Адам и дочь Евы, или Fifty-fifty

Владлена Драбкина
       Адам и дочь Евы, или Fifty-fifty

       Я пролетела по узкому, длинному, полутемному коридору филологического факультета, по дороге подхватила однокурсницу, и мы обе нагло ворвались в маленькую, залитую неоновым светом аудиторию, заполненную студентами (точнее, студентками), перед которыми с более чем студенческой скромностью сидел преподаватель. Мы опоздали, но наше церемонное: «Простите, можно?» - прозвучало довольно бесцеремонно. Преподаватель не улыбнулся и не нахмурился, но благосклонно позволил нам занять места (свои ли, чужие ли, какая разница?) за столом. Я плюхнулась на стул, скинула с головы – жарко! - и кинула на стол беретку, а саму свою кудлатую темно-русую голову бережно опустила на стол. Лекция продолжалась. Ведь это только студентам кажется, что преподаватель сердится на них за опоздание, а на самом же деле любой из них безмерно рад, что нашего, слушательского, полку прибыло, ибо каждая тем или иным способом выражающая себя личность счастлива лишь на публике, и чем шире воспринимающая его аудитория, тем выше в эмпиреи воспаряет творец (не путать с Богом!).
       Автор спецкурса по русской литературе начала Х1Х века Игорь Павлович Адамов, которого студентки за глаза называли Гориком, но чаще – Адамом, менял спецкурс каждый год, вынося на суд своей недостаточно широкой аудитории свои достаточно свежие идеи. Мне выпала честь прослушать его спецкурс под названием «Мотивы хиромантии в русской литературе ХV111-Х1Х веков». Наш «хиромант» всем своим обликом соответствовал теме, вынесенной в заголовок курса его лекций. У него была черная-пречерная шапка волос, черные как уголь глаза, он носил в ту пору черный поношенный костюм, меняя лишь белую сорочку с черным галстуком и модную в то время дымчатую рубашку с расстегнутым воротом и без галстука.. Ему было под сорок лет, около двадцати лет он был женат и на свою скромную зарплату старшего преподавателя кормил двоих детей, поэтому потертый пиджак и пузыри на штанинах ехидными студентками ему прощались.
       Он немного сутулился, и поношенный пиджак висел на нем пыльным мешком; у него были не просто черные глаза, они были глубокими-глубокими, печальными-печальными, не сказать – скорбными, и теперь, сквозь годы, у меня напрашивается мысль о том, чьего же народа мировую скорбь нес он в своем сердце? У него был уточкой нос и что-то монгольское в лице, в скулах, может быть? Его как будто обожгло дыхание смерти, и тень косы витала над нашим хиромантом.
       Хиромант был полиглотом с необычайной эрудицией и глубочайшими (как сам он говорил «дилетантскими») познаниями в самых разных областях своей филологической науки. Но о чем догадывались немногие, так это о том, что он прежде всего был поэтом-переводчиком: на этот род деятельности он положил жизнь. Когда студенты, сталкиваясь с какой-то проблемой, жаловались ему на незнание нужного иностранного языка, Адам спокойно говорил: «Берите словарь и переводите». И студенты брали словарь… или, по своей лености, не брали словарь, но при всем при этом в рот Горику смотрели. А смотреть Горику в рот – было делом достаточно тяжелым и не всегда радостным, потому что говорить преподаватель Адамов не умел (с точки зрения филолога и журналиста). Но я всю свою жизнь помню слова литературного критика Бенедикта Сарнова, прочитанные мною в 20 лет: умные люди обычно косноязычны. Сарнов не развивал свою мысль, он просто констатировал факт – из собственных жизненных наблюдений.
       Так что, будучи глубоким специалистом в своем деле, Адам был никудышным лектором – с либерально-демократической закваской – в наше тоталитарное время. Шло ли это от его мировоззрения? Скорее, это было результатом его мироощущения, детского по своей сути. У него даже шутки были ребяческими, он любил говаривать студентам: - Как должно, пусть пишут академики, а мы с вами, простые смертные, будем писать, как нам нравится.
       Студенточки ели глазами Адамова, он ел глазами студенточек – любовь была взаимной, но при этом он очень любил щелкать по носам этих самых студенточек. Вспоминается эпизод, с которым носилась моя однокашница Лена Ковалева:
       - Представляешь, приходит к Адаму студентка и, глядя на него томным взором, говорит, что хочет заниматься у него в семинаре.
       - Кем конкретно вы хотите заниматься? – спрашивает Адам.
       - Батюшковым, - отвечает томная студентка.
       - Ну, прочтите что-нибудь из Батюшкова, я знаю его всего наизусть, - предлагает Адамов.
       - Я сейчас ничего не могу припомнить.
       - Ну, хорошо, а каким периодом творчества Батюшкова вы хотите заниматься: до 1824 года или после? – снова спрашивает Адамов.
       - После 24-го года.
       - М-м, - мычит Адам, - после 24-го года Батюшков сошел с ума и стихов уже более не писал.
       - Вообще-то я только что вернулась из Томска.
       - Так вы, наверное, видели памятник Батенькову (не путать с Батюшковым)? – оживляется Адам.
       - Нет, что вы, в Томске меня занимали совсем другие проблемы, - томно отвечает томная студентка.
       - Ну, а нас в семинаре занимают только филологические, - ставит точку в диалоге Адамов.
       «Я знаю наизусть всего Батюшкова» - эти слова Горика меня уже не удивляли. О фантастической памяти Адамова ходили легенды, говорили, что, кроме поэзии, он знает наизусть и прозу, но вот только любимую или всю подряд? Или вся проза была для него любимой? В это верилось с трудом, потому что даже у самых глубоких литературоведов были свои пристрастия и антипатии: например, достоеведы терпеть не могли Льва Толстого, а толстоведы ненавидели Достоевского.
       Память была самым слабым местом моего интеллекта, она никогда не была моторно-автоматической, она была избирательной, и даже эта, избирательная, память замерзала в ответственные моменты моей жизни. Хирокурс Адамова вспоминается мною с радостью и болью, ибо, как эпоха Ренессанса, он весь залит солнцем Горика, сияние которого изредка пересекаются демоническими лунными дорожками. Сказать, что Адам был демоническим человеком, никак нельзя, потому что он светился солнечными лучиками на лунной дорожке. Он одновременно был дневным и ночным светилом, и это раздвоение прибавляло ему необыкновенного шарма и экзотики.
       В тот первый лекционный вечер по хиромантии я, разумеется, не преминула цапнуться с ним на предмет «Братьев Карамазовых» Достоевского. Я теперь не помню содержания его лекции, но, между прочими вещами, он обмолвился, что Федор Павлович Карамазов, отец братьев, - Бог, и я немедленно перебила Адама:
       - Божья подачка.
       - Бог! – удивленно сказал Адамов: кто тут еще не понимает такой простой истины?
       - Федор, - ответила я, - в переводе с греческого означает «Божий дар», а в приложении к отцу-Карамазову – Божья подачка.
       Адам неудовлетворенно умолк, а затем вернулся к своим баранам, то есть к хиромантии. Моя душа ликовала: я переспорила преподавателя. Собственно, моя душа ликовала даже не по этой причине, а оттого, отчего ликует душа всякого артиста: от самовыражения. Я высказала то, что считала истиной, вне зависимости от того, чем это считали вышестоящие лица.
       Память. Усердие. Лень. Грезы. Чужие идеи. Собственные озарения. Влюбленность в преподавателей. Влюбленность в однокурсника. Дружба длиною в жизнь. Студенческая жизнь продолжалась.
       Адам продолжал читать свою хиромантию. Однокурсница Катя Степанюк, ходившая к нему в семинар, говорила, что Адамов пишет книгу по хиромантии в русской литературе и ему нужно обкатать свои идеи на публике. Лунная дорожка таяла, уступая место солнечному сиянию. Ночной человек засыпал, просыпался дневной. А дневной человек любил поулыбаться, пококетничать со студентками и почитать стихи, пусть даже не к месту. На одной из лекций Адам, глядя на меня, в то время как я восхищенно-иронически смотрела на него, - начал читать:
       Кто создан из камня, кто создан из глины,
       А я – серебрюсь и сверкаю!
       Мне дело – измена, мне имя – Марина,
       Я – бренная пена морская.
       Прежде чем я успела отреагировать, моя однокурсница-достоеведка Маша Малькова подхватила и заговорила с Адамом дуэтом:
       Кто создан из глины, кто создан из плоти –
       Тем гроб и надгробные плиты…
       - В купели морской крещена – и в полете
       Своем – непрестанно разбита!..
       Адам смотрел на меня, у меня же смущенно увлажнились глаза: я не в состоянии была продолжать. А Маша с Адамом дочитали стихотворение Цветаевой до конца.
       …В эту ночь я проснулась в объятиях Адамова: каждый из нас находился в своей квартире и в своей постели, но нас соединял внутренний свет, исходящий из Адамовой праны, ведь эти глюки, эти фантомы были телепатическим видением, возникшим под воздействием сексуальной чакры, возбужденной взаимной страстью…
       Я молчать не могла: какое мне было дело до Адамовой репутации? Ведь в эротическом партнере мы видим лишь собственное вожделение – этой мысли нас научил безумный Ницше. Но Ницше я тогда не читала, а вот подогретое тщеславие бушевало. Я позвонила близкой однокашнице Вале Яковлевой и рассказала ей о своих фантомах. Через пару дней Валя мне перезвонила: - Адамов – трепло… - В каком смысле? - В прямом: бабник…
       Чувство разочарования охватило меня: во-от она, Адамова репутация! Как была права Катя Степанюк: - У него нет никакой репутации… Да, но я-то тоже – дочь Евы! Какая у меня может быть репутация? А я-то думала, что влюбила в себя целомудренного однолюба…
       Адам неожиданно быстро свернул свой спецкурс и через две недели устроил форменный зачет – это при его-то либеральности!
       Но душа уже была согрета, и сердце ностальгически трепетало, и его печальные взоры не покинут меня до века… Все они, мужчины, живут по закону, выведенному Достоевским: все люди - обезьяны, и истинна только одна женщина!
       Ах, этот пьяненький Достоевский!.. И я вспоминаю встреченного как-то в лифте пьяненького Адамова, который на выходе учтиво пропустил меня вперед…


23.01.08
       * * *
       Отчего же сердце так бьется?
       Отчего барабан стучит?
       Как будто у края колодца
       Твой нежный ребенок стоит…
       
       7.01.08