Я, наверное, знаю её лучше всех. Больше всех. Потому что люблю её, трепетно и всей душой. Так, как только может любить стареющий мужчина, уверенный в том, что это - его последнее чувство. Знакомство наше тянется уже много лет, а точнее – восемь. Я помню, как она пришла в контору в серой старенькой юбке и трикотажной, вытянутой на локтях кофте. Искала работу. Что мог я, директор небольшой мебельной фабрики, предложить этому хрупкому созданию? Но, видимо, она тогда находилась в отчаянном положении, согласна была и в уборщицы. У нас как раз освободилось место инструментальщицы, по совместительству табельщицы, туда Елена и оформилась.
Молчаливая, диковатая какая-то, она напоминала тоненькую яблоньку-дичок, выросшую на обочине дороги. Этим она мне и запомнилась. Впрочем, у директора даже маленькой фабрички забот хватает и без оценки внутреннего мира табельщицы-инструментальщицы.
Каюсь, я забыл о ней надолго. На целых пять лет. Вспомнил в связи с тем, что на инструментальном складе случился конфликт. Сборщик Силантьев ударил табельщицу-инструментальщицу Леснову. Ударил сильно, так, что Елене пришлось обратиться в медпункт. На вопрос о том, чем вызвана такая агрессия, ни Силантьев, ни Леснова ничего вразумительного сказать не могли. Сборщик твердил: «Пьяный был, не помню». Елена вообще отмалчивалась. Впрочем, жаловаться на Силантьева она не стала, а он просто подал заявление «по собственному». Я подписал, не раздумывая. Мне скандалы на фабрике не нужны.
В том же году ушла на пенсию секретарша Екатерина Яковлевна. Как ни уговаривал, не осталась, заявила, что хочет быть образцовой бабушкой и нянчить внука, а не заводчан. Главбух Сергей Данилович предложил в качестве секретарши Леснову, она мол, женщина умненькая, да и грамотная, не чета нынешним. А на её место Люсю Ковылину, ей лёгкий труд положен.
Так Елена стала моей секретаршей. Несложные обязанности её, казалось, не обременяли, и она постоянно искала себе какое-нибудь новое дело. Она взяла на себя заботу о растениях в приёмной и моём кабинете, и мои любимые бонсаи просто воспрянули от её неприметного ухода. Особенно это касалось крошечной сосёнки, на подоконнике чувствовавшей себя неважно. Ей бы под открытое небо, сосна густоцветковая любит волю. А мне жаль было расстаться с изящным растеньицем, привезённым мне другом из самой Японии.
Елена теперь уже не походила на ту деревенскую девушку в потрёпанной юбчонке и вытянутой старой кофте. Одевалась она, как говорится, скромненько и со вкусом, на работу ходила в приличном сером «офисном» костюме и обязательной белой блузке. Густые каштановые волосы скалывала на затылке узлом. Что было в ней поразительней всего, это глаза. Большие, глубокие, затенённые пушистыми, с рыжинкой, ресницами, они казались почти карими до тех пор, пока Елена не вскидывала их на вас. Тогда, особенно при хорошем освещении, становилось ясно, что глаза у неё – зелёные. Редкого золотисто-изумрудного цвета, какой мне доводилось видеть лишь в кино.
Я не уставал удивляться тому, что такое изысканное создание сидит в моей грубой, сугубо земной приёмной, заваленной образцами обивочных тканей и мебельной фурнитуры. Впрочем, Елена и в привычный пыльный хаос приёмной внесла что-то своё, свежее, как первая черешня с городского рынка. Образцы убрались в стеклянный шкаф напротив её стола, на освободившемся столике воздвиглась простая и одновременно изящная керамическая ваза в виде толстой ветки. В вазе систематически появлялся один-единственный цветок – белая хризантема. Даже пахнуть в приёмной стало иначе, не мебельным лаком и многолетней пылью, а чем-то волнующим, ясным и чуть-чуть дождевым.
И я привык видеть нежное лицо Елены каждый день, привык к тому, что её низковатый грудной голос слышится то в телефонной трубке, то из динамика селектора. Привык к её обязательности и серьёзности. Поэтому, когда Леснова заболела, я почувствовал себя так, словно из моей жизни выпало что-то остро необходимое.
Конечно же, она позвонила, предупредила о своём нездоровье, и о том, что надеется за неделю справиться с простудой. Тем более, что серьёзного-то ничего нет, просто температура высокая. Разумеется, я сказал ей, чтобы не выдумывала, лечилась, сколько положено, без неё фабрика не остановится. А она мне нужна здоровая. «Правда?» Голос её прозвучал так, словно у неё внезапно выросли крылья за спиной. Конечно - подтвердил я, и подумал о том, что посылать к Елене кого-нибудь из профкома не буду, заеду сам. Лесновой будет приятно.
Не откладывая в долгий ящик, заехал после работы в супермаркет, купил смешных фруктов со странным названием кинкан. В цветочном киоске у супермаркета – белую хризантему. Мне хотелось, чтобы больной цветок обязательно понравился. И поехал к ней, в спальный микрорайон на самой окраине города, выискав адрес в учётной карточке.
Мне бы, дураку старому, позвонить прежде, а так – свалился, как снег на голову. Елена опасливо открыла дверь, замерла на пороге, зябко кутаясь в длинный махровый халат. На лице её, розовом от лихорадки, отразилась странная гамма чувств – от сумасшедшей радости до ужаса. И я не знал, как поступить, сунуть ли неуместный кулёк с фруктами и хризантему, да убираться восвояси, или попытаться поговорить о самочувствии, о врачах, о чём там ещё говорят с больными?
Елена отступила в глубь темноватой прихожей и сделала приглашающий жест:
- Добро пожаловать, Евгений Борисович.
В крохотной квартирке уютно пахло свежесваренным кофе, чуть-чуть – камфарой, напоминающей о нездоровье, и – тем самым неуловимым, ясным и свежим, чем с приходом Лесновой стало пахнуть в моей приёмной. Жила Елена просто и скромно, обстановка напоминала японский минимализм – рабочий стол с маленькой настольной лампочкой и стареньким компьютером на нём, большой книжный шкаф и упрятанная в нишу зелёная кушетка, очевидно, служившая хозяйке кроватью. За серо-стальными лёгкими портьерами угадывались горшки с растениями, в углу – множество небольших фотографий в простых рамочках. Среди них портрет удивительно напоминавшей Елену женщины с высокой, по моде шестидесятых, причёской. Перехватив мой взгляд, Елена сказала:
- Мама. Четыре года, как умерла.
Я пробормотал что-то соболезнующее, Елена простужено шмыгнула носиком и поблагодарила.
Странно, но между нами возникла какая-то неловкость, какой никогда не было на работе. В воздухе периодически повисала пауза, а слова казались неожиданно громкими и неуместными. Елена поила меня кофе, по моему требованию скупо рассказывала о своём самочувствии. И - говорить больше было не о чем. Ругая себя за легкомыслие, я поспешил проститься, фальшиво-бодренько выразив надежду на скорейшее Еленино выздоровление. Она заперла за мной дверь, и перед моими глазами ещё долго стояло растерянное какое-то, почти жалкое её лицо. Как у ребёнка, которому пообещали поход в кино, а вместо этого отправили играть в песочницу.
«Мама. Четыре года, как умерла». Все эти четыре года маленькое одиночество провело в узких стенах своей квартирки, сменяемых лишь убогой каморкой инструментального склада, а после – чуть более комфортной приёмной. Почему я подумал так? Не знаю. Просто было как-то противоестественно представить себе Елену в какой-либо компании. Была она одинокая и замкнутая, насколько помню, всегда. Тогда у меня сжалось сердце от щемящей жалости к маленькому человечку, затерявшемуся в этом мире.
Жалость не прошла даже в кругу моей большой и безалаберной семьи. Вопили внуки, дочь и сын припожаловали одновременно, вместе с зятем, снохой и потомством. Орала музыка у младшего нашего сына Ивана. Ирина, жена, пыталась перекричать весь этот хаос, рассказывая о каком-то казусе, происшедшем с ней на работе. В довершение всего зять включил футбол по телевизору, а, поскольку из-за царящей в доме какофонии телевизора не было слышно, он прибавил громкость. Я подумал о том, что, может быть, Елена не так уж несчастна в своей безмолвной квартире.
***
Незаметно для себя я привык думать о Елене постоянно. Кто она? Как она? Что с нею сейчас? Болезнь затянулась. Елена позвонила, предупредила о том, что больничный ей не закрыли. Я неловко поинтересовался, не нужны ли ей деньги, на что она поспешно ответила: «нет» и простилась. Тогда я решил наведаться к ней ещё раз.
Открыла, словно ждала моего прихода, стоя за дверью. Теперь на ней был ситцевый коротенький халатик в весёлых ромашках, волосы стянуты на затылке пластмассовой заколкой. Она похудела, под глазами легли темноватые тени. Увидев меня, растерялась, смущённо закусила губу. Как-то кособоко я вдвинулся в маленькую прихожую, сунул Елене пакет с гостинцами. Секретарша вспыхнула, её матовая бледная кожа пошла пятнами.
- Сейчас… чаю… - забормотала она.
Я вошёл за ней на кухню, столь же аскетическую, как комната, и успел увидеть, как она украдкой заглянула в деревянную шкатулку для чая. У Елены не было даже заварки! Я вспомнил, оклад секретарши на нашей фабрике не превышает двадцати тысяч, аванс она пропустила, значит, от предыдущей зарплаты уже ничего не осталось. И всё-таки от материальной помощи отказалась. Сославшись на какие-то неотложные дела, я не стал рассиживаться, а, уходя, незаметно оставил на столе пятитысячную купюру.
Наутро Елена позвонила, едва я перешагнул порог кабинета. Ей ли не знать, когда я прихожу? Сердито, срывающимся голосом отчитала меня за оставленные деньги, заявила, что не прикоснётся к ним, а под конец расплакалась и бросила трубку. Конечно, её реакция была предсказуемой, уж слишком тургеневским был этот «дичок», слишком чистым и честным. Ямадори – подумалось мне. Есть такой термин в бонсай, обозначает дикое растение, взятое в природе, культивируемое затем по технологии бонсай. В умелых руках из ямадори получаются редкостные экземпляры, да и ценятся они гораздо выше комнатных растений.
Задумавшись о Елене, я машинально рассматривал стоящие на подоконнике кабинета крохотные деревца. Изящные в своей причудливости, но не вычурные. Увлечение бонсай пришло ко мне давно, ещё в студенческие годы. С тех пор у меня сложилась неплохая коллекция, дома и на работе. Правда, дома Ирина всё время грозилась повыбрасывать «этих уродцев». У моей супруги представление о красоте в значительной мере отличалось от моего. Что, впрочем, не помешало нам вырастить троих детей и обзавестись внуками.
Елена, всегда сдержанная в эмоциях, любила мои растения, я это чувствовал, видел по её осторожным, почти нежным прикосновениям к ним, когда изредка заставал её за «садовыми» хлопотами.
После этого звонка я понял, что мне необходимо объясниться, чтобы она перестала забивать себе голову нравственной неправомерностью оставленных мною денег. Я собирался вновь заехать к ней после работы, но она опередила меня. Вошла в кабинет своею ровной походкой, сурово поджав губы, выложила на стол злополучную купюру.
- Прошу Вас больше так не делать.
- Елена, Вы не поняли, - я поднялся из-за стола ей навстречу. – Это – взаимообразно. Выйдете на работу, вернёте.
- Разве я Вас об этом просила?
- Конечно, нет. Просто я подумал, что, возможно, Вам требуются деньги… на лечение.
Хорошо, что я вовремя успел добавить это последнее. Наверное, ей действительно не хватало денег на лечение. Во всяком случае, сурово сжатые губы как-то обмякли, зелёные глаза глянули доверчивей.
- Хорошо, на лечение я возьму. Но с зарплаты сразу же верну.
- Конечно, какой разговор.
Елена осторожно покосилась на подоконник.
- Можно? – спросила нерешительно.
- Разумеется.
Она совсем недолго смотрела на растения, легко прикоснулась к сосёнке, после чего сразу же простилась и ушла. Осунувшаяся, слабенькая от болезни и одинокая. Я спохватился, что даже не расспросил её о болезни. Хотя, чёрт его знает, может быть, она расценила бы это, как вторжение в интимную сферу?
Такие люди, как Елена, встречаются очень редко. Обладая собственными, очень высокими представлениями о нравственности, они с большим тактом и щепетильностью относятся ко всему тому, что принято называть внутренним миром человека. Не любят публичности эмоций и не терпят вторжения в то, что считают интимным. Как правило, такие люди очень ранимы, но и свои обиды они тщательно скрывают, не желая демонстрировать свою уязвимость. А я-то, спроста оставил деньги на столе. Конечно же, это должно было возмутить Елену, что ещё за купечество?
Но, неужели у неё нет каких-нибудь родственников, которые могли бы хоть немного озаботиться тем, что с нею происходит? Похоже, что нет. Иначе не сидела бы она голодом в своей полупустой квартирке. Думаю, у неё подошел к концу не только чай…
Через несколько дней, всё ещё покашливая, Леснова вышла на работу. С её приходом в моей душе воцарился покой. Если есть на свете люди, рядом с которыми чувствуешь себя комфортно, то она – явно из таких. Я с удовольствием прислушивался к её грудному голосу, доносившемуся то из телефонной трубки, то из динамика селектора, с удовольствием наблюдал, как легко она идёт через кабинет с каким-нибудь документом на подпись. И мне казалось, что так было, и так будет всегда. Однажды, попросив Елену найти папку входящих за прошлый год, я увидел, как из-под приподнявшейся юбки на мгновение мелькнула кружевная резинка чёрного чулка и ослепительно белое тело над ней. Елена выпрямилась, держа в руках требуемую папку. Очевидно, моё лицо показалось ей странным, потому что она неловко одёрнула юбку, впрочем, не слишком короткую.
Вот как, оказывается, моя секретарша носит чулки. Кто бы мог подумать. Я не слишком разбираюсь в дамском белье, но мне казалось, что время чулок давным-давно миновало, и что теперь женщины носят исключительно капроновые ползунки под детским названием «колготки». Во всяком случае, моя жена и дочь носили только их.
Было в этих чулках что-то настолько притягательное, что я бы, пожалуй, дорого дал за то, чтобы взглянуть попристальней на то место, где они оканчиваются широкой кружевной резинкой. Поймав себя на такой циничной мысли, я рассердился, решив намеренно не смотреть на секретаршу. Два дня ловил на себе её недоумённые взгляды, на третий Елена не выдержала:
- Евгений Борисович, я что-то сделала не так?
- С чего Вы взяли?
- Не знаю. Мне кажется, Вы сердитесь на меня.
- Нет, успокойтесь. Это мои проблемы.
Почти грубо выставив её из кабинета, я задумался. Бедное дитя, она и здесь пыталась отыскать свою вину. Но чем она могла быть виновата в том, что стареющему самцу приглянулись её ножки, облитые ладно сидящими чулками? Одновременно в моём воображении возникли тяжеловесные ноги Ирины в блестящих колготках. Сравнение было явно не в её пользу. Женщины моей семьи были крупны, увесисты, горласты, из тех, о ком говорят, что их бог статью и характером не обидел. Елена – совсем другая. Хрупкая, миниатюрная, как изысканное деревце-бонсай. И - тихая, не бросающаяся в глаза. Ямадори, - подумал я с удовольствием. Настоящая ямадори, редкостная, уникальная.
Хотите верьте, хотите нет, но я любовался своей секретаршей, прекрасно осознавая её недосягаемость для меня, старого и толстого её директора. И чувствовал себя виноватым перед ней. Наверное, большинство моих ровесников просто посмеялись бы надо мной, мол, нашел, на чём антимонии разводить. Подумаешь, секретарша! Но они не знали моей ямадори, им не повезло в жизни. Я и сейчас считаю, что встреча с Еленой была самым большим счастьем в моей жизни. Даже сейчас так считаю.
***
Наше сближение было внезапным, как майская гроза. Отрабатывая условия выгодного контракта для своей фабрики, я сидел допоздна, привлекая к сверхурочной работе и нужных мне специалистов. Засиживались вместе с юристом, главбухом, главными инженером и технологом. Тут же непременно присутствовал и начальник отдела снабжения. Не покидала меня и верная Елена, неслышно появляясь в кабинете, в котором горячо обсуждались те или иные плюсы и минусы сделки, со стеклянным кофейником в руках. В пылу полемики мы не замечали её, но периодически на столах появлялись чашки со свежесваренным кофе, и это помогало сосредоточиться.
После очередной ожесточённой «мозговой атаки» специалисты потихоньку рассосались по домам, только я никак не мог расстаться с практически готовым проектом контракта, перечитывая его вновь и вновь. Елена, как всегда, неслышно заглянула в дверь кабинета, но, увидев, что я ещё читаю, собралась было скользнуть назад, в приёмную. Я поднял глаза от документа и увидел её утомлённое лицо.
- Устали?
- Нет, - солгала она.
И тогда со мной что-то произошло. Я отложил в сторону очки, поднялся из-за стола и направился к ней. Она смотрела на меня широко открытыми зелёными глазами и не двигалась с места. Маленькая, хрупкая, подруга, единомышленница, она утонула в моих объятиях, неловко упершись тонкими пальцами в мою грудь. И – не оказала сопротивления.
С восторгом я исследовал её тело под одеждой, совлекая с неё то жакет, то блузку. Когда Елена осталась в тоненьком белом лифчике, прикрывавшем маленькую острую грудь, чулках и юбке, я приподнял юбку над узкими её бёдрами. От вида плотно охваченных чулками стройных ног просто вспыхнул. Вот они, вожделенные кружевные резинки и атласная тугая плоть над ними! Медленно, наслаждаясь каждым мгновением, я расстегнул едва заметный замочек юбки, и она упала к ногам Елены, оставив её в чулках и нижнем белье. Как зачарованная, она наблюдала за тем, как я снимаю с неё невесомый лифчик и такие же кружевные трусики, таящие под собой заросший кудрявой шерсткой лобок. И я прильнул губами к этим маленьким, торчащим в разные стороны грудкам, одновременно лаская рукою лоно Елены. Она словно пробудилась, задышала жарко, обвила руками мою шею. Я подхватил её на руки и с этой лёгкой ношей направился к дивану, стоящему в приёмной. Мы не позаботились закрыть на замок дверь, нас мало волновало то, что может войти охранник или уборщица, мы просто забыли обо всём мире, принадлежа только друг другу. Елена застонала болезненно, когда мощный оргазм сотряс её хрупкое тело, но продолжала обвивать меня руками и ногами, словно боясь выпустить из своих объятий…
А, когда всё уже было позади, она сидела чуточку отчуждённо на фоне тёмного окна, молчала. Я испытывал к ней нечто несравнимо большее, нежели простая мужская благодарность. Я не мог себе представить, что могу расстаться с нею, хоть на миг. Но – меня ждали законная жена, дети, внуки, вся моя шумная и безалаберная семья. А ей приходилось возвращаться всё в ту же пустую и холодноватую в своей строгости квартиру.
- Вы… Вы знали, что я люблю Вас? – спросила Елена чуть хрипнувшим голосом.
- Нет, - признался я. – Но я думал о Вас… о тебе… постоянно.
Эти слова дались мне трудно, они словно застревали в горле. И всё-таки, я не лгал, так и было на самом деле.
Можно сколько угодно оттягивать немыслимое расставание, пусть даже только до завтрашнего утра, но расставаться придётся. Меня мучил страх того, что завтра она войдёт в мой кабинет всё такая же, строгая и официальная, и я больше никогда не смогу насладиться её близостью. Ведь я ничем не заслужил такого ослепительного счастья.
Елена поднялась, нежно коснулась щекой моей, успевшей обрасти колкой щетиной щеки, шепнула:
- Пора. Нам лучше проститься здесь.
- Почему? – удивился я, рассчитывая отвезти Елену домой.
- Мне необходимо побыть одной. Подумать, осмыслить. Прости.
Она впервые обратилась ко мне на «ты» и это вызвало щемящую боль в сердце. Наверное, мы уже никогда не будем ближе, чем есть, и это мгновение мне предстоит помнить до конца дней.
***
Время шло, и наша с Еленой связь становилась всё тесней, ничем не напоминая тривиальный роман начальника с секретаршей. Тяготили ли её наши отношения? Ведь я был намного старше, на целых семнадцать лет. Да и перспектив никаких у этой связи не было. Елена вполне могла найти себе и помоложе, и не обременённого семьёй. Она лишь загадочно усмехнулась:
- Помнишь Силантьева?
Я припомнил уволившегося со скандалом сборщика, спросил:
- Кстати, за что он тебя?
- Помоложе тебя был. Да и семьёй не обременён. Только не понял, что мне он не нужен…
Елена ничего от меня не требовала, более того, во время работы наши с нею отношения стали ещё строже, ещё официальней. Совсем другой она становилась тогда, когда мы оставались наедине. В её ли квартире, в моём ли кабинете поздним вечером, или даже просто где-нибудь в лесопарковой зоне, куда мы частенько ездили летом, она была непревзойдённой. Я задыхался от страсти, обладая этой, самой лучшей на свете женщиной. Я сгорал дотла в её объятиях, воскресая вновь от её поцелуев. Одновременно началось охлаждение моё к Ирине. Я больше не видел ничего соблазнительного в этом кустодиевско-купеческом теле с его розовыми пухлыми прелестями и карамельной красотой. Мне казался нестерпимо громким голос жены, всегда отличавшейся буйной громогласностью. Самым страшным было то, что я прекрасно понимал, что прикован к этой ставшей чужой женщине незримыми узами на всю оставшуюся жизнь. У меня не было никаких причин для развода, кроме моей же отчаянной лжи. И была чёртова уйма родственников и знакомых, которым я никак не смог бы объяснить свой поступок. Да и не было у меня морального права на развод, ведь я прожил с Ириной более четверти века, и она никогда не заставляла меня пожалеть о сделанном в юности выборе.
Слаб человек, а с возрастом становится ещё слабей. Наверное, мы с Еленой утратили бдительность, и по городку поползли слухи о нашей связи. Ирина поглядывала на меня с подозрением, но пока ничего не предпринимала. А я с ужасом ждал скандала. Супруга моя не из тех, кто прощает подобные вещи.
Тем временем Елена что-то захандрила. Нет, она отдавалась мне всё с тою же пылкостью, что и раньше, но всё чаще я ловил на себе её грустные взгляды, всё чаще она становилась задумчивой даже во время наших свиданий. Я относил это на счёт бесперспективности нашей связи, которая длилась уже почти три года, ведь Елена была очень умной женщиной и прекрасно понимала, чем всё может кончиться.
Скандал разразился под Новый год. Вернувшись из поездки в соседний город, я нашёл дома разъярённую Ирину, которая едва не бросилась на меня с кулаками.
- Явился! – вопила она так, что дребезжали висюльки на хрустальной люстре. – Нагулялся, кобель! Кого трахать ездил? Что, местной сучонки уже мало?! Но ей мало не покажется!
- Что ты говоришь?!
- Что слышишь! Вали к ней, утешай! Козёл распутный!
Меня словно варом обдало. Что значит «утешай»? Ирина успела побывать у меня на работе? Устроила скандал? Что с Еленой? Честное слово, я так и не нашёл что сказать метавшейся в бешенстве по дому жене. Так молча и ушёл. Как в полусне завёл машину, поехал к Елене. Она долго не открывала, сотовый телефон молчал. Потом за дверью что-то тихо зашуршало, щёлкнул замок. Боже мой! Половина лица у Елены заплыла лиловым, на рассечённой нижней губе запеклась кровь.
- Лена! – бросился я к ней, но она со стоном отстранилась.
- Оставь, Женя, мне нехорошо.
Я уложил её в постель, принёс из холодильника лёд. Хотел вызвать врача, но Елена отказалась. Я так и просидел рядом с её изголовьем до утра. Она периодически забывалась сном, потом, вскрикнув, просыпалась. Уже на рассвете спросила, едва шевеля разбитыми губами:
- Что делать будем, Женя?
У меня уже был ответ на этот вопрос, и я сказал:
- Останусь у тебя. Не выгонишь?
- Нет…
С восходом солнца Елене стало совсем нехорошо. Пришлось вызывать «скорую». Приехавший врач укоризненно покачал головой:
- Э-эх, папаша, что же Вы столько тянули?
Елену вынесли из квартиры на носилках, пока заталкивали носилки в фургончик «скорой», я пытался узнать у врача – не сотрясение ли мозга?
- Нет, - буркнул врач. – С головой всё в порядке, отёк сойдет, и будет как новенькая. Выкидыш у Вашей дочки, папаша. С массивной кровопотерей. Так что, молитесь, чтобы довезли…
***
Ямадори очень часто гибнут при неумелом с ними обращении, неумеренной обрезке или от слишком тесного контейнера. Моя ямадори выжила, Елена вернулась из больницы через неделю, бледная, едва не светящаяся от худобы. Конечно, ни о какой работе речи и не было, она отлёживалась дома, в своей маленькой квартирке, которую теперь делила со мной. Поправлялась быстро, только больше не открывала дверь, не убедившись предварительно, что за нею я, а не кто другой.
На фабрике пошушукались, обсуждая разгром, устроенный Ириной в приёмной, да и поутихли. Приёмную я отремонтировал. Честно говоря, я не представлял себе, как моя хрупкая и нежная Елена вернётся на работу, после всего, что с нею здесь произошло. Поэтому потихоньку от неё начал подыскивать секретаря. Елена соглашалась какое-то время посидеть дома, прийти в себя.
Она перенесла очень болезненную операцию, поэтому я даже не рассчитывал на скорую близость. Да и Елена об этом не говорила. Я терпеливо ждал, боясь повредить своей ямадори даже мелочью. И дождался.
- Знаешь, - сказала она как-то очень просто. – У меня больше никогда не будет детей. Наверное, нам лучше расстаться.
- Что ты говоришь?! – испугался я. – Ну, при чём тут дети, мы ведь любим друг друга.
Она молча склонила голову, по щекам поползли слёзы.
- Или ты меня разлюбила? – мысленно ужасаясь, спросил я.
- Нет! Женя, милый, я тебя очень люблю! – она даже сжалась в маленький беззащитный комочек. – Но, пойми, я никак не могу забыть…
Договорились, что Елена уедет к сестре, в Петербург, поживёт там какое-то время, постарается успокоиться и подлечить нервы. Её нет со мной уже шесть месяцев и девятнадцать дней. Я жду. Я прогнал Ирину, явившуюся для примирения. Я не послушал детей, уговаривающих меня «не дурить» и «вернуться к матери». Я сделал ремонт в маленькой квартирке Елены, чтобы, когда она вернётся, ничего не напоминало ей о прошлом. Ямадори нужно очень беречь, они требуют большой осторожности и настоящей преданности и любви. Я жду…
30.03.08.