Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта? –
Вопрошал Пушкин Медного Всадника, словно провожавшего Н.Гумилева в «Зоологический сад планет» на «заблудившемся трамвае»:
И сразу ветер знакомый и сладкий,
И за мостом летит на меня
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня.
Набоков, вместе с другими бессонными тенями, перенес Медного Всадника в духовную эмиграцию:
Словно ангел на носу фрегата,
бронзовым протянутым перстом
рассекая звезды, плыл куда-то
Всадник, в изумленье неземном.
……………………………………
И тогда моя полуживая
маленькая муза, трепеща,
высунулась робко из-за края
нашего широкого плаща.
«И океаны уступили, /Стопам его пути открыв», - писал Державин о царе царей.
Всадник – мерцающий, двоящийся. Он – свидетель того, как двенадцать павших ангелов, не нашедших воплощения арлекинов, целились сквозь черную метель во Христа в конце блоковской поэмы, кажется, никогда не заканчивающейся…
Еще Державин зрел некое смятение и духовную хлябь вокруг бронзового Петра:
Мартышки в воздухе явились,
По свету светят фонари…
На пышных карточных престолах
Сидят мишурные цари.
«Царь змеи раздавить не сумел» - писал И.Анненский, к горнему миру обращая прОклятые вопросы о человеческой Совести…
Змея – символ болотной стихии, взращенная в «пузырях земли», выискивающая живую жертву среди мира мертвых призраков, у которых «сердце – крашеный мертвец» (А.Блок). Среди пепельной белизны мелькает кроваво-алое домино («Вы думали, я был шутом?..» - А.Белый), словно путы нарастающей пустоты и ужаса, где «Закружились бесы разны, /Будто листья в ноябре…» (А.Пушкин, «Бесы»). Ведь «За Петербургом – ничего нет» (А.Белый, «Петербург»).
Но у птицы Сирин была счастливая стезя – кружиться над родными местами, не отдавая себя на растерзание. Радостью дышат строки о «столице стройной и беспечной»:
Я помню все: Сенат охряный, тумбы
и цепи их чугунные вокруг
седой скалы, откуда рвется в небо
крутой восторг зеленоватой бронзы.
………………………………………..
И слышу я, как Пушкин вспоминает
все мелочи крылатые, оттенки
И отзвуки: «Я помню, - говорит, -
летучий снег, и Летний Сад, и лепет
Олениной… Я помню, как, женатый,
я возвращался с медленных Балов
в карете дребезжащей по Мильонной,
и радуги по стеклам проходили,
но, веришь ли, всего живее помню
тот легкий мост, где встретит я Данзаса
в январский день, пред самою дуэлью…»
Хотя Набоков мог наяву стать одним из тех, кто был гоним железной дланью Всадника, разимого мстительной змеей, - подобно маленькому Евгению. Об этом, зримом противостоянии стихий, предупреждал Александр Блок:
Сойдут глухие вечера,
Змей расклубится над домами,
В руке протянутой Петра
Запляшет факельное пламя.
………………………………..
И если лик свободы явлен,
То прежде явлен лик змеи,
И ни один сустав не сдавлен
Сверкнувших колец чешуи.
Но с той же высоты медного всадника Блок вглядывался «в берег очарованный и очарованную даль», явившую памятник пушкинскому наследию:
Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе.
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе.
………………………………….
Вот зачем, в часы заката
Уходя в ночную тьму,
С белой площади Сената
Тихо кланяясь ему.
На рубежах дня и ночи Набокова возносил Пегас, туда, где «…сыплются стихи, как искры /Из-под сверкающих копыт» (Н.Гумилев):
Над крутизной огромной белый конь,
как лебедь, плещет белыми крылами, -
и вот взвился, и в тучи, над скалами,
плеснул копыт серебряный огонь.
«Петру Первому – Екатерина Вторая – «Фелица», - счастьеносная в единодержавии мыслей и поступков. И кажется, впрямь становишься свидетелем встречи поэтов «в раю», близ летящего в облаках Медного Всадника:
…я слышу, как в раю
о Петербурге Пушкин ясноглазый
беседует с другим поэтом…
любившим город свой непостижимый
рыдающей и реющей любовью.
«Что, если б Пушкин был меж нами - /Простой изгнанник, как и мы?» - мечтал Набоков, вслушиваясь в ночной шум родины, различая «…и пенье пушкинских стихов, / и ропот памятного бора».
Петр – не только «мореплаватель и плотник», - он воскрешает из праха забвения, осеняя «тенью русской ветки» возвращенного к «затонувшим мореходам» (В.Набоков), - «в город, знакомый до слез» (О.Мандельштам). Словно в руке он держит слово. Которое, как обоюдоострый меч, сверкает порой при вспышках всеослепляющей молнии, разя «Мечом уст моих» (Откровение, 2:16). И становится подобен Всаднику Смерти:
И во всю ночь безумец бедный
Куда стопы ни обращал,
За ним повсюду Всадник Медный
С тяжелым топотом скакал.
Будто в те мгновения «…бездна отдавала /завороженных мертвецов», как напоминание, что Петрополь «…вырос – холоден и строен /под вопли нищих похорон» (В.Набоков):
И пошатнулся Всадник Медный,
и помрачился свод небес… -
И «клубились бронзовые волны» царского гнева…
Но смущенная стихия отступает, и тогда приходят стихи, как обещание вечной гармонии и радости: написанные «на брегах Невы», Сены, Леты, Оредежи, неведомыми тропинками ведущие в зачарованные пещеры детства:
С серого севера
Вот пришли эти снимки.
Жизнь успела не все
Погасить недоимки.
Знакомое дерево
Вырастает из дымки.
………………………
Вот это Батово.
Вот это Рожествено.
Миф о том, что юный Набоков служил прототипом для знаменитого полотна «Купание красного коня» - тот, от которого трудно отказаться. Петра породила душа России, своими необузданными и гениальными чертами вызывая восхищение у стоящих «мрачной бездны на краю»:
Ужасен он в окрестной мгле!
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
А в сем челе какой огонь!
Длань Петра словно протягивает духовную пищу всем страждущим на земли и небесах.
Набоков был из тех, кто принял этот Дар.
2003