АНГЕЛЫ В ПОЭЗИИ В.НАБОКОВА
Мы — гусеницы ангелов…
В.Набоков
«С небесной бабочкой в сетке...» — так провидел свой переход в иное измерение сквозь сияющее «альпийское нечто» Набоков. При этом «небесная бабочка», или тающий ангел, впервые обретала свободу, проходя сквозь сеть энтомолога и поэта, увлекая его за собой — в баснословные миры детства... Шелест ангельских крыл — в переворачиваемых страницах набоковских стихов, это они доносят до нас «райскую <...> живописность и прозрачный привкус неба во влажном стихе», если говорить о Сирине теми же словами, которыми биограф Чернышевского определяет даль поэзии Лермонтова.
Он — в и д е л и х:
Наш лес, где была черника
и телесного цвета грибы,
вдруг пронзен был дивным криком
золотой, неземной трубы!
………………………..
Мы вернулись домой с сырыми
грибами в узелке
и с рассказом о серафиме,
встреченном в сосняке (1, 625).
Не пушкинский ли серафим мелькнул тогда в чаще? Или — ангел, современный Набокову? Пыльца Серебряного века осталась на его крыльях. Ангел поэзии Набокова, в отличии от ангела Блока, не предвестник катастроф, но — открыватель счастливых миров, пусть даже оставшихся в прошлом. Счастье — одно из ключевых набоковских слов в лирике европейского периода. Для Блока девиз ангела, возможно, усталость — так названо одно из его лучших стихотворений. Восходящие потоки языка несут Сирина по восходящей спирали.
Как он любил их! В пору листопада отрывающиеся листы напоминают караваны бабочек, отправляющихся на луну: «Я на луне, и нет возврата». В сомнамбулическом состоянии Муза готовит саркофаги для энтелехий ангелов:
…на вату лью эфир, холодный, сладко-душный;
под грудку я беру малютку мотылька, —
слабеет, гаснет он; — крылатый человечек,
и в пробковую щель меж липовых дощечек
поимки бережно я вкалываю в ряд.
Усните, крылышки, глазастые головки . . . (1, 464).
На земле время превратит их в «цветную горсточку благоуханной пыли». Но ангелу есть куда возвращаться — и порой он настойчиво взывает к телесному воплощению, торопя его. «О, как ты рвешься в путь крылатый, // безумная душа моя…» (1, 608),— и тогда впору воскликнугь от реальной боли: «Эта боль, этот ад — это русские струны в старой лире болят». Тоска по небесной, ангельской лире сродни тютчевской: «Ты скажешь: ангельская лира // Грустит, в пыли, по небесах!» («Проблеск»). Вот и Пильграм уходит за бабочками не в воображаемое, но в небесное пугешествие.
Жалко, что Лужин не писал стихов, он поведал бы нам о причудливых крылатых фигурах, напоминающих ему шахматные, в белом Многоклеточном рае, зияющем черными провалами. В одну из таких пауз, ниже земной материи, погружается во сне герой стихотворения «Лилит», увлекаемый демоном... Набоковские сравнения и тропы — вертикальны, в них человеческое почти всегда уподобляется высшему (или обратному). Ангел расшифровывает блики от потусторонней свечи времени, «миражи в зеркалах», путеводительствуя по ступеням прошлого: «Жара. Полуденное время.//Еще одиннадцать веков//до звездной ночи в Вифлееме» (2, 549).
И вот — «Тайная Вечеря», Крым, 1918 год:
Наклонился апостол к апостолу...
У Христа — серебристые руки.
Ясно молятся свечи, и по столу
ночные ползут мотыльки (1, 535).
В этих удивительных стихах о душах апостолов, пронизанных божественным светом,— огромная мысль о смирении Бога, непротивлении человеческому злу... Жалобы Набокова на общность Бога в романе «Дар» сродни вопрошанию Анненского — в никуда: «Зачем мне рай, которым грезят все?» Эдем набоковских воспоминаний явлен в конкретных и осязаемых образах: Оредежь, Морская улица, Петербург начала ХХ века.
Словно ангел на носу фрегата,
бронзовым протянугым перстом
рассекая звезды, плыл куда-то
Всадник, в изумленье неземном.
На чужбине поэта не оставляет Муза, родная сестра Аполлона, ускользавшего от него в лугах детства, и в ней порой проступают то человеческие: «Как звать тебя? Ты полу-Мнемозина, полумерцанье в имени твоем (4, 337—338),— то демонические черты: …как на колесиках вкатывается ко мне некто — // …с копотью в красных ноздрях» (5, 419).
Совершая головокружительный перелет на родину снов, где теперь «лазурь как лаковая вся», и о неё можно пораниться или разбиться, ангел становится то лыжником, то «беспаспортной тенью», адресуя послание не менее бесплотному кн. Качурину, то несчастным возвращенцем, которому уготован расстрел: «И воя, кружится над бездной ангел, сошедший с ума». Примечательная деталь — у расстреливающих: «Белые лица без глаз». Такими же, незрячими, были убийцы Гумилева, убийцы его отца. Но в ином, райском измерении происходят чудесные встречи: «Не изменился ты с тех пор, как умер» (3, 660). Пушкин, Блок, Толстой, Шекспир, Гете, Рембо, автор «Слова о полку Игореве» и другие бессонные гении человечества — собеседники ночных бдений набоковского вестника.
Творческий поединок с ангелом — это всегда битва за небесную речь, запечатленную в слове. И поэт расплачивается за победу — кровью, как а стихотворении Гумилева «Творчество»: «Моим рожденные словом, // Гиганты пили вино...», изгнанием из общества «злых и бескрылых», и — внятным зовом потусторонности:
…страшный малютка, небесный калека,
гость, по ошибке влетевший ко мне,
дико метался, боясь человека,
а человек прижимался к стене (3, 671).
Кто он — посланец немоты? Ведь «... нет журнала и нет читателя в раю». Не порожден ли он писательским воображением, «синей колбой» творческой лаборатории? Отношения между жертвой и охотником становятся столь запутанными, что порой они меняются местами, сливаясь в единое целое:
Содроганье — и вот он!
Я по ангелу бью —
и уж демон замотан
в сетку дымчатую! (5, 106) —
такова схватка «молодого энтомолога» с «райским сумеречником».
Человек приближается к ангельскому состоянию через мимикрию, врастая в костюм арлекина, или канатоходца над площадью, как в стихотворении Набокова «Тень», так, что силой искусства (и Ночи!) нарастает иллюзия растворения в высшем начале:
И вдруг над башней с циферблатом,
ночною схвачен синевой,
исчез он с трепетом крылатым —
прелестный облик теневой! (1, 569).
Но — расплата мгновенна, и канатоходец, «потен и тяжел», вновь оказывается среди нас, сбирая дань с равнодушной толпы. Т а м — как и прежде — остаются «гиганты в лазури», теперь заведующие погодой и движением хрустальных сфер, или «пекаря с кудрявыми крылами», лепящие недоступные и манящие облака...
«Плыви, бессонница, плыви, воспоминанье» (1, 585), в те края, где «двое ангелов на гибель громадный гнали паровоз», символ крушения, или — в предпотустороннее изгнание парижской мансарды, где бывший ангел влачит существование: «Не любил он ходить к человеку,//а хорошего зверя не знал» (5, 424). И только лист бумаги, уже впитывающий вечность — «синеватый, как кровоподтёк», хранит узор его неразгаданных крыл...
«Трехсложная музыка» небесных сфер — анапест — все более заглушала ямб, размер мысли, меряющий материю: «Ах, угонят их в степь, Арлекинов моих...»,— ибо времени не оставалось, «и другое, другое, другое» (5, 422) измерение неотступно манило его сквозь витражи неба. Но он просил не только за себя:
И подайте крыло Никанору,
Аврааму, Владимиру, Льву:
смерду, князю, предателю, вору:
Ils furent des anges comme vous (5, 422).
А чем он занимается теперь, если не просматривает гранки своих произведений и не слушает с раздражённым видом очередной доклад? Наверное, что-то пишет с в о и м пером, этот «божок, волшебник с птичьей головой». Ибо он это предчувствовал – «В раю»:
Буду снова земным поэтом:
на столе раскрыта тетрадь…
Если Богу расскажут об этом,
Он не станет меня укорять…
А.О.Филимонов. Набоковский вестник.Вып.6 (Набоков и Серебряный век). СПб., 2001, С. 205-208.
1. Об энтомологии образа ангела в стихотворении «Исход» (1924) см.: Старк В.П. А.А.Блок в художественных отражениях В.В.Набокова//Набоковский вестник. Вып. 4. СП6., 1999. С. 59—60
2. Они были ангелами, как вы (франц.).
В скобках указаны том и страница в пятитомного Собрании сочинений русскогоВ.Набокова в издательстве «Симпозиум».