Каждый охотник желает знать,
где сидит фазан
***
Боже, как раскалывается голова!.. Вот попал я в передрягу… Теперь, наверное, недолго мне осталось. На рассвете убьют. Точно убьют, других вариантов нет. Так что пусть голова поболит, пусть поломит напоследок…
Как же я обидно попался! Нашей роте надо было перейти к деревне Колпаны под покровом ночи, пользуясь густым лесом. Там идти-то всего нечего – десяток километров. Пошли, темно, хоть глаз коли, хорошо, проводником у нас был деревенский мужик один. Как выползли на делянку, вдруг, ни с того, ни с сего, стрельба началась. Страшно, пули так и свистели, щелкая по деревьям. Крики, вопли, ничего не разберешь… Куда все побежали, не знаю, я споткнулся о лежащего Семена Конопатого, упал, разбил голову о камень, потерял сознание.
Очнулся днем, вокруг полно фашистов. Человек пятьдесят, не меньше. Я со связанными руками валялся у догоревшего костра. Рядом хрипел Конопатый, кряхтя в густую бороду. Перед нами маячила морда нацистская в черной форме с черепами. Дубы на петлицах сверкают, стеком по голенищу сапога бьет, эсесовец проклятый. Оглядываюсь, наших больше нет, трупов пять лежат в сторонке, в небольшом овражке. Кого же там положили? Прощевайте, товарищи, не дождутся вас дома…
Немец начал чего-то гавкать на своем, мы с Семеном молчим, хотя я пытался разобрать, что тот лепечет, но кроме слов «Гитлер» и «русская свинья» ничего не разобрал. Помотал головой, сказал, что не понимаю.
А тут откуда-то из-за спины выходит гад этот деревенский, проводник. И сладенько так улыбается … Я, говорит, помогу тебе понять, что герр Майнце сказать хочет, и повязку свою фашистскую мне в лицо сует. Эта сволочь всех наших в деревне видел, в его хате командир батальона ночевал.
И начал этот подлюка, Роман, на всю жизнь его запомню, меня расспрашивать. Сколько людей в батальоне, сколько пушек, сколько танков и самоходок, сколько раненых и убитых в последних сражениях. Я молчал, ничего ему не сказал. Он ухмыльнулся еще, подмигнул мне и перешел к Семену. Вокруг толпились солдаты и глазели на нас, как мы с Варькой и Ваней в зоосаде на обезьян таращились четыре года назад, в 39-м. Фрицы смеялись, пальцами тыкали, хабариками бросались, чтоб их…
Семен набычился, склонил кудлатую голову и молчал. Роман повторил все вопросы, потом к черному подошел, передал что-то, тот кивнул головой. В ответ вышли два дюжих лба, и начали тяжелыми сапогами избивать Семена. Я не мог на это смотреть, отвернулся, ком в горле застрял, слышал, как хрустело что-то за спиной, звуки такие хлюпающие... Потом его к дереву потащили. Подошел офицер с Романом, тот опять стал вопросы повторять, потирая руки. Продал душу дьяволу, гад! Семен молчал, один глаз совсем заплыл, руки за спиной уродливо выгнулись рогатиной. Потом смотрю, пытается сказать что-то. Заклокотало у него в горле, засипело, но ничего не получилось. Роман подошел поближе, наклонился, а Семен взял и плюнул в него смычным кровавым сгустком и засмеялся. Я, говорит, родину не продам, я детей не для того, говорит, растил, чтобы они у вас в холопах ходили, плевать я на вас хотел и на угрозы ваши, жаль, руки мне поломали, иначе я лично тебе, предатель, глаза ими выдавил бы.
И рванулся резко, опять что-то хрустнуло у него, он захрипел, поднялся. Большой такой стоял, как медведь, только раскачивался из стороны в сторону, будто осина на ветру. А из глаз слезы текут. Фриц вытащил пистолет и, кривясь, выстрелил Семену прямо в голову. Тот упал, обрызгав меня кровью, дернулся и затих. А у него оставалось еще трое сыновей…
Я закрыл глаза, закружилось все, вспышки цветные стал видеть, наверное, сильно об камень тогда ударился. А эти ироды снова ко мне подходят, у эсесовца еще пистолет дымится. Деревенский спрашивает, буду ли я отвечать? Я молчу, голова кружится, глаза раскрыть боюсь. Они подождали малеха, потом, чувствую, горячее что-то мне в лоб тычется. Пистолет. Хотел крикнуть им чего-нибудь такое обидное, но рта не смог раскрыть, сковало меня всего. Все, думаю, прощай Варя, прощай Ваня…
Но тут Роман сказал что-то на немецком, и фашист убрал пистолет. Я раскрыл глаза, посмотрел. Оказалось, деревенский знал, что я со связистом батальона в одной хате жил, а тот, пьяный, мне и поведал все секреты. Семен-то ничего не знал, поэтому его и убрали, а я, значит, полезный им. Они мне последний шанс дают, ночь на раздумье, если на рассвете не заговорю, то к Семену отправлюсь. Сказал он мне это и напоследок удачи пожелал. Тварь такая. А потом подошли те два архаровца, подняли меня и отнесли в землянку большую. Один чего-то спросил, я не понял, он мне как даст кулаком в лицо! Я упал, они начали меня бить ногами, как Семена. Потом ушли. Через минуту дверь опять открылась, и фрицы затащили те трупы, что в овраге лежали, да Семена сверху кинули.
Я долго не мог встать, все тело как скалкой пройдено, но потом поднялся, еле-еле дополз до окна в бревнах и стал жадно вдыхать воздух. Немцы на поляне жгли костер, жрали что-то и громко смеялись. Была глубокая ночь.
Жутко затекли связанные руки, а сломанный нос надулся так, что приходилось дышать ртом. Что же мне делать? Ну скажите, братцы, что? Да, вы-то молчите уже, вам всё равно, мертвые, черт вас дери! А меня в Заклинье Варвара ждет… Моя Варя. Хохотушка, веселушка, как она мне говорила? Забыл уже… Вспомню, только воздуха наберу. Вот, говорила, кончится война, выкинем фашистов проклятых, поедем с тобой в Питер, тамошние красоты смотреть, фонтаны в царском дворце, музеи всякие. Там памятников Ленину, сказывали, тысячи, и на всех он как настоящий. Вот бы глянуть! А сынок, Ванюшка, мне звезду красную нарисовал и плакал все, бедняжка… Он не говорит еще почему-то, но все понимает, родной мой. Теперь я их уже не увижу…
Лучше б меня сразу застрелили, там, у костра! Но ведь я и вправду запомнил то, что говорил связист. Вот дурья башка, зенки раззявил и слушал, слушал, слушал! Что мне эти цифири нужны были? А этот предатель узнал откуда-то. И вот теперь – погибать! Господи, а жить-то как хочется! А если сказать им все? Живым, может, останусь?
Но как я потом товарищам в глаза смотреть буду? И живым, и мертвым? Вон, растянулись, заразы, повезло им, и луна в окошко светит, все видно. Никак, там Федор лежит? Ох, а у него ведь четверо детишек было и жена – красавица, сам фотку видел. Но моя Варвара лучше, точно лучше. У нее коса – полтора метра! Помню, раз на сеновале лежали мы, распустила она косы, так что не различишь, где волосы, а где трава… Эх, а глаза-то, глаза как васильки, и хохочет, хохочет, заливается… Ну ничего, вернусь обратно – заживем… Но как вернуться, что ж я говорю? Погибать мне здесь на рассвете ни за что, ни про что! Так и буду валяться в овраге, рядом с Семеном и Федором, и все быльем порастет. Нас и не найдут здесь никогда, в этой чащобе. И не поплачет на моей могилке Варя, и Ваня нос не утрет. Будет у них другой папка… Другой… А я здесь сгнию, как и эти…
Эй, братцы, каково там, на том свете? А? Чего рот раззявил, чертяка? Хорошо, да? Интересно, а ты там так и ходишь без половины башки, а?
Вдруг я начинаю хохотать. Долго не могу остановиться. Но от острой боли в ребрах начинаю задыхаться, цепляясь плечами за грубые неотесанные стены. Боль вонзается в мозг, танцует там гопака, и я валюсь на мертвых ребят, не в силах удержаться на ногах. Темнота…
Чу! Голоса. С трудом разлепляю глаза, пытаюсь сообразить, где я. В окошко светит солнце, холодный утренний воздух гуляет по земле. Рядом лежит какой-то солдатик, стеклянные глаза удивленно смотрят на меня. Крепко пахнет кровью. У солдатика одна рука оторвана, вторая без ладони. Мне кажется, что у меня тоже рук нет, я их не чувствую. Потихоньку начинают возвращаться воспоминания. Я в землянке. Рядом мои товарищи, убитые вчера фашистами. Руки связаны за спиной, нос сломан, наверное, и ребра тоже. И скоро меня убьют.
Дышу с трудом, голова пуста. Встаю на колени, пытаясь сохранить равновесие. Взгляд падает на Семена, лежащего возле стенки. Черты лица обезображены ужасной дырой на лбу и запекшейся кровью. Из-за шиворота солдата на его лицо начинает забираться огромный мохнатый паук. Он двигается медленно, передними лапками проверяя дорогу. Доходит до левого глаза, замирает.
Я равнодушно смотрю на паука, эмоций нет, страха тоже. Паук медленно обходит глаз и подползает к отверстию от пули. Я опять слышу голоса, и дверь землянки со скрипом отворяется. Паук пугается шума и исчезает в проломе черепа. Я тоже хочу исчезнуть, испариться, превратиться в паука и спрятаться вместе с ним там, в голове убитого солдата. Ничего, ничего, скоро и я буду домиком для всяких букашек, осталось недолго.
Заходит Роман, идет прямо по трупам, поднимает меня и толкает к выходу. Ноги не слушаются, я падаю, но он упрямо тащит меня как куль с мукой. Из землянки выхожу сам, жмурясь от яркого солнечного света. Морозный воздух заполняет легкие, покалывая горло. Ко мне подходит вчерашний офицер, на ходу расстегивая кобуру. Роман начинает задавать вопросы. Я сначала их не слышу, не понимаю. В мою голову вдруг врываются голоса птиц. Вот заливается соловушка, вот кукушка, а тут тихо стонет иволга. Хорошо-то как! Соловей так пронзительно поет, так грустно, аж сердце щемит! Неужто я больше его не услышу?.. Кукушка резко замолкает. Кончились мои года? Щелчок возвращает меня на землю. Эсесовец достает пистолет и подносит к моей голове. Роман устало повторяет вопрос и начинает отворачиваться, понимая, что все бесполезно. И тут внезапно на место пустоты пришел страх. Жуткий страх. У меня подкашиваются ноги, и я валюсь на землю. Смерть… Боль… Меня начинает рвать желчью, из глаз полились слезы. Я чувствую, что обмочился, запах мочи резко бьет в разбитый нос. Смерть? Нет… Нет. Нет! Н-Е-Е-Е-Е-Т!!! Варя, я люблю тебя!
Я торопливо, глотая слова и слезы, начинаю выкладывать все, что знаю. Цифры послушно всплывают в мозгу, и я с облегчением выплевываю их. Роман с удивлением смотрит на меня и начинает переводить. Гитлеровец оживляется, опускает пистолет, слушает, кивая головой. Я замолкаю, ответив на все вопросы. Тут Роман говорит, что вся эта информация им и так известна, ведь пойманного связиста пытали еще два дня назад, а меня они проверяли, не вру ли я. Не соврал. Тогда зачем же я им нужен? Мне объясняют, что сейчас над лесом должны появиться сигнальные ракеты. Они имеют разный цвет и означают порядок контратаки Красной армии и направление главного удара. Шифры цветов связист сказать не успел. Умер от потери крови. Это должен сделать я.
Офицер презрительно смотрит на меня. Мне стыдно поднять глаза, я стою на коленях, желая провалиться сквозь землю. Видок у меня не очень. Взхломаченный и дрожащий, с раздувшимся носом, из которого сочатся сопли, в разорванной, измазанной кровью формой и мокрым пятном на штанах… Я уже и так предал своих, поэтому гореть мне в аду синим пламенем у Гитлера на вилах… Вдруг слышится крик немцев, они страшно возбуждены. Машинально поднимаю глаза и вижу, как над лесом поднимается яркое пятно. Первая ракета. Роман, щурясь, смотрит на меня. Гитлеровец опять поднимает пистолет, все остальные напряженно молчат. Я – предатель. Начинаю говорить. Зеленая ракета – левый фланг начинает артподготовку. За ней – оранжевая. Главный удар будет по центру. Красная. Первым идет в контратаку правый фланг. Опять красная. К контратаке присоединяется левый фланг. Фиолетовая. Центр остается в резерве. Все, ненавижу себя…
Фашисты зашевелились, залопотали что-то. Радист начал лихорадочно отбивать сообщение, остальные стали быстро собираться. В этой суете на меня мало кто обращал внимания. Я так и стоял, рыдая, на коленях, опустив голову. Соловья сменила ворона, каркая насмешливо и надсадно. Очень скоро над лесом раздался гул снарядов. Начинался новый день. Через десять минут гитлеровцы ушли, Роман напоследок развязал мне руки, похлопав по плечу. А я так и остался один. Я понимал, что поставил под удар всю операцию, из-за меня погибнут десятки тысяч ребят. Тысячи жен и детей не дождутся своих родных… Но Варя – дождется! И Ваня тоже дождется! А это самое главное…
***
Я знаю, вы сейчас читаете эти слова с омерзением. Вы ненавидите меня. Вы проклинаете меня. Все правильно. Но встаньте вы на мое место. Можете? А?
Тогда я добрался до наших войск только через неделю, долго провалялся в госпитале. Пытался выяснить, как там наше наступление. С удивлением узнал, что атаковавший первым левый фланг прорвал кольцо противника, и вышел в тыл немцев. Центральные три дивизии размололи оказавшихся в котле врагов, а правый фланг так и остался в резерве и участия в битве не принимал. Как так могло выйти, спросите вы? Обманул связист? Нет. Может, я забыл, что он мне говорил? И опять нет.
Правду я узнал намного позже, уже в Ленинграде, через десять лет, когда на своей, только что купленной машине, врезался на перекрестке в едущий грузовик. Врачи поставили диагноз – протанопия, дальтонизм, по-нашему. Я не различаю весь спектр красного цвета, и я тогда перепутал цвета взлетающих ракет.
Вот так вот, ребята.