больше, а я стараюсь не обращать внимание на то, что постепенно наполняет почти все мое существо. Я не любил ее, я не был влюблен, но я был все-таки не таким эгоистом, чтобы хотя бы не испытывать к ней обычную человеческую благодарность. Я ведь начал избегать ее, нарочно и специально, а теперь жалею, что я стал ей уже совсем чужим, что я отдалился от нее, теперь же я тоскую. Зачем же мне это было надо и почему я так поступал, я не знаю. Это была странная привязанность к ней.
Впрочем, так же постепенно появилось это чувство, так же постепенно оно и исчезло, мне было ясно и понятно, что сказанных мною слов не вернуть, и я думал, что правильней всего было уже оставить все так, как это и произошло. Мысли о ней были уже скоро какими-то излишне далекими воспоминаниями, которые нужно было уже вычеркнуть, убрать, выбросить из той глубины души, где все почему-то решило остаться. Она приняла решение уйти от всего, забыть про меня, сотворить из меня "было и прошло" - не больше, я понимал это, и из благодарности и уважения к ней решил не мешать ее попыткам, не препятствовать ей ни в чем.
Наши дни уже прошли. Но нет, я не мог их назвать нашими, у нас не было ничего, не было и не могло быть, как мне казалось, мне не в чем было ее упрекать, не за что винить ее, да я и не смог бы. Ничего было и прошло, и я не мешал этому уходить, лишь молча смотрел, как все уже пропадает.
***
Январь - Февраль - Март - Апрель.
На земле ярко поблескивал снег, и я шла, видела в нем какую-то загадочность в его ослепляющей и безжалостной белоснежности, и он, тихо умирая холодными слезами на моих теплых руках, так же загадочно исчезал. Снег был везде, его белые снежинки замирали на пушистых ресницах, на мягких губах, под ногами, которые оставляли, словно раны, следы. Я шла и фантазировала, думала, как же ему, наверное, больно. Как и мне. Я поднимала голову и видела над собой черное необъятное небо, с которого падали снежинки, оно, как огромное одеяло, укрыло все и всех, как будто грозясь упасть и уже совсем не оставить от меня ничего. Ни надежды, ни боли, ни разочарования.
В памяти всплывает тот зимний, отдающий таким холодом разговор. Глубокое и напряженное молчание, тихо, лучше не вспоминать, иначе опять вспыхнет грусть, захлестнет новой волной. Может, пройдет еще много времени, когда с губ исчезнет эта странноватая, слегка грустная и виноватая улыбка. Лить слезы? Нет-нет, что вы, быть такого не может. Это не слезы, конечно же, это снежинки на ресницах тают, негодные. Он избегал мне отвечать, избегал говорить, он молчал, просто слушал, как я кричу, обвиняю его, как я волнуюсь, он избегал моих пытливых и внимательных вопросов. Эта странновая, сумасшедшая игра продолжалась до тех пор, пока я не повесила трубку, чувствуя, как на ресницах тают снежинки, ах они негодные!..
Навязчивая моя мечта все бежит за мной и бежит, и я сама ее, дурочка, никак не отпускаю, и мечта эта стала уже слишком далекой, уже не дотянуться до нее, и нельзя этого делать, нельзя. Это были танцы на стеклах, танцы, на которые я сама решилась, больно оказалось, нестерпимо. Он стал моим призраком, он стал как мираж, будто и не было его вовсе, но ведь он был, мне остается рисовать в который раз параллельные прямые, и думать: "Вот смотри, хороший мой, одна - я, другая - ты. Тебе надо было объяснить мне гораздо раньше, что они не пересекутся, а я надеюсь до сих пор, что будет обратное. (У меня всегда были плохи дела и с геометрией, и с тобой)..."
Проходило время. Месяц, два, два с половиной. Я не жила, а пыталась казаться живой. Его лучший друг поддержал меня (я буду звать его V), просто оказался рядом в нужное время, сначала я находила его сострадание, потом - большее. Я лежала рядом с ним, я спала рядом с ним, я целовала его, я смотрела на него, я его обнимала, я держала его за руку, я улыбалась ему. Сложно ли представить (нет, вру, легко), даже в эти моменты я думала о совсем другом человеке, осознавая и понимая, насколько все то было чужое, такое не свое. По-моему, я все-так пыталась жить без него, сначала плохо получалось, но ведь хоть как-то. Ему, конечно, было бы все равно, но я улыбалась, ах, победа, именно улыбалась, а не истерически хохотала со слезами на глазах. Есть контакт. Я пойду в загул, он ведь все равно был бы не против.
Все менялось, менялась я, моя жизнь, отношение к ней. Что я могла бы рассказать о своей же жизни в течение этих четырех месяцев? На хрен все, казалось сначала, я уйду, а все остальное пусть остается. Я старалась казаться веселой и расслабленной, но разные это вещи - казаться и быть. Я набирала заветный номер и слушала его тихий устаый голос, порой радостный, порой недовольный, и он бы знал, скольких сил стоило мне не спросить, что случилось, все ли в порядке, что нового в его жизни. Путалась, спотыкалась будто обо все на свете, я слушала его песни и представляла себя рядом с ним, я сохранила все вызовы на телефоне, внутренне надеясь, что когда-нибудь зазвучит та мелодия, но ждать, Господи, глупость. Ждать было нечего, я понимала, что он не позвонит, что он предпочтет оставить все, как есть, и даже не вспоминать обо мне. Мне было нелегко хотеть, верить и ничего для этого не делать, ну ничего. Думать о том, что вот бы все забылось и я осталась, чтобы мечты воплотить в реальность, пусть и придется долго ждать; хотеть и верить, а ничего для того не делала, может, к лучшему?.. Нестерпимо хотелось узнать, как же у него дела, как его семья и друзья, как поживает его младший братишка, послушать, как он ругает всю свою жизнь и желает, чтобы все к черту провалилось, как он ругает меня за мои несчастливые сказки... Мне правда его не хватало, хоть я и не хочу этого признавать, и вот что, самое важное, что хотела ему об этом времени рассказать: я ведь почти смирилась, все такое далеко стало. Он далекий. Я думала, что шла по дороге вперед, но я споткнулась, разбилась так, что сил нет подняться, но ничего, снова терпим. Острое ощущение того, что его рядом нет и не будет.
Я учусь жить без человека, который, казалось, и был средоточием всей моей жизни. Я ушла, я оставила, я пытаюсь забыть, и я не должна жалеть, не должна, не должна. Смотрю вновь на небо и думаю: сделается ли когда-нибудь так, что мы вновь где-нибудь встретимся? К тому времени мы уже станем совсем чужими друг для друга, а ведь мы так долго учились друг другу доверять. Я сдавалась и спасала себя, я останавливалась на полпути и шла дальше, не было в нашей истории середины. В нашей истории было мало, что рассказать, но главное, что она есть - эта история.