Тема "Горький и Достоевский" привлекательна в том отношении, что рассмотрение двух столь несхожих мировоззрений позволяет дать рельефную оценку каждой стороне этого противостояния, не только самой по себе, но и отталкиваясь от ее противоположности. К тому же, если мы хотим говорить о роли М.Горького в общекультурном процессе, именно Достоевского хочется избрать в качестве объекта для сопоставления.
В письме к Федину Горький пишет: "Ваше тяготение к "ничтожным клячам" и "досада на рысака" это уже из области морали, и боюсь, что это путь к утверждению необходимости тенденции в искусстве, уступка требованиям времени. Акакий Акакиевич, "станционный смотритель", Муму и все другие "униженные и оскорбленные" - застарелая болезнь русской литературы, о которой можно сказать, что в огромном большинстве она обучала людей прежде всего искусству быть несчастными... Нигде не страдают с таким удовольствием, как на святой Руси.
От физических страданий нас все более успешно лечат доктора, а от моральных - Толстые, Достоевские и прочие, коих, в сем случае, я назвал бы деревенскими "знахарями", они тоже бывают и мудры и талантливы, однако ж чаще углубляют болезнь, а не излечивают ее.
Аз есмь старый ненавистник страданий и физических, и моральных. И те и другие, субъективно и объективно взятые, возбуждают у меня негодование, брезгливость и даже злость. Страдание необходимо ненавидеть, лишь этим уничтожишь его. Оно унижает человека, существо великое и трагическое. "Клячи" нередко рисуются им, как нищие - своими язвами, "клячи" очень часто путают и ломают жизнь таких "рысаков", как Лермонотов, Пушкин, Толстой и т.д. Милосердие - прекрасно, да! Но - укажите мне примеры милосердия "кляч"! А милосердием, любовью "рысаков" к людям творилось и творится в нашем мире все, что радует нас, все, чем гордимся мы. Гуманизм в той форме как он усвоен нами от Евангелия и священного писания художников наших о русском народе, о жизни, этот гуманизм - плохая вещь, и А.А. Блок, кажется, единственный, кто чуть-чуть не понял это... На мой взгляд, с людей страдающих надобно срывать словесные лохмотья, часто под ними объявится здоровое тело лентяя и актера, игрока на сострадание и даже - хуже того...
Поймите, - поучает Горький Федина, - я смотрю на сию путаницу не с точки зрения социальной неразберихи, а глазами инстинкта, биологической силы, которая внушает мне вражду ко всякому страданию."
Комментируя эту (вполне ницшеанскую) позицию Горького, высказанную с несколько даже циничной откровенностью, Федин замечает: "Здесь с яркостью проявилась последовательность Горького в отношении к своему антиподу - Достоевскому, с его идеей об "очистительном" значении страданий. Отрицание Достоевского естественно должно было привести к отрицанию Гоголя, поскольку "все мы вышли из "Шинели" Гоголя", как сказал Достоевский... От Достоевского его отталкивал не только политический строй "Дневника писателя", но весь нравственный мир героев-страдальцев, героев-мучеников, так от Гоголя его отвращала не столько "Переписка с друзьями", сколько... именно жалость к Акакию Акакиевичу.
Ведь если бы отрицание Горьким традиции Гоголя-Достоевского (в позднейшем ее виде - Ремизова) основывалось на одних политических разногласиях, то почему нет у Горького нигде недружелбюия к Лескову - автору консервативных романов, а наоборот - повсюду рассеяны выражения симпатии к нему и восхищения? А потому, что Лесков - жизнелюбец, писатель, всюду, в лучших своих произведениях, утверждающий радость и счастье жизни. Вся музыка писаний Лескова льется если не в одном ключе с горьковским жизнеутверждением, то в непосредственном соседстве с ним - она мажорна, полна надежд и бодрости...
Позиция "ненавистника страданий" выработалась им еще в 1913 г. в статье "О Карамазовщине", в одной из которых он требовательно заявлял: "Нам больше, чем кому-либо, необходимо духовное здоровье, бодрость, вера в творческие силы разума и воли."
Признавая за Горьким своего рода правду стиля и цельность позиции, вспоминается такой эпизод. В одном из технических вузов Москвы году в 1990-м на семинаре политэкономии желчный пожилой преподаватель убеждал студентов правильно относиться к новому явлению жизни - просителям милости: не давать, поскольку это забота государства. Среди студентов были самые разные люди, но никто не выразил сочувствия неумному преподавателю. Зло само о себе позаботится, а добро делать никогда не худо, но если не делаешь, то зачем же ставить себя в пример? Думать так - это тоже биологический инстинкт, но с поправкой на общественную природу человека.
"Несомненно и неоспоримо, - пишет Горький в указанной статье: Достоевский - гений, но это злой гений наш. Он изумительно глубоко почувствовал, понял и с наслаждением изобразил две болезни, воспитанные в русском человеке его уродливой историей, тяжкой и обидной жизнью: садистическую жестокость во всем разочарованного нигилиста и - противоположность ее - мазохизм существа забитого, запуганного, способного наслаждаться своим страданием, не без злорадства однако рисуясь им пред всеми и пред самим собой... Главный и наиболее тонко понятый Достоевским человек - Федор Карамазов, бесчисленно - и частично и в целом - повторенный во всех романах "жестокого таланта". Это - несомненно русская душа, бесформенная и пестрая, одновременно трусливая и дерзкая, а прежде всего - болезненно злая: душа Ивана Грозного, Салтычихи, помещика, который травил собаками мужика...
Очень искаженная душа, и любоваться в ней - нечем", - заключает Горький.
Здесь, безусловно, есть с чем поспорить, ведь в Достоевском мы имеем несравненного диалектика, - его наиболее яркие художественные образы всегда неоднозначны, амбивалентны. Совершенно справедливо Горький обличает темную, звериную сторону "карамазовщины", но и он не может не отметить онтологичности, "русскости" этого явления. Карамазов - не только грязь, но и почва, составная часть "русского богатства". Это тот самый тип человека, которого Л. Толстой изобразил в "Войне и мире" при взятии французами Смоленска: вспомним выжигу-купца, двойника Ф. Карамазова, который крикнул: "Решилась Расея!" - и открыл свои амбары русским солдатам, - не французам. Вовсе не "кляча" этот Карамазов, хотя и не "рысак". Эти люди, помимо даже злой своей воли, служили на благо России в годину испытаний. Это та темная иррациональная сила, которая путала карты расчетливому, но мелкотравчатому врагу. В одном сатирическом рассказе Лескова заходит спор о предстоящем столкновении русских и немцев. Один собеседник сокрушается по поводу безволия и инертности русских, восхваляя волю и энергию немцев, а ему возражает другой собеседник, уповающий на русский "авось": мы такую проявим глупость, что все их хитроумные планы окажутся непригодны. Этот аргумент - тоже карамазовщина.
Гениальность Достоевского, может быть, в том и сказалась, что темная сторона Карамазовых (как Федора Павловича, так и Алеши) не заслоняла для него их второй, более высокой ипостаси и ее значения для России. Показателен в этом отношении спор Ф.Карамазова с Смердяковым, начавшийся в шутку, а закончившийся всерьез. Речь шла о том, можно ли отречься от веры.
- А ты-то там перед мучителями отрекся, когда больше не о чем и думать-то было тебе как о вере и когда именно надо было веру свою показать! - воскликнул Ф.Карамазов.
Но и в Смердякове диалектик Достоевский находит "типично русскую черту" - веру в "двух старцев", которые могут по завету горы сдвигать.
Бердяев, философ, близкий к символистам, в статье "Духи русской революции" пишет: "Устами Ивана Карамазова Достоевский произносит суд над позитивными теориями прогресса и над утопиями грядущей гармонии, воздвигнутой на страданиях и слезах предшествующих поколений. Весь прогресс человечества и все грядущее его совершенное устройство ничего не стоят перед несчастной судьбой каждого человека, самого последнего из смертных. В этом есть христианская правда."
В разговоре Ивана с чертом Достоевский избирает предметом обсуждения то, что любовь к людям может быть безбожной и антихристовой. "Эта любовь, - пишет Бердяев, - лежит в основе революционного социализма... Достоевский с небывшей еще остротой поставил религиозный вопрос о человеке и сопоставил его с вопросом о социализме, о земном соединении и устроении людей. Это раскрылось ему, как встреча и смешение Христа и антихриста в душе русского человека, русского народа." Достоевского мучила возможность нехристианской любви к человеку.
Горькому тоже видится русская душа как смешение светлых и темных проявлений, но его интересует другой, далекий от религиозной философии Бердяева и Достоевского пласт проблемы. Для Горького, прошедшего через увлечение Ницше, характерна именно "безбожная" в указанном смысле любовь к человеку. Во всяком случае он выступал ее сознательным адептом, как следует и из цитированного ранее его письма к Федину. Известный монолог Сатина
("Человек - это великолепно, это звучит гордо!") так же вдохновлен "безбожной" к нему любовью.
Дилемма Достоевского - это не "уж или сокол" или "кляча - рысак", как у Горького, и даже не "тварь дрожащая или право имеющий", а по своему много сложнее, можно сказать, глубже. Нравственные оценки Горького в применении к персонажам Достоевского неадекватны, неубедительны. Это два разных мира. Точно также представляется неправомерным применять к Горькому, тоже творцу самоценного художественного мира, типажи, созданные Достоевским.
Премьера пьесы Горького "Дачники", обличающей "мещанское" стремление к покою и "асоциальность" его идеологических противников, была осмеяна символистами. "Я совсем не зол, - писал Горький Л. Андрееву, - напротив, чувствую себя великолепно, всех ненавижу веселой, буйной ненавистью и - искренне говорю тебе! - день первого представления "Дачников" - лучший день моей невероятно длинной, интересной, хорошей жизни,
которую я сам всю сделал..." Горький объявлял своих противников мещанами, некоторые из них язвительно называли его "ужом" и "духовным босяком".
Спор Горького с символистами - это тоже несоответствие нравственных оценок (в том числе и оценок творчества Достоевского), с каждой стороны по-своему справедливых. Поэтому не случайно у Бердяева, в его наиболее известных работах, не найдешь эскапад против Горького и его творчества, хотя поводов было предостаточно. В противовес термину "декаденты". Бердяев предпочитал говорить о "русском культурном ренессансе".
Борьба Горького с Достоевским - это борьба несовместимых нравственных оценок, а также - борьба ХХ века с заветами века ХIХ, поскольку Горький - столь же характерен для ХХ века, как Достоевский - одна из вершин общественной мысли XIX века.
Горький начала ХХ века - сильная и по своему конструктивная фигура. Кажется, он считает своим долгом изо всех сил раскачивать лодку, будучи в глубине души уверен, что более сильный противник-консерватор все-таки удержит ее от опрокидывания. Такая фигура не только уместна, но и необходима в исторически спокойное время, не давая застойной правящей верхушке почивать на лаврах, придавая большую полноту жизненной палитре. Сам Горький был столь же колоритен, как те сильные и удалые выходцы из народа, которыми он восхищался... Но есть признаки душевного и духовного излома в Горьком в 1917-18 гг.
Интересно сравнить "Несвоевременные мысли" Горького со статьями сборника "Из глубины". Есть много похожего в общем настрое двух этих книг, хотя философы-веховцы освещают более глубинные пласты событий, а Горький, как писатель, дает более непосредсвенный отклик. Это общее - ожидание ревизора, который положит конец хлестаковщине и разгулу "революционеров на день". Не только Бердяев в цитированной статье, но и Горький так или иначе высказывает это предчувствие...
"Я особенно подозрительно отношусь к русскому человеку у власти, - недавний раб, он становится самым разнузданным деспотом, как только приобретает возможность быть владыкой ближнего своего," - пишет Горький. Он проницательно указывает на роль "революционера для сего дня". Это "человек с болезненной остротой чувствующий социальные обиды и оскорбления - страдания, наносимые людьми... Он прежде всего обижен за себя, за то, что не талантлив, не силен, за то, что его оскорбляли, даже за то, что некогда сидел он в тюрьме, был в ссылке, влачил тягостное существование эмигранта. Он весь насыщен, как губка, чувством мести и хочет заплатить сторицею обидевшим его... Если бы - чудом или насилием - ему удалось создать новый быт, он первый почувствовал бы себя чужим и одиноким в атмосфере этого быта, ибо в сущности своей он не социалист, даже не пресоциалист, а индивидуалист...
Это - холодный фанатик, аскет, он оскопляет творческую силу революционной идеи и, конечно, он не может быть назван творцом новой истории, не будет ее идеальным героем."
Есть поистине горькая ирония судьбы в том, что Сталин, в которого, возможно, наряду с многими другими, метил писатель в этом отрывке, воспитывался если не на творчестве Горького с его дилеммами, то в унисон ему.
"Достоевский предвидел, - пишет Бердяев, - что революция в России будет безрадостной, жуткой и мрачной, что не будет в ней возрождения народного." Эти настроения, кажется, овладеют порой и Горьким, он борется с ними, настоятельно призывает пришедших к власти большевиков "принять деятельное участие в организации экономической силы страны, в развитии производительной энергии России, в охране ее свободы от всех посягательств извне и изнутри."
"Если революция неспособна тотчас же развить в стране культурное
строительство, - тогда, с моей точки зрения, революция бесплодна, не имеет
смысла, а мы - народ, неспособный к жизни."
Отъезд Горького за границу по мнению исследователей был обусловлен не только обострением туберкулеза, но и следствием его несогласия с политическими взглядами большевистской верхушки. Из Сорренто он зорко следил за событиями на родине и вел обширную переписку.
Есть что-то роковое в возвращении Горького в СССР. Значение этого события в его личной судьбе сопоставимо с "уходом" Л.Толстого.
По мнению Вл.Ходасевича Горький пал жертвой собственного "примитивного мышления", ибо старался всю жизнь играть идеальный образ певца революции и пролетариата. Он писал: "И хотя сама революция оказалась не такой, какой он ее создал своим воображением, - мысль о возможной утрате этого образа, о "порче биографии" была ему нестерпима... Он в конце концов продался, - но не за деньги, а за то, чтобы для себя и для других сохранить главную иллюзию своей жизни... В обмен на все это революция потребовала от него, как требует от всех, не честной службы, а рабства и лести. Он стал рабом и льстецом."
Не в этом ли разрешение загадки "двух душ" писателя? Трезво понимая события в СССР, писатель все же пошел на компромисс со Сталиным, сыграв в конце-концов, скрепя сердце, отведенную ему роль. (Вспомним, что по Ницше человек будущего - актер.)
"Эта концепция, - замечает Л.Спиридонова, - оказалась очень живучей, варьируясь в наши дни то в работах А. Солженицына, то в статьях Б. Парамонова... Как ни соблазнительно было бы представить Горького жертвой собственного "иллюзиона счастья", приходится отказаться от этой версии... Писатель жил по словам В.Шкловского "с собственным воздухом вокруг крыльев", что создавало ему бесчисленных врагов справа и слева... Ему казалось, что перегибы сталинской политики можно исправить, стоит только дать все богатства культуры и науки коллективной армии трудящихся".
Он многое сделал, употребляя все свое влияние, чтобы смягчить "перегибы". В частности, по-видимому, именно он выступил вдохновителем статьи "Головокружение от успехов." В своем скрытом противостоянии со Сталиным, Горький в полной мере предстал "существом высоким и трагическим", как он писал когда-то о человеке.
Горький - символ и порождение нового (по сравнению с XIX в.) типа культуры со своими собственными героями и оценками. В этом смысле он никогда не устареет, а его герои будут неизбежно соседствовать в нашей культуре с персонажами Достоевского, которые тоже и, может быть, в еще большей степени, были и остаются среди нас как специфические инварианты русской души, не подверженные времени.
Нынешнее положение России может быть объектом страдания и сострадания. Это неизбежно. Но что здесь продуктивнее - ненавидеть и отрицать эти страдания, полагать, что они несправедливы и не заслужены нами, - или принять их как искупление наших исторических грехов, - каких-то первородных, чисто русских грехов, - видя в этом надежду на будущее преображение и обновление? Нам ближе второе.
Использованная литература
М.Горький. Несвоевременные мысли. М.: Советский писатель, 1990.
М.Горький. Преображение мира. М.: Советская Россия, 1980.
Л.Спиридонова. М.Горький: диалог с историей. М.: Наука, 1994.
П.Басинский. К Горькому единому и цельному. "Новый мир", N3, 1989.
Н.Е.Крутикова. В начале века. Горький и символисты. Киев: "Наукова думка", 1978.
Конст.Федин. Горький среди нас. М.: Советский писатель, 1968.
Из глубины. Сборник статей о русской революции. М.: Новости. 1991.