Эмалевый крестик в петлице
И серой тужурки сукно.
Какие печальные лица,
И как это было давно.
Какие прекрасные лица
И как безнадежно бледны -
Наследник, императрица,
Четыре великих княжны...
Это стихотворение, ставшее хрестоматийным, озвучиваемое и появляющееся в печати часто без упоминания автора, принадлежит Георгию Иванову.
Вскоре после того, как в 1912 г. в Петербурге вышла его первая книга, Г.Иванов становится членом "Цеха поэтов" и на десятилетия самым правоверным стихотворцем акмеистической школы. Это нашло отражение и в прозе.
Было бы, конечно, неправильным рассматривать творчество Г.Иванова-прозаика с его свободной и раскованной манерой, только как проявление одного из "измов", хотя бы и того из них, который представлял Николай Гумилев. Но все же акмеизм как совокупность неких
исходных творческих принципов, повлиявших на писателя, невозможно оставить
без внимания.
Согласно А.Белому термин "акмеизм" возник из шутки на одном из собраний в знаметинтой
"башне" Вячеслава Иванова: "Вячеслав раз, помигивая, предложил сочинить Гумилеву платформу: "Вы вот нападаете на символистов, а собственной твердой позиции нет! Ну, Борис, Николаю Степановичу сочини-ка позицию..." С шутки начав, предложил Гумилеву я создать "адамизм"; и пародийно стал развивать сочиняемую мною позицию; а Вячеслав, подхвативши, расписывал; выскочило откуда-то мимолетное слова "акмэ" - острие: "Вы, Адамы, должны быть заостренными." Гумилев, не теряя бесстрастия, сказал,
положа ногу на ногу:
"- Вот и прекрасно: вы мне сочинили позицию - против себя: покажу уже вам
"акмеизм"!"
Так он стал акмеистом; и так начинался с игры разговор о конце символизма."
Гумилев в статье "Наследие символизма и акмеизм" писал: "На смену символизма идет новое направление, как бы оно ни называлось, акмеизм ли (от слова \alpha\kappa\mu\eta - высшая степень чего-либо, цвет, цветущая пора), или адамизм (мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь), - во всяком случае, требующее большего равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме... Один из принципов нового направления - всегда идти по линии наибольшего сопротивления."
Критикуя германский символизм в лице "его родоначальников Ницше и Ибсена", Гумилев говорил о предпочтении, оказываемом акмеистами "романскому духу" , что проявляется в поиске более свободных форм, готовности не считаться с привычной иерархией явлений. "Для нас иерархия в мире явлений - только удельный вес каждого из них, причем вес ничтожнейшего все-таки неизмеримо больше отсутствия веса, небытия, и поэтому перед
лицом небытия все явления - братья."
Говоря о Г.Иванове как прозаике, мы никак не можем пройти мимо этого характерного высказывания предводителя акмеистов и одного из близких друзей писателя. Сверхчувственные явления в рассказах и мемуарах Иванова, как и у символистов, играют порой ключевую роль.
Не менее важно и другое высказывание Гумилева, определяющее социальные и гносеологические взгляды акмеистов: "Бунтовать же во имя иных условий бытия здесь, где есть смерть,
так же странно, как узнику ломать стену, когда перед ним - открытая дверь... Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками - вот принцип акмеизма. Это не значит, чтобы он отвергал для себя право изображать душу в те моменты, когда она дрожит, приближаясь к иному; но тогда она должна только содрогаться."
Свободная форма повествования, внимание к ничтожным, казалось бы, но все-таки очень важным мелочам, "крадущимся окраинами сна", нежелание увлекаться в метафизические дебри,
естественное и безоговорочное неприятие большевистской или какой-либо другой социальной утопии - все эти черты гумилевского акмеизма мы легко находим в прозе Г.Иванова. Однако,
эпатирующая установка сознательно "идти по линии наибольшего сопротивления" у Иванова не столь заметна.
Начиная с 1914 г. рассказы Г.Иванова публиковались в петербургских журналах - "Лукоморье", "Аргусе", "Огоньке" - и продолжали появляться в периодической печати почти до самого Октября. После Октября все независимые журналы были закрыты. Печататься стало негде. Г.Иванов вернулся к этому жанру только в эмиграции, в конце 20-х годов. Новый интерес к рассказу возник по ходу работы над воспоминаниями. В 1924 г. был напечатан в парижской газете "Звено" первый мемуарный очерк "Китайские тени". В процессе работы над воспоминаниями возник замысел романа "Третий Рим", начатый в 1928 г. Тогда же был написан
рассказ "Жизель", положивший начало новому периоду творчества Иванова как прозаика.
Первый период был относительно коротким - продолжался только четыре года. Второй оказался длиннее (1928-1934 гг). В течение этого времени были опубликованы Г.Ивановым рассказы
"Четвертое измерение", "Дама с Бельведера" (в другой редакции - "Карменсита"), "Василиса"
("Аврора") и др. Последний раз Г.Иванов обратился к жанру рассказа в 1950 г., когда стал постоянным сотрудником издававшегося в Париже журнала "Возрождение", для которого был тогда написан последний рассказ "Настенька".
Большое место в рассказах и мемуарах Г.Иванова занимают символы. Некоторые из них вынесены в заголовки: "Мертвая голова", "Фарфор", "Черная карета".
А.Белый говорил о "зоревом чувстве" как неотъемлемом признаке символистов. В этом смысле, когда Г.Иванов обрисовывает атмосферу последних предреволюционных лет и месяцев, он выступает не столько правоверным акмеистом, сколько именно символистом.
Этот же "зоревой" мотив звучит и в его стихотворениях. Например в этом, эмигрантском:
В небе нежно тают облака:
Все обдумано и все понятно,
Если б не бессонная тоска,
Здесь бы мне жилось почти приятно
И спокойно очень. Поутру
Вкусно выпить кофе, прогуляться
И, затеяв сам с собой игру,
Средь мимоз и пальм мечтам предаться,
Чувствуя себя - вот здесь - в саду,
Как портрет без сходства в пышной раме...
Если бы забыть, что я иду
К смерти семимильными шагами.
В мемуарной литературе о серебряном веке Г.Иванову принадлежит особое место. "Позволю себе отослать интересующихся... читателей, - писал в 1926 г. поэт и критик Г.Адамович, -
к "Китайским теням" Георгия Иванова, летописи в целом правдивейшей по тону, по духу, по стилю, не смотря на склонность автора к "игре фантазии" в отдельных мелочах." Г.Адамович
в годы, изображенные в "Китайских тенях" часто встречался с Г.Ивановым и был свидетелем многого из того, о чем мы там читаем.
Что же привлекает Г.Иванова в истории и в том прошлом, свидетелем и участником которого был он сам? Привлекает его прежде всего "дух мелочей". (Вспомним ранее приведенное гумилевское, акмеистическое отношение к "мелочам".) "Мне часто придется говорить как будто о мелочах и пустяках, - предуведомляет Г.Иванов читателя, - но я думаю, эти мелочи
достойны внимания, если именно они были тем воздухом, которым дышало целое поколение деятелей русского искусства."
Этой же атмосферой проникнуты некоторые стихотворения эмигрантского периода:
В тринадцатом году, еще не понимая,
Что будет с нами, что нас ждет, -
Шампанского бокалы подымая,
Мы весело встречали Новый Год.
Как мы состарились! Проходят годы,
Проходят годы - их не замечаем мы...
И этот воздух смерти и свободы,
И розы, и вино, и холод той зимы
Никто не позабыл, о я уверен.
Должно быть сквозь свинцовый мрак,
На мир, что навсегда потерян,
Глаза умерших смотрят так.
Как замечает В.Крейд, "его герой - атмосфера..., насыщенная предгрозовым электричеством, в которой очень много озона, в которой легко и глубоко дышится, которая заряжает
энергией. Сама эта атмосфера меняется. Неизменным остается Петербург как фон и вместилище красочной мишуры, богемного карнавала, серьезного рядом со смешным, трагического рядом с анекдотичным. Но повествование идет дальше - им охваченны годы военного коммунизма и начало нэпа, но это всегда Петербург, его служители муз, служители по призванию или недоразумению."
В рассказах возникает Дом литераторов как символ прежней России, последний островок, на фоне революционной стихии, воссоздающий атмосферу, в которой каждый получает самое
дорогое - возможность быть тем, кем был до революции.
В "Жизели (рассказ человека из богемы)" эта атмосфера описывается так: "Как сквозь сон,
помню огромные раззолоченные комнаты, много дорогой еды, еще более вина, толпу незнакомых мне гостей, нарядную и наглую толпу, от которой распространялся сложный запах тех времен - тонкая смесь, где и египетский табак, и дух контрразведки, и Ориген, и Герлен..."
Говоря об атмосфере рассказов и очерков, нельзя не коснуться и архитектоники, которая состоит в поиске и выявлении тайного узора судьбы (самого автора или его героев),
стоящей за в общем-то простыми и незамысловатыми событиями. Наиболее разительно это заметно в очерке "Мертвая голова". Символ мертвой головы появляется дважды. Но как разительно преобразились декорации! Квинтессенция, ключ этого очерка - в его последней главке.
"Корпус. Ночь. Мутный свет ночников. Медленно, то на уровне кроватей, то теряясь в тенях потолка, плывет в воздухе страшная, туманная, светящаяся голова, призрак мрачного прошлого - пыток, дыбы, тайной канцелярии. Красивый мальчик с открытым лицом смотрит прямо в глаза отвратительному призраку: "Я тебя не боюсь!" И призрак поддается
человеческой гордой воле, призрак исчезает.
Прошли годы. Ночь. Чека, рефлектор, банка со спиртом, бледные неузнаваемые черты (заспиртованной в банке головы белого офицера, бывшего когда-то тем самым ребенком).
Страшный призрак вернулся, он победил. Он плывет уже не над детским дортуаром -
он плывет над бесконечной Россией."
Образ героя очерка - Голубя перекликается с образом Гумилева, особенно дорогим в памяти Г.Иванова, который в чем-то самом главном, роковом очень похож на него.
...Зимний день. Петербург. С Гумилевым вдвоем,
Вдоль замерзшей Невы, как по берегу Леты,
Мы спокойно, классически просто идем,
Как попарно когда-то ходили поэты.
Н.Гумилев родился в неспокойную весеннюю ночь (в 1886 г.), в связи с чем старая нянька предсказала: "У Колечки будет бурная жизнь."
Действительно: сменил несколько гимназий, поступил в Сорбонну, тайком от родственников ездил в Африку, учился в Петербургском университете сначала на юридическом факультете, потом - на историко-филологическом; рано обнаружилось литературное дарование, поддерженное И.Анненским, появились стихотворные сборники...
Соседка Гумилева по имению отмечала необычайную способность поэта "искать и создавать
рискованные положения при полном отсутствии страха." В германскую войну он избрал одну из самых рискованных профессий - конного разведчика. "В самые ужасные минуты, когда все терялись кругом, он был сдержан и спокоен, точно меряя смерть из-под припухших серых век", - писал один из ближайших друзей поэта.
"Записки кавалериста" Гумилева - серия фронтовых очерков с места боевых действий - великолепный документ об участии русских воинов в первой мировой войне, демонстрирующий, что в 1914-1917 гг. русские люди в солдатских шинелях вели не грабительскую
и захватническую, а отечественную по сути своей войну. Так понимали свою роль и свой долг русские офицеры от Гумилева до Брусилова...
Мало что можно поставить рядом с этим стихотворением Иванова, словно высеченном на невидимом обелиске:
Замело тебя счастье снегами,
Унесло на столетья назад,
Затоптало тебя сапогами
Отступающих в вечность солдат.
Только в сумраке Нового Года
Белой музыки бьется крыло:
- Я надежда, я жизнь, я свобода,
Но снегами меня замело.
После революции Гумилев был ложно обвинен в заговоре и арестован. По одной из версий расстрел Гумилева в застенке черезвычайки произошел так. В камеру вошли чекисты: "Кто здесь поэт Гумилев?" "Здесь нет поэта Гумилева, здесь есть офицер Гумилев", - услышали они. Он не принял их милости.
Существует перекличка сюжетов мемуарных очерков и рассказов. (Например, очерк "Спириты" и рассказ "Четвертое измерение). Поэтому мемуары и рассказы писателя можно рассматривать с одних и тех же позиций. Иванов-мемуарист и Иванов-новеллист используют практически одинаковые стиль, темы, композиции. И точно так же главный герой рассказов,
как и мемуаров - духовная атмосфера последних лет, проведенных писателем в России, - атмосфера, воссоздаваемая в символах, образах, персонажах, а иногда - по умолчанию, между строк. В ранних очерках - подход более анекдотический; писателя интересует занимательный
или красочный "случай". Более поздние очерки - мастерски написанные новеллы. Таковы "С балетным меценатом в чека", "Мертвая голова", "Человек в рединготе". Но и в ранних и в поздних отличительным свойством писательской манеры является острота видения, трезвость взгляда, умение перенести читателя в изображаемую ситуацию, сделать его свидетелем давно исчезнувшего быта и событий. Стиль Г.Иванова-прозаика живой и теплый, свойство его художественного видения - способность разглядеть колоритное в обыденном.
Манера повествования идет от традиции устного рассказа, с характерными интонациями, но повествование (в мемуарах) никогда не переходит в сказ, как это происходит в новеллах - пожалуй, только в этом можно углядеть их отличие от автобиографических очерков, в которых рассказчик формально никем себя не подменяет. Как и свойственно устному рассказу, композиция не следует жесткому плану. Кажется, что она ничем не мотивирована, кроме особенностей памяти, но это не совсем так.
Иногда Иванов сам вскрывает кое-что в стилистике и композиции своей прозы. В рассказе "Жизель" он внезапно обращается с вопросом: "Читатель, знаете ли вы, кстати, что такое ключ к сонету?... Ключом называется последняя строчка сонета. Она должна быть такой, чтобы смысл начальных строк стихотворения от нее "переворачивался", освещался по-новому. Вся сила тут в точности, краткости, сухости. И хотя я пишу не сонет, а только бессвязный пересказ действительности - скажу к концу только несколько слов о самом главном."
Далее следуют слова, которые являются ключем к рассказу, соединяя воедино различные, казавшиеся несвязными, клочки сюжета, и тогда становится ясной картина всего рассказа. (Офицер А., застрелившийся из-за какой-то неведомой причины; дама, встреченная рассказчиком в петербургском салоне; советская шпионка, высланная из Америки. Все это
объединяется вдруг именем роковой женщины: Жизель. Безотчетная, ностальгическая нота, являющаяся при этом у рассказчика-эмигранта пронзительно освещает весь сюжет.)
Такой "ключ" может быть найден и в других рассказах.
В очерке "О Кузмине, поэтессе-хирурге и страдальцах за народ" Иванов, говоря о М.Кузмине, оказавшем по мнению критиков заметное на него влияние на раннем этапе творчества, сообщает следующий примечательный штрих о писательской манере Кузмина.
Кузмину наняли секретаря, "натуру тонкую и изысканную", который не мог
мириться с простотой диктуемых писателем выражений и тайком "наводил стиль".
- Женщина подошла к окну, - диктовал Кузмин.
- Молодая женщина волнующейся походкой подошла к венецианскому окну, -
записывал Агашка (секретарь).
Иронизируя над манерой секретаря, Г.Иванов раскрывает нам и собственное представление о стиле: не поддаваться соблазнам вычурных оборотов и пышных эпитетов. Всего этого не нужно, оно лишнее и отпадает само собой, если есть "обаяние пережитости", которое само диктует стиль и средства выражения.
Ирония в рассказах Иванова появляется мимоходом. Она не является самоцелью. Но она почти неизбежно возникает, когда приходится описывать быт зарождающейся "совдепии",
атрибуты советской повседневности, уже тогда превратившиеся в клише. "По главной улице - конечно, улице Ленина - я вышел на площадь - ну, разумеется, площадь 26 Октября." (Рассказ "Любовь бессмертна").
Типичным является многоэтапность повествования во времени. Герои на протяжении рассказа или очерка показываются в довоенное, в дореволюционное время, в революцию
и вскоре после нее. Одни из них выдерживают испытание, сохраняют цельность,
а другие, подобно хамелеонам, подстраиваются под обстоятельства, забывают прежние свои убеждения. При этом переход от одного этапа к другому в избранной Ивановым манере рассказа происходит с естественностью, характерной именно для устной речи. "Для устного рассказчика вполне естественное дело перевести дыхание и начать следующий эпизод словами: "Прошел год-полтора". Точно так же переходит от одной сцены к другой и Г.Иванов. В силу этой естественности и остроты зрения, о чем бы ни повествовал рассказчик, воспринимаемый читателем как интереснейший собеседник, видны страна, эпоха, нравы, слышен пульс истории", - пишет В.Крейд.
Исследователи говорят о чудесной метаморфозе творчества Г.Иванова в эмиграции. Так, Вл.Смирнов, впервые в нашей стране (в журнале "Знамя" N3, 1987) опубликовавший подборку стихотворений поэта, отмечает, что стихи Иванова обретают "обаяние пережитости". Вчерашний позер-нигилист и насмешливый циник, Г.Иванов уже на краю могилы благословляет "всех живущих и все живое". Надежда одна: "Воскреснуть. Вернуться в Россию стихами."
Г.Иванов пытался создать новую простоту и новое целомудрие в русской поэтической речи.
Кажется, и в прозе он тоже приблизился к этому идеалу.
Использованная литература
А.Белый. Начало века. М.: Художественная литература, 1990.
Н.Гумилев. Стихи. Проза. М.: Вост.-Сиб. кн. изд. 1992.
Г.Иванов. Мемуары и рассказы. // Вступительная статья В.Крейда. М.: Прогресс, 1992.
Г.Иванов. Стихотворения. Вступительная статья Вл.Смирнова.// "Знамя" N3, 1987.
С.Джимбинов. Коэффициент искажения. //"Октябрь" N9, 1992.
В.Меньшиков. Поэт и офицер Гумилев.// "Армия" N18, 1991.