ТАЙНА УХОДА ШАХМАТИСТА ЛУЖИНА
- Комбинации как мелодии. Я, понимаете ли, слышу ходы.
Сирин. «Защита Лужина»
Пожалуй, не совсем справедливо рассматривать последние строки романа «Защита Лужина» (1930) как акт преднамеренного самоубийства героя, а именно – его падение с высокого этажа, когда «вся бездна распадалась на бледные и темные квадраты». И дело не только в том, что Александр Иванович Лужин – персонаж, персона среди иных призрачных целлулоидных фигур набоковского шахматного поля, над которым властвует молния художника, то озаряющая, то карающая от имени других участников драмы, - равнодушных родителей, шахматиста Турати (чье имя символизирует шахматную фигуру – туру, башню, которая сродни римским башням для осады крепостей), изобретшего коварное орудие против Защиты Лужина, выкрутасов «дуры-истории» и циничного антрепренера Валентинова, уподобленного черту.
И лишь одна женская душа, вопреки здравому смыслу, пыталась вернуть к «нормальной» жизни этого нелепого и преждевременно одряхлевшего человека.
Казалось, всем фактом своего существования, детством и молодостью, Лужин был подготовлен к некому побегу, и по сути был эскапистом. Автор, определив его в прогрессивное либеральное училище, наминавшее его собственное Тенишевское, подчеркнул отъединенность от мира игр подростков и их грубоватых отношений, когда тот, прячась на перемене под аркой, на поленнице дров и не покидая обитель изгнания, представлял себя и окружающих объектами оптической метаморфозы.
Несомненно, некая античная трагедия – в данном случае поруганной чести его матери, и его собственной, подспудно формировала его отношение к миру. Отец, успешный детский писатель-резонер, завел роман с троюродной сестрой матери, теткой Лужина, случайно научившей его играть в шахматы, мир которых потряс юного молчуна и поделил пространство на скучную явь и блистательную шахматную реальность.
В самой фамилии Лужин - зеркальце воды, незаконная исчезающая на асфальте лужица, и некий намек на затаенное, «масонское» «лужа», то есть ложа, и слово лужение – покрытие сосуда тонкой серебристой или оловянной краской. И наверное – созвучие Луге и вымышленному Лешино, родовым гнездам Набоковых.
Столь же неожиданно «исчез, растворился» герой набоковского рассказа «Василий Шишков» (1939), оставив после себя лишь тетрадку гениальных стихов о России и тоску по несбывшемуся возвращению:
Пора, мы уходим – еще молодые,
со списком еще не приснившихся слов,
с последним, чуть зримым дыханьем России
на фосфорных рифмах последних стихов.
Конечно, Лужин мало похож на «российских мальчиков» Достоевского, которые совершали переход советской границы, как Мартын в романе Набокова «Подвиг» (1932), обреченный на гибель. Можно продолжать спор, насколько шахматист «русский» (бесконечная претензия к самому Набокову). Сам роман, который, по выражениию Бунина, убил всех «стариков»-литераторов, в том числе и его, явился фактом возрождения из пепла великой русской литературы и открытием новых художественных рубежей.
Лужин – дважды изгнанник, покинувший не по своей воле Россию, и чуждый миру материи, куда он не может окончательно возвратиться после «высокой болезни» среди близких ему деревянных либо костяных фигур.
Грань между явью и безумием гения столь тонка, что в стихотворении Сирина «Шахматный конь» одряхлевший гроссмейстер сходит с ума, и в палате, чей пол поделен на черно-белые квадраты,
до последнего часа -
в бредовых комбинациях, ночью и днем
прыгал маэстро, старик седовласый,
белым конем.
Набоков избавил Лужина от столь унизительного сумасшествия-поражения («Не дай мне Бог сойти с ума!», - А.С.Пушкин), даровав «вольную» своему персонажу: «в тот миг, что Лужин разжал руки, в том миг, что хлынул в рот стремительный ледяной воздух, он увидел, какая именно вечность угодливо и неумолимо раскинулась перед ним».
В какое измерение перешел Александр Иванович Лужин, либо тот, кто скрывался под этим земным именем – неведомо. Стал ли он Одиноким Королем, воссоединившись со своей сутью, как и сам Мастер, изобретший его и вложивший в детище столь странную душу, волнующую читателя и поныне?
От шахматного гения Лужина, прототипом которого могли стать не только шахматисты, но и другие заложники своей абстрактной и не востребованной до конца гениальности, до нас не дошло почти ничего, кроме нескольких блокнотов с шахматными знаками и строк стихотворения, написанного в предчувствии близкого полета, своего рода предсмертной записке о чаемом зигзаге в потусторонность.
Теперь он - в мире музыки и вечной любви, которой было столь мало в его «реальной» жизни.
Александр Иванович ЛУЖИН
ХОД КОНЁМ
На берегу, среди фигур,
он прячется, тая угрозу -
застывший демон между тур,
и переводит сон на прозу.
Но вдруг слетает тишина
крылами белыми, тугими -
тогда является жена,
и заслоняет это имя.
Упрямый гностик - Валентин -
опять в пролёт меня толкает
меж пешек угнетённых спин,
где дьявол пустоту лакает.
Уйдём от мира - в небеса,
пусть думают, что мы повисли -
как их угрюмые глаза,
что над ладьёй моей нависли.
Я уплываю - на коне, -
не обманула б невесомость
в том многоклеточном окне,
что растворяется в бездонность!
Публикация А.О.Филимонова