Нина Матвеева
Как будто время ни при чём...
В воде отражалось небо, хмурое, то и дело сыпавшее ледяной крупкой из гонимых ветром осенних низких облаков. Временами почти бесшумно с отвесных стен ямы осыпалась в воду земля и упавший туда лист вяза, засохший, с загнувшимися кверху краями начинал кружиться на месте. Странно было думать, что эта вода скоро примет в себя гроб. И начнёт просачиваться сквозь возможные щели.
Валентин Михайлович зябко передёрнул плечами. Переступил с ноги на ногу. Сколько ещё ждать? Он как минимум уже полчаса стоит здесь, но где-то что-то не складывается: или затянулось прощание, или же пробка на дороге. Вчера уже поздно вечером позвонил Славка Гришков. Долго ходил вокруг да около, потом неуверенно перешёл, как оказалось, к главной причине столь позднего звонка: – Слушай, Валёк, ты помнишь Лерочку Петрову?
– Лерочку? Какую Лерочку?
– Значит, не помнишь... Девочка в школе на два класса младше, была влюблена в тебя,. Все знали. Мы ещё жалели её. А ты тогда уже с Галей дружил. Вспомни! Ну, худенькая такая, серенькая мышка. На вечерах стояла в сторонке и глаз с тебя не сводила! Ну, вспомни!
– А что случилось, что звонишь-то с воспоминаниями в час ночи?
– Ну, понимаешь, умерла она. Завтра похороны. Я тебе раньше не говорил: она у нас в музее работала. Потом на пенсию ушла, но приходила часто. В последний раз прощаясь, сказала, знаешь, так, с грустью: «А я к Вам, Ярослав Андреевич, по особому всегда относилась. А знаете почему? Только не обижайтесь: потому что Вы с Валей дружили. Вот жизнь прожила, а всё почему-то его вспоминаю.» Я тогда просто голову потерял! Вот сюжет! Вот история! Думал, надо сказать тебе: ты овдовел, она – тоже. Бог сам подсказывает. Но ты в то время с инфарктом загремел, потом я с обменом квартиры закрутился. Ну, и забываться стало. Уж прости...
Валентин Михайлович, опустившись в кресло, справляясь с сердцебиением, чуть слышно: – И когда... похороны?
–Так, завтра, Валь, завтра!
– И где?
– На Старом: там и муж её, и все родственники. С трудом получили разрешение - мы просили, музей. Не сразу, но удалось. Прощание в два...
– Этого не надо!
– Тогда имей ввиду, на кладбище будем в три часа. Может, тебе захочется...
– Нет, Ярик, не знаю, вряд ли. Ну, пока! Спасибо как-то трудно говорить в таких случаях... Короче, спасибо, Ярик, я подумаю. Народу много будет, как ты думаешь?
– Да нет, сотрудники не все смогут пойти и родственников не так уж много. Кстати, могила почти рядом с Галиной. Ты этот участок хорошо знаешь, только на параллельной аллее. Оттуда даже Галин памятник хорошо видно. Ну, пока. Прости, что на ночь глядя. Сомневался долго.
– Постой, а ты не помнишь, она большой чёрный бант носила?
– Бант? Бант, говоришь? Да нет, кажется... Впрочем, не ручаюсь, не помню. Лет-то сколько прошло! Ну, ладно, пока, может, увидимся завтра.
Настойчивое гудение вывело Валентина Михайловича их задумчивости. Поставив трубку на базу, он прошёл на кухню к белому шкафчику аптечки. Руки дрожали неприятной мелкой дрожью, сердце подступало к гортани и противно там ворочалось...
Нитроглицерин. Потом болела голова, и он думал о том, что зря погорячился, и можно было бы обойтись корвалолом, а теперь до утра не уснуть. Ну что ж, – говорил себе Валентин Михайлович, прислушиваясь к сердцу и тихому постукиванию будильника на ночном столике, – значит, судьба: не будет больше этой хрупкой фигурки на скамейке в парке, и не подойду я, как совсем уж было собрался, поздороваться и познакомиться, и нечего туда больше ходить, растравлять сердце и жалеть об упущенных возможностях...
После смерти жены, совпавшей с его уходом на пенсию, Валентин Михайлович пристрастился к прогулкам в старом парке, – ах, молодость, молодость, музыка, цветущая сирень, –в парке, который, конечно, сильно изменился в последние годы. Появилось много аттракционов, добавилось праздной публики, исчезли уютные аллеи, стало шумно и суетливо.
Он и раньше после работы, сделав небольшой крюк, заезжал туда подышать, пройтись, посидеть минут пятнадцать. Теперь же, прогуливаясь не спеша в более отдалённых уголках, Валентин Михайлович заметил, что сюда приходят пенсионеры. Гуляют, заводят знакомства. Со временем и он уже раскланивался с некоторыми. Не затронутой переменами осталась тихая берёзовая аллейка возле небольшого пруда. Вроде и не очень-то далеко от входа, но в стороне. Часто видел он там женщину, одиноко сидящую на лавочке. Серый беретик, белая с голубым – в цвет глаз, наверное, – косыночка или шарфик. Женщина, как правило, задумчиво смотрела на отражения в воде. Иногда, надев очки, читала. Валентин Михайлович пару раз проходил мимо, скашивая глаза, пытаясь рассмотреть эту романтическую фигуру на фоне старых берёз, чувствовал, как женщина напрягает спину, сразу утрачивая очарование непринуждённого отдыха. Он долго не мог вспомнить, где, когда мог её видеть. То, что они не были знакомы – это очевидно. Слава Богу, память он ещё не утратил. Но было что-то такое знакомое в посадке головы, в неторопливых движениях рук, в грациозности уже немолодого тела. Что-то далёкое и сладостное щемило сердце, вспоминались друзья, влюблённость в Галю. И однажды вспомнил... и не поверил. Он тогда направлялся уже домой, привычно свернув на берёзовую аллею, а она шла ему навстречу и, взглянув на него, на секунду задержала взгляд и, как ему показалось, немного смутилась. И он вспомнил, вспомнил! Нет, не может быть, не может этого быть: вспомнил девочку, с огромным чёрным бантом, кончики которого крылышками бабочки трогательно выглядывали из-за головы. Открытый лоб, странную тонкость всей фигурки и взгляд. Взгляд, каким никогда больше ни одна женщина не смотрела на него…
Однако спустя пару дней он упал, спускаясь с высокого крыльца подъезда, сломал ногу, сломал нехорошо, со смещением. Прогулки, само собой, отпали. Оставалось только сидеть дома, и обдумывать, представлять себе, как он, – к сожалению, с тросточкой, – не спеша пойдёт по заветной аллейке, сядет, извинившись, на ту же скамью, и заведёт разговор. При этих мыслях сердце начинало учащённо биться. Представлял себе, как она смутится, как выпрямится её спина в напряжённом внимании и стеснённости от волнения. Фантазия увлекала Валентина Михайловича.
Отложив книгу и глядя в окно, радовался ясным тёплым дням, признакам приближающейся весны, считал дни: когда снимут гипс, сколько времени уйдёт на восстановление, обдумывал, как ускорить процесс. Несколько раз порывался сказать что-то прибегавшей ненадолго невестке, но та торопилась выполнить все необходимые домашние дела, задавала дежурные вопросы и убегала, прихватив его грязное бельишко и мешок с мусором. Внук тоже наведывался. Сын звонил почти каждый день, заходил только по выходным, но тоже как-то ненадолго. Душевного разговора не получалось. Конечно, шутили, обсуждали футбол, выпивали по баночке принесённого сыном пива, и он торопился уйти, ссылаясь на неотложные домашние дела и необходимость поработать дома за компьютером.
Валентин Михайлович с удивлением отмечал, как странное чувство радости и тревоги нарастает, и не задумывался о возможном несовпадении представляемого и желаемого с реальностью. Было ощущение воплощавшейся то ли сказки, то ли мечты. Думал и о том, что жизнь, прожитая с Галей, была спокойной и благополучной, всё удалось: и сын вырос хороший, и достаток был в последние годы, карьера, можно сказать, состоялась, но чего-то всё же не хватало. А теперь вот учащённо бьётся сердце и совсем как в молодости одолевает нетерпение: скорей бы, скорей увидеть, заговорить, а дальше – даже не загадывал. Подходил к пианино, вспоминал и наигрывал старенький мотив – песню конца пятидесятых, и слова вспоминались: ПЕСНЯ ПЕРВОЙ ЛЮБВИ В ДУШЕ ДО СИХ ПОР ЖИВА, В ПЕСНЕ ТОЙ О ТЕБЕ ВСЕ СЛОВА… О Гале? Нет, почему-то на фоне мыслей о Гале вырисовывался образ девочки с тонкой талией, чёрными крылышками фартука на узких плечиках и большой шелковый бант на уложенной на затылке косе. И глаза, тревожные большие серые глаза, что подарили ему незабываемый взгляд.
Кость срасталась плохо. Врач советовал есть грецкие орехи с мёдом и прополисом, сетовал на возраст, на авитаминоз, говорил, что, мол, радуйтесь, что не тазобедренный сустав, а голень, ну и прочее, прочее. Легче от его объяснений не становилось. Лето в разгаре, а он даже просто на улицу ещё не выходил, что уж говорить о прогулках в парке! Настроение падало, появились сомнения, накатывало что-то очень похожее на депрессию.
Первый раз поехал в парк уже осенью, приняв предварительно таблетки, и, посмеиваясь над собой, мол, как нервная барышня, выпил тридцать капель пустырника. Трость теперь была его непременным атрибутом. Невестка шутила, мол, он очень импозантно выглядит с этой тростью. При его статной фигуре, прямой не по возрасту осанке, довольно приличном костюме и пальто – он, прямо, денди!
Идти пешком не решился, с некоторым трудом поднялся в трамвай, проехал две остановки и, из осторожности сдерживая шаг, преодолевая нараставшее волнение, стараясь не хромать, направился к входу в парк. Народу было мало – середина будничного дня, обычное послеобеденное время прогулок пожилых посетителей. Миновал помпезные когда-то, а теперь вроде бы и совсем небольшие арочные ворота, прошёл мимо аттракционов, свернул на заветную берёзовую аллею, торопливо окидывая взглядом всю её незначительную протяжённость. Заветная скамейка была пуста, впрочем, как и все остальные, только возле последней стояла детская коляска и молодая мама с каким-то глянцевым журналом на коленях, откинувшись на спинку скамьи, кажется, дремала. Разочарование оказалось сильнее, чем он мог предполагать. Со вздохом то ли облегчения, то ли сожаления опустился на лавочку, пристроив привычным уже движением трость рядом с собой.
Жёлтые листья отрывались от ветвей при слабых порывах тёплого ещё ветра, некоторые падали к ногам на утоптанный песок, некоторые, долетев до зеркала воды, нарушая её гладь, опускались и, легко покачавшись, замирали. Через некоторое время мимо прошла молодая мама с коляской. Поравнявшись с Валентином Михайловичем, мельком взглянула на него и, как ему показалось, чуть улыбнулась. Глядя ей вслед, он подумал, что, кажется, чрезмерно увлёкся романтическими мечтами, и теперь ему во всех встречных женщинах будут мерещиться знакомые черты, пластика, осанка, как померещилось сейчас. Вспомнил, как стояла та девочка в дверях класса после звонка с перемены и, казалось, ждала учительницу, а он, Валя, шёл, опаздывая на урок после сигареты, которую торопливо докуривал в туалете, жалея бросить и полагая, что после звонка никто из учителей сюда не заглянет. Вспомнил свою вельветовую поношенную курточку, которой стеснялся, – его друзья носили стиляжные пиджаки. Комплексовал из-за очков. Зато была дружба с Галей. Дружба с Галей, очень симпатичной, похожей на артистку Надежду Румянцеву, ну, не очень, конечно, но всё же. И ещё нравился какой-то девочке, пусть маленькой, всего лишь из восьмого класса... И не знал, как её звали, то есть, как зовут...
Ноги совсем замёрзли и как назло, ни одной лавочки возле этих новых могил. Ветер приносил всё новые заряды ледяной крупы, теперь на дне могилы кружатся уже три сухих листа.
Значит, её зовут, то есть звали, Лерочкой. Лерочка Петрова. Уменьшительное, наверное, от Валерии. Интересно, кто будет на похоронах: дочь, внуки? Ничего я не знаю о ней. И как теперь ходить в парк? Всё будет напоминать, волновать. Грустно всё это. Надо выбрать другое место для прогулок. НЕЛЬЗЯ ЛИ ДЛЯ ПРОГУЛОК... Ну, ходил в парк, так это дань ещё детской, юношеской привязанности к определённому месту. А теперь-то что? И страшно становится там гулять. Говорят, наркоманы безобразничают. И сын не одобряет эти прогулки. Надо подумать...
В конце аллеи, за мраморно-гранитным частоколом возникло движение. Наконец-то появилась печальная процессия. Валентин Михайлович, опираясь на трость, отступил за ближайший памятник, поднял воротник пальто, чувствуя, что промёрз и добром это стояние для него не кончится. Музыки не было, только тихое шарканье ног. Заметил Ярослава. Молодец, надел дублёнку, не то, что я – в демисезонном попёрся в такую погоду на кладбище!
Всё было как обычно. Встали вокруг могилы, кто-то что-то говорил. Слава сказал что-то трепетное. Заплакала грузная женщина с опухшим от слёз лицом, шмыгал носом мальчик-подросток. Женщины доставали из сумочек и карманов платочки, прикладывали к глазам. Мужчин было мало. Застучали первые комья по дереву, потом шарканье лопат, ритуальное охорашивание холмика сырой глинистой земли, цветы, пара венков. Низкий поклон и крестное знамение некоторых, удаляющиеся фигуры. Ярослав оглянулся, махнул рукой и тоже ушёл.
Разминая замёрзшие, затёкшие от долгого стояния ноги, Валентин Михайлович подошёл к могиле. Хорошо, что не видел её в гробу: в памяти останется прежний образ. Странно, что дочь совсем на неё не похожа, и внук ; тоже. Отсутствует так часто передающееся семейное сходство, а жаль. В отца, наверно.
Странная пустота и спокойствие овладели Валентином Михайловичем. Как будто не он с горькими мыслями сожаления об утрате пару часов назад ехал сюда, торопливо шёл к Галиной могиле, где без особого чувства, стряхнув опавшие листья с надгробной плиты, привычно положил тёмно-красную, почти чёрную розу на длинном стебле, мысленно за что-то попросил прощения и заспешил к назначенному месту. Нашёл легко. Шурша целлофаном пристроил вторую розу за борт пальто и приготовился ждать, обдумывая как вести себя, подходить ли к могиле при всех. Ну вот, всё позади. Стоит он у свежей могилы, смотрит на ленты венков, аккуратно разложенные, чтобы можно было прочитать надпись – как будто это кому-то нужно. Неожиданно для себя перекрестился и, не вынимая из целлофана, положил розу поверх всех цветов. Надел берет, повернулся и, не оглядываясь, ощущая опустошенность, чувствуя себя стариком, хромая сильнее обычного, пошёл к выходу. Возле ворот стояла белая "десятка" – Ярослав ждал его.
– Садись, тебя отвезу и успею на поминки: обед в кафе там же недалеко. Пристегнись! За руль сейчас совсем не садишься? Ну, ничего, переломы, в конце-то концов, перестают болеть. Всё пройдёт. Слушай, ты, однако, здорово замёрз! Мы-то задержались из-за автобуса: на час позже приехал. У него колесо спустило, так что прощание затянулось, пришлось долго ждать. Хорошо ещё пробок не было, в ЗЕЛЁНУЮ волну попали, на светофорах почти не стояли...
Помолчали. Противные осенние сумерки быстро заполняли улицы, дождь кропил лобовое стекло, отражались в мокром асфальте сигнальные огни едущих впереди машин.
– Сильно расстроен? Удивительная история. Ну, вот, приехали. Прощай. Славная женщина была Валерия Николаевна, жалко, рано ушла.
– Может, зайдёшь потом? – тускло поинтересовался Валентин Михайлович, взглянув на свои окна, неуютно тёмные в окружении светящихся соседских. Совсем стемнело, пока доехали.
– Да нет, спасибо, я ж за рулём, забегу на днях. Пока!
Как и следовало ожидать, Валентин Михайлович простудился, и до первого снега отлёживался, терпеливо выполняя все наказы невестки, мучаясь ощущением вины за причинённые лишние хлопоты, размышляя о том, что скоро придёт время, когда одному уже нельзя будет жить. И что тогда? Съезжаться с сыном? Гнал от себя эти мысли, пытался читать, потом, когда сил прибавилось, всё чаще садился к пианино, наигрывал сентиментальные вальсы Шопена, кое-что из Шумана и Мендельсона, импровизировал в миноре, перебирал ноты, вздыхал и откровенно впадал в хандру.
Неожиданно выручили сотрудники с кафедры, предложив поработать: преподаватель фортепьянного класса ушла в декрет, кого-то принимать на её место нет резона – всё равно вернётся, а Валентину Михайловичу лишние деньги, хоть и небольшие по нынешним временам, очень даже кстати: на бензин для машины – и то хорошо. И покатились зимние дни один за другим. Оглянуться не успел, как скрылся в туманной дали Новый год, отвьюжил февраль, прозвенели мартовские капели…
В апреле с чириканьем воробьев и влажными туманами Валентин Михайлович вдруг почувствовал, что жить ему хорошо, прекратились тяжёлые мучительные сны, тростью пользуется уже больше по привычке, с удовольствием ездит на работу, студенты один другого способнее, стал часто звонить внук, хвастая успехами. Последний раз сказал, что его готовят на конкурс "Щелкунчик", и он очень рад и горд и много-много занимается.
– Дед, а я по три часа каждый день!
– Мог бы и по четыре, – привычно ворчит Валентин Михайлович, испытывая что-то вроде гордости и удовлетворения: минули, минули трудные годы принудиловки, внук вошёл во вкус занятий.
Снег стаял быстро. Валентина Михайловича неожиданно сильно потянуло в парк. Он, представляя, как умилится молодой траве вдоль асфальта аллей, как с наслаждением вдохнёт смолистый воздух с лёгкой примесью запаха ещё не смытой первыми дождями пыли, сразу после занятий в консерватории, оставив на стоянке свою Нексию неторопливо прошёл по главной аллее. Задумчиво свернул на привычную берёзовую, прислушиваясь к себе и с удовольствием отмечая, что ни волнения, ни сожалений никаких нет, словно и не было неприятных разочарований осени, и давно забыты тягостные минуты совершенно бездумно затеянного тогда посещения кладбища.
Уже привычно отстранённо размышлял Валентин Михайлович о том, что, по словам Славки, Лерочка была серой мышкой, и это никак не вязалось с его воспоминаниями о той девочке с большим чёрным бантом. Её никак нельзя было назвать серенькой, и было даже немного обидно сравнение Ярослава. Серая мышка! Какая же она серая: яркая индивидуальность, глаза, таящие что-то значимое, кроющееся за внешней сдержанностью. И как она тогда на него посмотрела, боже ж ты мой! И как тогда все мы были влюблены в кого-нибудь, и как были влюблены в нас! Десятый класс, нужно готовиться к экзаменам, а черёмуха, сирень – эти весенние запахи – всё сводило с ума. Казалось, что любовь с Галей никогда не кончится, и они поженились на первом курсе. Родившийся сын помешал ей окончить институт, а он, подрабатывая частными уроками, отрывая время от своих экзерсисов, обеспечивал семью, стесняясь просить деньги у родителей. А у Гали была только мама, и жили они у неё.
Среди голых ветвей берёз оживлённо сновали и цвинькали синицы, мелькнула почти уже вылинявшей шубкой белка, лёгкий ветерок рябил поверхность оттаявшего пруда, разбрасывая по воде осколки весеннего солнца. На предпоследней скамейке аллеи сидела женщина в сереньком берете, на коленях закрытая книга, рядом – сумочка.
Удар оказался сильным. Валентин Михайлович с не свойственной для него резкостью оглянулся вокруг. На мгновение показалось, что кружится голова, что происходит что-то нереальное, за гранью возможного. Ускорив шаги, потом, наоборот, замедляя, он шёл по аллее, с каждым мигом понимая, что ошибки нет, что это – не обман зрения, не галлюцинация. На лавочке сидела она!
Привычным жестом Валентин Михайлович дотронулся до нагрудного кармана с нитроглицерином и валидолом, глубоко вздохнул и, стараясь себя контролировать, как в молодости при выходе на сцену, неспешно подошёл к скамье.
– Разрешите? – сел, удерживая в руках трость. Он старался не смотреть, но краем глаза видел и радовался тому, что видел: испуг, мгновенная радость, вздрогнувшие руки. Его ждали. И он пришёл.
– Вы знали Лерочку Петрову? – единственное, что он мог сейчас. Произнёс и решительно повернулся.
Мгновенный румянец, выступивший на скулах и захвативший мочки ушей, полыхнувший у самого края белого с голубым шарфика, тихий вздох и ответное:
– Она училась в нашей школе…
2009-2016