Через пару часов рассветет, а идти тут всего ничего – часа четыре, рассуждал он. Лесная дорога была скользкой – талая вода не стекала в канавы, стояла в колеях, плескалась надо льдом.
Время – четыре часа утра, место – где-то между пэ Советский и гэ Выборг, действующее лицо – кретин законченный, старый, нетрезвый – развлекал он сам себя, сочиняя воображаемые ремарки.
Сегодня вечером он снимал стресс. Как всякий нормальный мужик, делал это обычным русским методом. Поллитровая тара, нормальная закусь – хрусткий соленый огурчик, прожаренный, почти кремированный – как он любил – кусок мяса, хлебушко… Футбольный матч вместо собутыльника – и вечер пройдет так, как надо.
Если б не Сашка – позвонил-таки, зараза, дружище старый, проверенный. Гаденыш, и где его носило все эти годы…
И всего-то ничего оказалось ехать – живет корешок под Выборгом, ждет в любое время суток, в любом количестве – как и сказал – в любом, говорит, количестве, хочешь с женой, детьми, тещами и любовницами – дом большой, всем хватит места.
А в зобу к тому времени уже хорошо набралось. И само собой получилось как-то, что оказался он на улице, и поймал дребезжащую «шестеру», и договорился с двумя черными, как жуки, осетинами, ехать в Советский к Сашке …
Алкоголь на ветерке начал выветриваться, но он не давал себе времени размышлять, что тут думать – идти надо, теперь уж деваться некуда. Приноровился к скользкому льду, шагал, под ноги смотрел, чтоб не навернуться.
«Дарогу харашо знаешь?» – вопрошали извозчики, – «А то!» – отвечал он, хихикая и предвкушая, как встретит его Сашка, и удивится, а он ответит, мол, ты ж сказал, в любое время, и вот он я, а любовниц с тещами оставил дома…
«Этот озеро был?» – спрашивали его, – «А как же», отвечал он, понемногу начиная понимать, что в сущности, ребят этих видит впервые в жизни, и ничто не мешает им вывернуть его карманы, и вытолкать из машины посреди трассы, и хорошо еще, если не тюкнут по башке за глупость его и легкомыслие…
Бог, говорят, дураков любит, вот и ему повезло. Заплутали они, ночью да по проселкам – милое дело. Но – вывезла кривая, и ребята попались честные, и сам он от избытка чувств вывернул карманы, себе заначив лишь пару сотен, когда спустя три часа его высадили на пустынной улице.
«Тэбя хоть кто-то здесь ждет?» – спросили на прощанье, и, не дождавшись ответа, рванули, спеша к утру добраться до Питера. Вот тут-то и приключился самый натуральный облом. Мобильник с Сашкиной СМСкой – номер дома, улица, прочие координаты, пискнул в последний раз и вырубился окончательно. Давно надо было поменять, аккумулятор ни к черту, вот и дотянул – в самый ответственный момент получи, фашист, гранату…
В правом ботинке потихоньку стало хлюпать – доберусь до дома, выкину к чертовой матери, решил он. Ему показалось, что ночь понемногу светлеет – то ли рассвет, то ли глаза привыкли к темноте.
«Шестера» умчалась, а он полчаса бился, матерясь и трезвея, пытаясь реанимировать телефон. Выбор был невелик – дожидаться утра, стоя посреди улицы, бродить по поселку с воплями, или топать в Выборг, и на первой электричке возвращаться восвояси. В своем теперешнем состоянии он не мог усидеть на месте. Решил выбираться, тем более, денег оставалось в обрез.
Вышел на дорогу. Сто лет не ходил пешком, вечно машина под задницей, уговаривал себя и топал по мокрой ледяной дороге.
…Вспомнилось, как по выходным, в любую погоду, Яська отправляла его на прогулку с маленьким Тохой. Вспомнил, как раздражали тошкины «посему» и «зацем», как он мечтал выспаться, хотя бы раз в неделю. Да и много еще чего вспомнилось – топай и думай, чего тут еще…
…«Самолет… идет… на посадку!» - басовито трубил он, подбрасывая сына к самому потолку, «на-пас-ла-дку!» - сладко обмирая, вторил Тошка, приземляясь в ворох душистых, накрахмаленных подушек. Вспоминалось через розовый флер, будто не было в той жизни поджатых тещиных губ и умоляющего яськиного взгляда. Кто он был тогда? Щенок, без роду и племени, и теща так и не смирилось с дочкиным выбором. Позже, на похоронах, принимая плечом тяжелый гроб, он думал, теперь, наконец, заживем. Думал, и ненавидел себя за эту гадкую мыслишку…
…«Щенок», хлестко, наотмашь, по восторженному, глупому, родному. «Если еще хоть раз!» – «Бать, да ты что, я в норме!» – «О матери бы подумал!»
Позже, ворочаясь бессонно, до стона, до обкусанных ногтей, думал, как, когда, что упустил – и слышал, как тихо и тревожно на соседней кровати вздыхает Яська… Тогда уже спали отдельно. Сперва – под разными одеялами, потом – на соседних койках, а еще позднее – в разных квартирах далеких районов…
Выправилось. Тоха еще и спасибо потом сказал. Теперь в Мурманске, на подлодках. Жена у него славная – на Яську молодую похожа. Он немного помечтал, как невестка нарожает вскорости ему внуков – Тоху штрих и Тоху два штриха – ясноглазых, с ямочками на щеках…
…«Держи изюминку – для каждой ямочки!» – вспомнился вдруг дед, с дурацкой своей присказкой, с вечной беломориной на губе, охотник, рыбак, соврет – недорого возьмет. Вспомнил, как детстве, замирая, слушал историю про то, что дед здоровался за руку с самим Лениным, и только лет в 13 догадался сосчитать, сколько лет в то время было деду… Как пахло от деда сеном и табаком …
Потом стал вспоминать, как пахли его женщины. Идти под такие мысли было приятно, и на какое-то время он напрочь отвлекся от поганой в общем-то ситуации, в которую сам себя и загнал.
…Яська пахла домом – душистым бельем, – она всегда укладывала мыло в шкафу, для запаха,– сдобой, молоком еще…
Вспомнил, как Яська кормит маленького Тоху – белые налитые груди, и молока столько, что когда Тоха сосет из одной, по другой стекает тоненькая молочная струйка. Яська лежит на боку, на их кровати, Тоха рядом, на белоснежной пеленке. Крошечный, головенка меньше яськиной груди, причмокивает, хмурит брови, страшненький и серьезный, как старичок.
Как он пристраивается сзади, за яськиной спиной, не удержавшись, тянет руку, и тут же получает хлопок мягкой ладошки – ей не до него, она сейчас тошкина… Пахнет теплым, Яська гладит сына, он смотрит на этих двоих, и от нежности заходится сердце… Грубовато начинает острить про молочный завод, несет всякую чушь…
… У него еще на работе тогда были терки с этим, как его, и не вспомнишь теперь… А тогда вот казалось – нет ничего важней этой гребаной работы, и маленький Тоха ковылял к нему с книжкой, с вечным «па-па-по-ти-тай», и он думал, когда ж ты заговоришь по-человечески, когда ж ты научишься сам читать, когда ж они с Яськой наконец смогут высыпаться ночами и проводить выходные вдвоем, так, как им хочется…
И наступит тогда счастье, когда наконец все уладится, утрясется, и Тошка, большой и самостоятельный, нет, тогда уже Антон, начнет свою, взрослую и правильную жизнь, не так как он – коряво, на черновик, а по всем статьям лучшую и справедливую…
Восемнадцать лет прожили, и никуда от этого не денешься, и забыть, засеять ромашками этот факт абсолютно невозможно. И снится ему Яська, снится, сука, да еще как…
Подошва правого ботинка почти отодралась. Идти стало сыро, и моментально замерзли ноги. Километра четыре, наверно, уже прошагал. Он пожалел, что не придумали еще ставить спидометр на ботинки, а заодно уж посетовал что ему, как автомобилю, может не хватить горючего. Еще не поздно вернуться – пискнул внутри него кто-то, еще даже до середины пути не прошли. Он послал трусливого кого-то по всем адресам и стал думать, что же не заладилось у них потом с Яськой…
…Вспомнил ее молодую. Глазенки синие, глупые, восторженные, она смотрит, а он, перья распустив, что-то ей втирает, а сам не может оторвать глаз от светлой прядки, прилипшей к шее…
А ведь хорошо жили, с досадой вдруг подумалось. Ведь детей растили, и на юг ездили, и квартира отдельная. Он вспомнил новоселье, и Яську, изо всех сил пытающуюся выглядеть взрослой и серьезной, как она рассуждает, что куда ставить и какие обои клеить… Сволочи, разворовали все, такую страну угробили, привычно подумалось, и вдруг он понял, что уж в их-то с Яськой делах страна совершенно не при чем…
И вроде мелочи все какие-то. Вот – Яська, гордая, счастливая, получила наконец свой диплом, а он, и рад же за нее – острит, скотина самодовольная – на коне, при делах,– что еще одной яськиной корочке пылиться на антресолях…
А вот она – погрузневшая, и прядки седые, и все равно – красивая, как черт-те знает кто, стоит в новом костюме, робко спрашивает, как, а он несет что-то там про седло и корову…
И холодные, колючие, без крика – уж лучше б орали и посуду били – рассуждения о том, что все когда-нибудь проходит. И – формально – гнев, возмущение, а где-то на донышке – облегчение, что наконец, можно закончить фарс – когда она застала его с этой, как ее… Леночкой, что ли…
Глупо, мерзко вышло тогда. Но, видимо все к тому шло – ни одно, так другое выплыло бы.
Любовь – привычка – равнодушие – отвращение… Хорошо, что они до последнего тянуть не стали…
Когда разъезжались – интеллигентно, по-тихому – ходили по квартире, паковали вещи, и только один раз, когда она спросила, кому забирать кофемолку, а он ответил, что все равно, Яська сорвалась, и накинулась на него с кулаками, и закричала, что ему все и всегда было все равно...
А он обнял ее, прижал к себе накрепко, пока она тихо, по-бабьи, оплакала его, живого, как покойника. И он принялся утешать, и понес бред, что все образуется, и Яська моментально вдруг успокоилась, собралась, вновь стала чужой, и так у них все тогда и закончилось…
А кто мешает им с Яськой попробовать сначала? Вот пойдут внуки, и… Он представил, как позвонит в дверь чужой яськиной квартиры. Она откроет, и он скажет ей, что…
Тиньк! – оборвалось что-то в районе солнечного сплетения. И стало сложно, до ужаса сложно вздохнуть, и немедленно захотелось сесть, а лучше уж лечь – и сделать это на ледяной дороге было абсолютно негде. Он приметил пенек – невозможно далеко, метрах в пяти, и полез с дороги в лес, и провалился по колено в канаву, и от ледяной воды пришел в себя.
Опустился на пенек, достал сигареты. Ты бы, браток, не курил – мягко предупредил его прежний кто-то, ты бы, приятель, вспомнил лучше, как ездил на консультацию к Доку…
Док, балагур и заводила, пьющий, как большинство медиков, в тот раз был совершенно серьезен. И рентгеновские снимки показал невеселые. Хорошо напугал его тогда, держался – не курил лет пять после этого… А теперь... Что, собственно, ему терять? Чиркнул зажигалкой, задрал голову, и стал сквозь дым рассматривать жиденькое весеннее небо…
Кретин, подумал он. Идиот старый. Дождался бы утра, зашел в первый же телефонный ларек, зарядил бы мобильник и позвонил Сашке. И чего понесло? Хмель выветрился, и как-то резко пришло понимание, что если он немедленно не двинется в сторону людей, то совсем не исключена вероятность, что когда ему поплохеет в следующий раз, вокруг не окажется никого, кто мог бы сунуть нитроглицерин ему в глотку. И тогда, на этой богом забытой дороге, наступит его, персональный, окончательный и неминуемый карачун.
Выполз обратно на дорогу, представляя, как будут искать его тело, и найдут-таки, и позвонят Яське. А чтоб идти было веселее, решил продумать свои похороны. Обсудил сам с собой, какой костюм выбрать для ответственного мероприятия – согласился на двубортный, немецкий, в котором он был на Тохиной свадьбе. Представил Антона – красавца, в форме, внучат (ну, пусть они уже будут, мечтать-то ему никто не запретит). Зареванную Яську под руку с невесткой тоже представил не без удовольствия. Сам собой представился гнида Александров, старинный его недруг, и ухмылка его, скрытая в уголках скорбно поджатых губ. Как торопливо он бросает горсть земли на гроб и вытирает платком руки... После Александрова представлять дальше расхотелось.
Мы еще поживем, зло подумал он. Экий я колобок, от инфаркта я ушел, от инсульта я ушел, и от тебя, карачун, тоже, бог даст, уйду…
Потянуло угольным дымком, и он понял, что добрался до станции. Заспанная кассирша выдала ему билет на электричку, в привокзальном буфете он выпил подряд два стакана кислого растворимого кофе.
В электричке блаженно вытянул ноги. Кивнул тетке напротив, зыркнувшей на него недобро. Да меня ж за бомжа принимают, весело подумал он, прежде чем закрыть глаза и заснуть до самого Питера.
И чего меня понесло, рассуждал он, бредя по утреннему городу. Вот же – дом родной, а на стоянке – красавец «нисан», новье подвеска, никакие колдобины не страшны. Нет бы, проспаться, договориться с Сашкой, и рвануть к нему с ночевой… Банька, шашлычок обязательно, а там – как пойдет…
Тоже, наворотил дел сдуру. А завтра уже на работу. Ну, ничего, ничего, говорил себе, поднимаясь по лестнице. Поживем еще, приговаривал, открывая входную дверь.
И тут организм, сволочь, решил-таки взять реванш за ночные издевательства. В глазах потемнело, и сердце запрыгало как сумасшедшее.
Будем жить,– бормотал он, почти на ощупь пробираясь на кухню, роняя стакан, доставая лекарство. Будем жить,– грузно оседая на табурет. Будем жить, – прислоняясь горячим лбом к стеклу.
Будем…