Тексты мои живут все меньше и меньше, и я уже не знаю, что от них останется в самом конце. Вероятнее всего, выживут лишь точки, многоточия и междометия, вроде "Эх!" и "А!". Им всем нет места внутри меня, как нет места для них в любом тексте, в котором я изо дня в день пытаюсь жить как-то. Я постоянно слышу какие-то рассуждения о смысле, роли, предназначении, мне что-то говорят, и я с чем-то согласен, но область самовосприятия по-прежнему ограничивается поверхностью кожи и собственным словарем.
Я настолько привык быть целым, что со временем все труднее представлять, как и зачем мне быть как-то иначе. Я не хочу жить наполовину, но я не знаю, как жить вдвоем. Во мне слишком много этой дьявольской свободы, которая, как простое число, делится либо на единицу, либо на саму себя. У меня часто нет времени на этот мир снаружи, и, стоит лишь на минуту отвернуться, мироздание уже катится ко всем чертям под откос, словно товарный поезд Москва - скажем, Воронеж. И я не хочу его спасать.
Но я почти готов совершить это невозможное и поделиться на столько частей, насколько необходимо. Я уже столько раз сбегал от чего угодно, что уже пора, наконец, понять, что никуда сбежать невозможно, потому что бежишь всегда под тот же самый откос, под который потом вслед за тобой с грохотом несется все остальное.
Потому что, на самом деле, у любой истины, кажущейся незыблемой, всегда имеется срок годности. И, как любую старую вещь, нужно найти в себе смелость и суметь эту истину выбросить.
"И я еще прижмусь к тебе спиной".
Да, я еще прижмусь к тебе спиной.