(Проблема смерти и посмертного бытия в произведениях русских писателей)
Бердяев [1] выделяет "два основоположных типа людей - тип, находящийся в гармоническом соотношении с мировой средой, и тип, находящийся в дисгармоническом соотношении". Проблема смерти в значительной мере различается для двух этих типов сознания.
Фрезер [2] описал распространенный когда-то почти повсеместно обычай нанесения
себе ран родственниками и друзьями всвязи со смертью близких. Так духовные страдания обретают определенное физическое соответствие и это снижает их накал. Смертельные раны, полученные кем-то из общины (например, на войне с другими племенами) таким образом отчасти проступают и на каждом другом члене общины в знак сострадания. Отметины проявляются на некотором коллективном "я" многих людей. Экстраполируя, можно предположить, что если духовные страдания окажутся достаточно сильными, то человек способен нанести себе и смертельную рану - так может быть снят запрет на самоубийство даже для примитивного уровня сознания, находящегося во власти инстинкта самосохранения. Такое самоубийство, разумеется, не является актом свободы. Эти рассуждения не вполне применимы в отношении людей с творческим типом сознания, не отождествляющих свое "я" с физическим телом и его страстями, а потому умеющих глядеть на себя со стороны даже в минуту крайнего отчаянья. Уделом таких людей является вывод об иррациональности бытия, порождаемый размышлениями о смысле жизни, да и непосредственно экзистенциальным опытом индивидуального "я".
"Я всегда чувствовал мучительную дисгармонию между "я" и "не-я", свою коренную неприспособленность", - говорит Бердяев в "Самопознании": "Я всегда был ничьим человеком, был лишь своим собственным человеком своей идеи, своего призвания, своего искания истины... Но я совсем не солипсист, я направлен на иное и очень чувствую реальность." Соглашаясь с Кантом, Шопенгауэр полагает, что обязательной предпосылкой морали является наличие свободной воли.[3] Характеризуя творчество Достоевского, Бердяев говорил, что этот писатель "делал открытия в человеке". Человек идеи - пожалуй, наиболее характерное обобщение героев Достоевского. Такую жизненную позицию занимал персонаж "Бесов" Кириллов, который рассматривал самоубийство как своего рода свободный творческий акт и изучал причины, почему так мало самоубийств, хотя иррациональная природа бытия, казалось бы, неизбежно подталкивает к этому поступку. Он говорил:
- Два предрассудка удерживают (от самоубийства), две вещи; только две; одна маленькая, другая очень большая.
- Какая же маленькая-то?
- Боль...
Кириллов дает понять, что под болью он понимает страх смерти как акта, сопровождающегося повреждениями тела. Этот страх он считает предрассудком, который можно преодолеть. Нам думается, что эта мысль вполне "бесовская", потому что сказано: "Не искушай Господа своего." Но есть и другая причина, "очень большая", гамлетовская, которую Кириллов определяет как "тот свет" - предчувствие, что со смертью бытие не прекращается, а может быть и принимает форму наказания для тех, кто ослушался воли Творца, поддался бесовскому соблазну.
Если бы знать заранее, что "того света" не существует, знать твердо и определенно, что со смертью "все кончается", то по мысли Кириллова любой человек, достигший достаточного самосознания, сочтет за благо покончить собой, ибо зачем преодолевать жизнь сложным путем, через борьбу и страдания, если это можно сделать гораздо проще и с тем же конечным результатом? "Если Бога нет, то все дозволено,"- такова максима, предложенная Достоевским. В Боге и бессмертие. Если бы каждый имел в распоряжении "выключатель бытия", о котором достоверно известно, что стоит повернуть его - и сознание со всеми его атрибутами погаснет наподобие того, как выключается свет - погаснет без боли, без последствий, без бессмертия, - тогда среди живых остались бы лишь глупцы. Так, по крайней мере, считает Кириллов.
Атеисты и все существа, отождествляющие себя со своим телом, могут, конечно, думать, что со смертью их плоти все для них кончается.
Федор Павлович Карамазов допытывался у своего сына Ивана, есть ли бессмертие:
- Иван, а бессмертие есть, ну там, какое-нибудь, ну хоть маленькое, малюсенькое?
- Нет бессмертия.
- Никакого?
- Никакого.
- То есть совершеннейший нуль или нечто? Может быть нечто какое-нибудь есть?
Все же ведь не ничто!
- Совершенный нуль.
Как далее покажем, Иван Карамазов - оппонент Кириллова, заявлявшего, что "смерти нет совсем." Однако, затронутый здесь вопрос - вопрос не методологии и даже не веры. Его разгадку надо искать в самой природе человека. Представление о нематериальности "я" (понятого как "вещь в себе", а не как функциональность тела), и более того - о его вневременнoй природе, приводит к пониманию, что физическая смерть по крайней мере не тождественна прекращению индивидуального бытия каждого конкретного "я".
В своем основном произведении "Мир как воля и представление" Шопенгауэр подробно рассматривает проблему смерти и "ее отношения к неразрушимости нашего существа".
Давая определение понятия материи ("зримый образ вещи в себе, т.е. воли")
Шопенгауэр говорит:"Кант выяснил ту великую истину, что вещи в себе не
может быть присуще время, т.к. оно заложено априорной формой в нашем восприятии." [3] Это положение Шопенгауэр применяет и к индивидуальному "я", которое в первооснове не материально и пребывает вне времени и пространства. В своей пессимистической манере он говорит о "я" как о "темной точке сознания" и полагает, что индивидуальность - это "своего рода ошибка, недосмотр, нечто такое, чему лучше бы не быть и отрешение от чего является настоящей целью жизни. Это может быть достигнуто только в смерти." Удивительной глупостью в этой связи выглядит соображение Фейербаха, что "человек - это прежде всего мужчина или женщина." Шопенгауэр замечает, что "согласно буддизму "самый тяжкий жребий выпадает в аду тем нечестивцам, которые зовутся "диетти": это люди, которые, отвергая свидетельство Будды, исповедуют еретическое учение, что все живые существа берут свое начало в материнском теле и в смерти обретают свой конец." К
этой категории мы вынуждены отнести Фейербаха и Ивана Карамазова.
Шопенгауэр обосновал "принцип индивидуации" согласно которому пространство и время – это формы нашего представления, ибо только благодаря времени и пространству одинаковое и единое по своему существу и понятию является как различное, как множество, рядом и друг подле друга; следовательно пространство
и время и есть principium individuations." [3] Другими словами, по Шопенгауэру "я" действительно стоит вне пространства и времени, а не внутри их, поскольку они есть формы представления мира. "Внутреннее существо мира - наша воля; явление мира - наше представление. Понимание неразрушимости нашего существа совпадает с отождествлением микрокосма и макрокосма... Время, когда меня не будет, субъективно придет, но объективно никогда не наступит." [3] Примерно в таком же духе, но с некоторыми важными поправками, думает и персонаж Достоевского Кириллов. Вот что говорит он в разговоре со Ставрогиным:
- Вы любите детей?
- Люблю, - отозвался Кириллов довольно, впрочем, равнодушно.
- Стало быть, и жизнь любите?
- Да, люблю и жизнь, а что?
- Если решились застрелиться.
- Что же? Почему вместе? Жизнь особо, а то особо. Жизнь есть, а смерти нет совсем.
- Вы стали верить в будущую вечную жизнь?
- Нет, не в будущую вечную, а в здешнюю вечную. Есть минуты, вы доходите до минут,
и время вдруг останавливается и будет вечно.
- Вы надеетесь дойти до такой минуты?
- Да.
- Это вряд ли в наше время возможно, - тоже без всякой иронии отозвался Ставрогин медленно и как бы задумчиво. - В Апокалипсисе Ангел клянется, что времени больше не будет.
- Знаю. Это очень там верно; отчетливо и точно. Когда весь человек счастья достигнет, то времени больше не будет, потому что не надо. Очень верная мысль.
- Куда ж его спрячут?
- Никуда не спрячут. Время не предмет, а идея. Погаснет в уме.
Любопытно, что Бердяев, размышляя о своих духовных встречах, вспоминает о своих встречах с представителями секты бессмертников, стоящих во многом на тех же позициях, что и Кириллов. "Бессмертники, новая секта мистического типа, которая меня наиболее заинтересовала, распадалась на несколько типов - бессмертников Ветхого, Нового и Третьего заветов... Бессмертники приходили и ко мне на дом", - говорит Бердяев, который, словно говоривший с Кирилловым Ставрогин (его негатив, по собственному признанию Бердяева), беседовал с ними.
"Основная идея бессмертников была та, что они никогда не умрут и что люди умирают только потому, что верят в смерть, или, вернее, имеют суеверие смерти. Как и все сектанты, они основывались на текстах священного писания. Победу Христа над смертью они понимали не в смысле воскресения мертвых, а в смысле достигнутого эмпирического бессмертия в том смысле, что смерти нет для уверовавших в Христа." Бердяев также упоминает о богоискателе, сосредоточившемся на проблеме времени как источника зла. "Он считал время победимым и проповедовал, что нужно "завернуться в мгновении", тогда все входит в вечную жизнь, победится время." Этот богоискатель реальное воплощение Кириллова, созданного гением Достоевского. В отличие от сектантов, Кириллов, однако, ставит проблему несколько шире: не апеллируя к образу Христа.
Делая поправку на воспаленность ума Кириллова, позволим себе истолковать его мысли несколько иначе. В смерти "погаснет" именно время-предмет или объективное время, т.е. время объективной реальности, с которой теряет связь умирающий, и место объективного времени займет время субъективное, а сценой для событий будет субъективное пространство - пространство снов и творчества. Похожую идею о замене в смерти объективной реальности на субъективную можно найти в одной из статей П.Вайля и А.Гениса, посвященной анализу
романа Саши Соколова "Школа для дураков". Творчество Саши Соколова в чем-то
продолжает традиции Набокова, о котором интересно поговорить в контексте проблемы, поставленной в заглавие этой работы.
По крайней мере, в берлинский период своего творчества, Набоков находился под
определенным влиянием теории "инерции бытия". У него есть замечательный рассказ "Соглядатай", иллюстрирующий эту теорию. Сломленный несчастьями молодой человек кончает собой и обнаруживает, что после смерти бытие продолжается по инерции. То, что ему открывается, - тень его прежней жизни, мутация ее содержания в попытке проиграть ее дальше вперед, по ту сторону граничных условий, отмеченных смертным рубежом. Эту работу исподволь, во власти остаточного возбуждения, выполняет мозг умирающего в предсмертный миг, успевая вместить в него весьма длительный сюжет, который, быть может, будет иметь бесконечное продолжение, - мысль об этом прорывается у Набокова. Вариации на эту тему
можно встретить и в более ранних произведениях писателя, относящихся еще к кембриджскому периоду, например в пьесе "Смерть", из которой мы не побоимся сделать обширную цитату:
-...Жизнь - это всадник. Мчится.
Привык он к быстроте свистящей. Вдруг
дорога обрывается. Он с края
проскакивает в пустоту. Ты слушай,
внимательно ты слушай! Он в пространстве,
над пропастью, - но нет еще паденья,
нет пропасти! Еще стремленье длится,
несет его, обманывает; ноги
еще в тугие давят стремена,
глаза перед собою видят небо
знакомое. - Хоть он один в пространстве,
хоть срезан путь... Вот этот миг, - пойми,
вот этот миг. Он следует за гранью
конечного земного бытия;
скакала жизнь, в лицо хлестала грива,
дул ветер в душу - но дорога в бездну
оборвалась, - и чем богаче жизнь,
чем конь сильней...
- ... тем явственней, тем дольше
свист в пустоте, свист и размах стремленья,
не прерванного роковым обрывом,-
да, понял я... Но - пропасть, как же пропасть?
- Паденье неизбежно. Ты внезапно
почувствуешь под сердцем пустоту
сосущую, и, завертевшись, рухнет
твой мнимый мир. Успей же насладиться
тем, что унес с собою за черту.
Все, что знавал, что помнишь из земного,
вокруг тебя и движется земными
законами, знакомыми тебе.
Ведь ты слыхал, что раненный, очнувшись,
оторванную руку ощущает
и пальцами незримыми шевелит?
Так мысль твоя еще живет, стремится,-
хоть ты и мертв: лежишь, плащем покрытый;
сюда вошли; толпятся и вздыхают;
и мертвецу подвязывают челюсть...
А может быть, и больший срок прошел:
ведь ты теперь вне времени...
Многоплановость бытия! Воин, погибая в бою, уже поверженный и бездыханный,
в той новой реальности, которая ему открылась, продолжает сражаться и наступать
на врага, слышать грохот боя, звон мечей, вопли ярости и боли. Он выхватывает
знамя из рук упавшего знаменосца и в числе первых вбегает во вражеский лагерь.
Воин, верящий в победу, подчинивший ей все силы ума и тела, обязательно победит,
даже будучи убит, переходя "по инерции" в другую реальность и там доводя свой
замысел до завершения. Двоюродный брат Набокова Юрий Рауш погиб, скача на коне
на пулеметы красноармейцев. Нам кажется, что эта смерть в переживании Набокова
нашла определенное выражение в цитированном отрывке. В нем, на наш взгляд,
некоторым диссонансом звучит эпикурейское предложение "успеть насладиться"
предсмертным мигом.
Понятно, какую материалистическую подоплеку имеет теория инерции бытия: активность мозга продолжается какое-то время после остановки сердца; кислородная недостаточность стимулирует галлюцинации, которые для самого умирающего подменяют собой то бытие, которое он покинул. В известной книге Р.Моуди о таких галлюцинациях рассказывают реанимированные очевидцы. Если реанимация прошла безуспешно, то активность мозга угасает. Из этого некоторые заключают, что посмертные галлюцинации увенчиваются "небытием".
Однако ввиду принципа индивидуации Шопенгауэра здесь все не так ясно и однозначно. Ведь с этих позиций даже "небытие" есть скорее "ощущение небытия", а стало быть все то же "бытие". Амбивалентность проблемы посмертного бытия Набоков раскрывает в рассказе "Ultima Thule" в диалогах с неким Фальтером, который по характеристике автора познал природу вещей, и от этого сделался не таков, как все, от чего его речи несколько странны, как впрочем и речи Кириллова.
- Вы повторяетесь, Фальтер. Неужели вы будете так же изворачиваться, если я,
скажем, спрошу, можно ли рассчитывать на загробную жизнь.
- Вам это очень интересно?
- Так же, как и вам, Фальтер. Что бы вы не знали о смерти, мы оба смертны.
- Во-первых, - сказал Фальтер, - обратите внимание на следующий любопытный подвох; всякий человек смертен; вы (или я) - человек; значит вы, может быть, и не смертны. Почему? Да потому, что выбранный человек тем самым уже перестает быть всяким. Вместе с тем мы с вами все-таки смертны, но я смертен иначе, чем вы.
- Не шпыняйте мою бедную логику, а ответьте мне просто, есть ли хоть подобие существования личности за гробом, или все кончается идеальной тьмой?
Остановим цитату. Фальтер остроумно уточняет или, лучше сказать, пародирует классический софизм: все люди смертны; Сократ - человек, следовательно он смертен. Фальтер говорит: вы (или я) - человек; значит вы, может быть, и не смертны. В самом деле,
выделенный человек, т.е. в терминологии Шопенгауэра, "я как воля", а попросту
говоря, я сам для себя, перестает уже быть всяким человеком, "человеком
как представление". Это и разрушает вывод, делаемый в классическом силлогизме.
Продолжим цитату.
- Вы хотите знать, вечно ли господин Синеусов будет пребывать в уюте господина Синеусова, или же все вдруг исчезнет? Тут есть две мысли, не правда ли? Перманентное освещение и черная чепуха. Мало того, не смотря на разность метафизической масти, они чрезвычайно друг на друга похожи. При этом они движутся параллельно. Они движутся даже весьма быстро. Да здравствует тотализатор! У-тю-тю, смотрите в бинокль, они у вас бегут наперегонки, и вы очень бы хотели знать, какая прибежит первая к столбу истины, но тем, что вы требуете от меня ответа, да или нет, вы хотите, чтобы я одну на всем бегу поймал за шиворот - а шиворот у бесенят скользкий, - но если бы я одну из них и перехватил, то просто прервал бы состязание, или добежала бы другая, не схваченная мной, в чем не было бы никакого прока ввиду отсутствия соперничества.
Так, образно, Фальтер дает понять, что возможность предвидеть суть своего посмертного состояния находится во власти своеобразного принципа неопределенности (не Гейзенберга, а Фальтера): это не может быть иначе. Допустим, я уповаю на небытие после смерти, напряженно убеждаю себя в этом атеистическими рассуждениями, но ввергаю себя этим в такой грех перед истиной, что вместо желанного "небытия" получаю в конце концов посмертное наказание. Нам представляется, что Фальтер наивен (или лукав), когда вопрошает: "Как же в самом деле может человек, доверяющий своему рассудку, допустить, что, скажем, некто мертвецки пьяный, умерший в крепком сне от случайной внешней причины, то есть случайно лишившийся того, чем, в сущности, уже не обладал, как же это он приобретет способность снова мыслить и чувствовать благодаря лишь продлению, утверждению и усовершенствованию его неудачного состояния?" Не все так просто и в данном случае. Ведь неизбежная предсмертная судорога, агония, отразится на мозге, на сознании. Поэтому то, что этот пьяница захватит в вечность все так же непредсказуемо. В этом рассуждении Фальтера мы также находим признаки влияния теории инерции бытия.
В пьесе Набокова "Смерть" и в высказываниях Кириллова мы видим общее.
Кириллов говорит: есть минуты, вы доходите до минут и время вдруг останавливается и будет вечно. Это творческие минуты. Такой "минутой" является и сам предсмертный миг, что несомненно имел ввиду Кириллов, и что особенно подчеркивается в пьесе "Смерть". В такие "минуты" для человека объективное время "вдруг останавливается" - человек утрачивает с ним связь, погружаясь в субъективную реальность, в субъективное время. Так, думается, можно подытожить эти точки зрения. Известны скептические оценки Набоковым творчества Достоевского, но многие исследователи находят, что "набоковщина" и "достоевщина" - в конечно счете синонимы, и мы тоже присоединяемся к этому выводу.
В творчестве Достоевского поставлен мучительный вопрос: неужели наука отвергает бессмертие, то самое бессмертие, о котором шепчет интуиция и трубит опыт творческого экстаза, отверзающий небеса? Достоевский знает, что истинное эмпирическое бессмертие - не выдумка. Но проблема в том, как поделиться с другими этим знанием, добытым отнюдь не логикой, не цепью умозаключений, а данным как целое. Бердяев говорит, что в творчестве Достоевского открывается, как в его душе Бог с дьяволом борется. Дьявол - это нигилистические шатания его персонажей.
Дают ли какой-то ответ на "проклятые" вопросы рассмотренные произведения русских
классиков? Нам думается, что в какой-то степени дают, но последней точки, разумеется, не ставят.
Можно, подобно раннему Набокову, убедить себя, что протяженность и содержательность посмертного бытия пропорциональны содержательности жизни, и находить в этом положительный стимул для любви к жизни, относиться к ней как к произведению искусства, насыщать ее красотой и возвышенными переживаниями, веря, что они обретут логическое завершение в последний миг, тогда и обнаруживая ту неожиданную цельность, которая при жизни только намечалась, но не могла еще проявиться из-за нехватки измерений. Кажется, будто ранний Набоков искал некое приемлемое оправдание любви к жизни, не столь низменное как то, которое дает, например, социальный дарвинизм. Даже на посмертное бытие Набоков перенес свою любовь к этой жизни - как бы по инерции. Нам кажется, что в этом сказалась его
метафизическая незрелость. Даже мудрый Фальтер - порождение более позднего Набокова времен "Дара", даже Фальтер, которому "открылась природа вещей", с некоторым сочувствием говорит о "ненависти к миру, который будет продолжаться без нас", - как много в этом самого элементарного мещанства!
Можно, подобно Кириллову, бессмертникам или самому Достоевскому верить в возможность "завернуться в мгновении" - это более высокая и, как ни парадоксально, более "реалистичная" цель. Есть свидетельства, что в предсмертный миг субъективное течение времени ускоряется, так что краткий миг объективного времени может растянуться в субъективную вечность, в вереницу новых, непредсказуемых состояний, связанных с предыдущей жизнью неуловимой, но несомненной связью (потому что никогда человек так не предоставлен себе самому, как в предсмертный миг), так что идея об искуплении и чистилище, быть может, не так уж далека от истины.
Шопенгауэр, соглашается с тем, что страдания человека, да и само его существование в пространстве и времени (которые есть распад), порождено первородным грехом, понятым, конечно, не в виде библейского мифа об Адаме и Еве, а на основании того, что нет следствия без причины, и если наше бытие в корне порочно, если оно есть "нечто, чего не должно было быть", то стало быть что-то вне этого бытия обусловило такой порядок вещей. По Шопенгауэру в течении жизни человек лишь платит процент с первородного греха, а "основной капитал" выплачивается в предсмертный миг [3]. Не отрицая учения метемпсихозы, Шопенгауэр полагает, что "Эрос оказывается в тайной связи со смертью ... и если бы нам удалось понять фокус, посредством которого все это происходит, тогда все стало бы ясным." [4]
Все это убедительно лишь для тех, кто пережил достаточно "минут", но такие люди и не нуждаются в подобных уверениях.
Список литературы
[1] Н.А.Бердяев, Самопознание, М.,1991.
[2] Дж.Фрэзер, Фольклор в Ветхом завете, М.,1988.
[3] А.Шопенгауэр, Избранные произведения, М.,1992.
[4] А.Шопенгауэр, Афоризмы житейской мудрости, М.,1990.