«ДУША МОЯ! ГОСТЬЯ ТЫ МИРА...»
Образ ласточки у Державина и Набокова
Запомнишь вон ласточку ту?
В.Набоков. «Дар»
Ласточка – быть может, наиболее близкая к стихам птица, в мерцание крыл которой – кто знает? – являлись прообразы египетской и вавилонской клинописи, иероглИфов Китая... Она – сквозной символ русской поэзии от Г.Державина до В.Набокова, как бы съединяющая миры – там, «Где кончил тварей Ты телесных, /Где начал Ты духов небесных /И цепь существ связал всех мной» (ода «Бог»,1784).
Ласточки – почти вневременны, таинственно появляются и исчезают, рифмуясь с пространством у Набокова на пороге изгнания:
Завтра, милый, улетаем –
Утром сонным в сентябре.
В Цареграде – на закате,
В Назарете – на заре.
Но на север мы в апреле
Возвращаемся, и вот
Ты срываешь, инок тонкий,
Первый ландыш у ворот…
(«Ласточки», Крым, 1920)
Черты временнОй разомкнутости – «одухотворённой спирали» - несут на себе берега
Оредежи, набоковской реки, зияя гнёздами, словно узкими вратами в лабиринты, береговых ласточек: «…А дальше по её излучинам, как бы врастают в облачно-голубую воду совершенно чёрные отражения еловой глуши по верхам крутых красных берегов, откуда вылетают из своих норок стрижи, и пахнет черёмухой; и если двигаться вниз, вдоль высокого нашего парка, достигаешь наконец плотины водяной мельницы – и тут, когда смотришь через перила на бурно текущую пену, такое бывает чувство, точно плывёшь все назад да назад, стоя на самой корме времени» («Другие берега», 1954).
Это словно из ямочки в глине
чёрно-синий
выстрелит стриж.
И вдоль по сердцу
носится
с криком своим изумленным: вий-вий!
Это было в России,
это было в раю…
(«Река», 1923)
«Жизнь Званская» («Евгению. Жизнь Званская», 1807), во многом напоминала загородный быт Набоковых и Рукавишниковых, и голос (Логос?) ласточки сопровождал счастливые дни «Певца Фелицы»:
На кровле ж зазвенит как ласточка, и пар
Повеет с дома мне манчьжурской иль левантской…
Но человек не может отсрочить страшный глас «Глагола времён» («На смерть князя Мещерского», 1779), и поэт оплакивает свою жену и возлюбленную – Плениру – ставшую пленницей царства мертвых, в образе ласточки, касатки «сладкогласной… домовитой… сизокрылой» («На смерть Катерины Яковлевны, 1794 году июля 15 дня приключившуюся»):
Всю прелесть ты видишь природы,
Зришь лета роскошного храм…
И прячешься в бездны подземны,
Хладея зимою, как лёд…
Но только лишь придёт весна
И роза вздохнёт лишь румяна,
Встаёшь ты от смертного сна…
Но где же она, надежда на встречу «В каком раю, в аду каком»? – словно вопрошал
В.Ходасевич потустороннюю державу. С любовью и верой в Творца, Вседержителя
Поэт осьмнадцатого столетия выдыхает «Отклик неба» (О.Мандельштам):
Душа моя! Гостья ты мира:
Не ты ли перната сия? –
Воспой же бессмертие, лира!
Восстану, восстану и я, –
Восстану, – и в бездне эфира
Увижу ль тебя я, Пленира?
(«Ласточка», 1772-1794)
Ласточка двоится, ныряя то в быль, то в небытие человечьих чувств, и от желания
Вослед за ней познать запредельное «Кричит наш дух, изнемогает плоть, /Рождая орган для шестого чувства» (Н.Гумилёв). «Пусть мной целуемые плечи /Опять крылами прорастут» (В.Ходасевич) - словно запечатлевает поэт гневные звуки сподвижницы Ангелов, страстный небесный поцелуй невемой души, Психеи, от соединения коей с Эротом рождается Счастье – недостижимая мечта поэтов и влюбленных.
В Америке душа птицы Сирин возвращается к родовым гнёздам, почти не различая черт и оттенков прежней арлекинады:
Зимы ли серые смыли
очерк единственный? Эхо ли
всё, что осталось от голоса? Мы ли
Поздно приехали?
Только никто не встречает нас. В доме
рояль – как могила на полюсе. Вот тебе
ласточки. Верь тут, что кроме
пепла есть оттепель.
(Из цикла «Семь стихотворений», 1956)
Тогда, в пути за «бессмертной весной», «живая ласточка упала на горячие снега» (О.Ман-
дельштам, «Чуть мерцает призрачная сцена…», 1920), оплакивая мертвых и живых:
Я слово позабыл, что я хотел сказать.
Слепая ласточка в чертог теней вернётся,
На крыльях срезанных, с прозрачными играть.
В беспамятстве ночная песнь поётся.
И медленно растет, как бы шатёр иль храм,
То вдруг прикинется безумной Антигоной,
То мёртвой ласточкой бросается к ногам
С стигийской нежностью и веточкой зелёной.
О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд,
И выпуклую радость узнаванья.
Я так боюсь рыданья Аонид,
Тумана, звона и зиянья.
(«Ласточка», 1920)
Вечная жизнь на грани стихий – таков «Лебедь» Державина, (Тютчева и затем – Гумилёва), словно тонкое надмирное сияние созвездия Лебедь близ звездной Лиры – поэтическое заклинание и завещание Певца небесной Державы:
Необычайным я пареньем
От тленна мира отделюсь,
С душой бессмертною и пеньем,
Как лебедь, в воздух поднимусь.
………………………………………
Не заключит меня гробница,
Средь звезд не превращусь я в прах;
Но, будто некая цевница,
С небес раздамся в голосах.
(1804)
Под теми же звездами, сияющими и над Пулково, и Багдадом, и Берлином, ласточка несёт Весть, память о прошлом и будущем, и Фёдор, герой романа «Дар» (1938), как и сам Набоков, обращаясь к возлюбленной, полу-Мнемозине, указует на пернатую душу, различая за ней, быть может, тени близких ему людей, словно силясь разгадать клинопись
ласточкиных крыл, то несущих символику письма, понятного избранным, то оборачивающихся серпом – знаком Смерти:
Однажды под вечер мы оба
стояли на старом мосту.
Скажи мне, спросил я, до гроба
запомнишь вон ласточку ту?
И ты отвечала: ещё бы!
И как мы заплакали оба,
как вскрикнула жизнь на лету…
До завтра, навеки, до гроба –
однажды, на старом мосту…
«Пророк и смерть» – одна из излюбленных тем Ходасевича, увидевшим себя и друга в образе земных ласточек, тщетно пытающихся из реальности проникнуть туда, «Где с воробьём Катулл и с ласточкой Державин» («Памяти кота Мурра», 1934):
Имей глаза – сквозь день увидишь ночь,
Не озарённую тем воспаленным диском.
Две ласточки напрасно рвутся прочь,
Перед окном шныряя с тонким писком.
Вон ту прозрачную, но прочную плеву
Не прободать крылом остроугольным,
Не выпорхнуть туда, за синеву,
Ни птичьим крылышком, ни сердцем подневольным.
(«Ласточки», 1921)
Однако, в первых строках поэмы из английского романа «Бледное пламя» (1962) Набоков словно преломляет мысль Ходасевича, заявляя о возможности посмертного существования конкретной души:
Я тень, я свиристель, убитый влёт
Подложной синью, взятой в переплёт
Окна; комочек пепла, легкий прах,
Порхнувший в отражённых небесах. –
Примечательно, что “третья и четвёртая строка английского оригинала поэмы сообщают о том, что свиристель, разбившийся о «поддельную лазурь» оконного стекла, продолжает жить и парить в «отражённых небесах»” (Б.Бойд. «Бледный огонь»: Магия художественного открытия. Прим О.Ю.Ворониной. Набоковский Вестник, №6, 2001, С.81).
Ласточка – всегда на грани стихий. Тютчева на склоне лет она поразила нечаянным предвестием новой Весны:
Впросонках слышу я – и не могу
Вообразить такое сочетанье,
А слышу свист полозьев на снегу
И ласточки весенней щебетанье.
(1871)
Ибо ласточка – горлица – ближе к миру горнему, и океан её – «Дух всюду сущий и единый…/ Кого мы называем: Бог» (ода «Бог», 1874).
«И птичка находит себе жильё, и ласточка гнездо себе, где положить птенцов своих, у алтарей Твоих, Господи сил, Царь мой и Бог мой!» (Псалом 83).
«Слово было у Бога» (Иоанн, 1:1) – к Нему и возвращается:
И это всё. Довольно, звуки,
довольно, муза. До разлуки
прошу я только вот о чём:
летя, как ласточка, то ниже,
то в вышине, найди, найди же
простое слово в мире сём,
всегда понять тебя готовом;
и да не будет этим словом
ни моль бичуема, ни ржа,
мгновеньем всяким дорожа,
благослави его движенье,
ему застыть не повели,
почувствуй нежное вращенье
чуть накренившейся земли.
(«Университетская поэма», 1927)
Свет Вечной Женственности словно проливается сквозь «лазейки для души, просветы/
в тончайшей ткани мировой» («Как я люблю тебя», Берлин,1934), приотворённые, быть может, лишь ангелам и птицам:
Виденье я узрел чудесно:
Сошла со облаков Жена, -
Сошла – и жрицей очутилась
Или богиней предо мной.
(«Видение Мурзы», 1783) –
словно предвосхищая за невидимой гранью неба встречу «на старом мосту», и ту же мерцающую ласточку, увлекающую к новой бездне, выводя звонкую спираль жизни за лазоревые амальгамы «стеклянного шарика» («Другие берега»):
Не так ли я, сосуд скудельный,
Дерзаю на запретный путь,
Стихии чуждой, запредельной
Стремясь хоть каплю зачерпнуть?
А.Фет. («Ласточки», 1884).