Эта страшная гостиница состояла из пятидесяти комнат; постояльцев начали обозначать номерами, и несчастный юноша лишился имени Эдмон и фамилии Дантес.
А. Дюма. Граф Монте-Кристо.
Только не задвигайте мне про большую и чистую. Слыхали уже и видали даже, так что ни про какую не задвигайте: ни гранде, ни либеро. То есть, конечно, свободной она была, да только вот, как сплыла, так такой и осталась, а кому, положа руку на сердце – на мешок с кровью – она такая нужна?
Только не мне. Я человек простой, в декадансах и постмодернизмах ни понимаю ничего и не участвую, упаси Боже, так что, если меня любишь, так и люби меня и никого больше, а если намерена своими выкрутасами трясти перед каждым драйвером, так лучше сразу расколись, что честь так смолоду и не бережёшь, распрощаемся, как повелось, по встречным тротуарам – я по одной стороне брода, а ты по другой – в разные стороны, и нечего мне сердце дошманить, оно, знаешь ли, не железное, да нервов тратить, они хоть и длинные, да не без конца, сколь не вей…
Только не надо надсмешки строить и на мозги канифолью капать, что я такой устарелый, нетушки! У меня, между прочим, видик есть и компьютерная игрушка: «Вильдун, оффицир!», и вперёд – до танка, а потом такие крокозёблища достают, что не то, что про какую-то там любовь, а просто быть бы живу – не до требли. Куда там нашему волчаре зайца ловить! Дак ведь у тех-то, у волка с косым, и есть настоящая любовь по гроб доски, хоть и на ножах всё время, зато верная такая – жить друг без друга не чают. Одна только дрянь выходит: они про половую несовместимость умных книжек не читали. А я читал, знаю.
У меня, к примеру, как деньги есть, так и не пью совсем, хожу белёсый, а нету, так пьянка непросых, а башлей-то почти никогда и нету, кроме как по весне, когда на крышах шабашу. Пособие кончилось, а бюро больше не платит, стервы одни собрались, говорят, пять раз тебе предложили, сам отказался, вот и соси свой палец. А я им кто, в натуре?! Если у меня с машками что-то не чики-чики, то я об этом честно тараню, раз базар чистоганом вышел, а не просто так физиологическую нужду справить, да только бесят меня и из себя выводят, которые лафу на себя рисуют. Уж я-то точно знаю, нет такой замужней, которая бы на сторону не сбегала, и нет такой свободной, которая пока не впряглась, не хотела бы попробовать. Я хоть и в обломах бываю, а чувак опытный.
Вчера вот кадрю на броде, сгоношились, угощаю, но не по дороге. В тошниловках сегодня дорого выходит, а дома у меня запасец на месте, дело же секу, заранее готовлюсь. Пришли, значит, включаю, но говорю, мол, жрать не приготовил. Она вся засуетилась, зашуршала, через пять минут – полный абажур: водовка, портвешок и силос, и даже не один – а целых два. Один витаминный, говорит, из свежих огурчиков и помидорчиков, другой – зимний, с колбаской, значит.
Спрашиваю, кино будет или музыкалку? А она сразу, как рассол с похмелья, без намёков:
- А у тебя «Девять неделек» есть?
- А ты как думала! Куда нынче без «Девяти неделек», у меня «Ну, погоди!» смотреть некому. – фордыбачу, а про себя кумекаю: «Шлюха, мать твою!»
Здесь механика заверченная, только смазать да запустить, продолжаю:
- Извини, – говорю, – кассеты только вот не подписаны. Поискать придётся. Нам ведь с тобой спешить некуда?
Она вместо часов зырк на откупоренные бутылки и отвечает:
- А куда нам спешить? Давай за знакомство, Лёша!
- Давай, Галя, за знакомство. – а сам в это время такую вот «Эмманюэль» вставляю.
Выпили, чокнумшись. Выпили, но пока не чокнулись. Я салат похвалил, говорю, по-холостяцки умею только верещагу да картофан пожарить, иногда – бурду из пакетов, но это уже влетает… во, блин, сила привычки! чуть не сказал «в копеечку»! Редко я супом в наше-то время сволочное балуюсь теперь, а она спрашивает, что такое верещага? Яишня, говорю, вроде как папа мой сидел когда-то в своё время, вот я и нахватался от него словечек разных.
Ей вроде винище понравилось, так и сказала, значит, всё на мази, сейчас в экран упрётся. Тут самое главное – момент не проморгать, как в компьютерной игрушке этой – шмаляй знай себе вовремя, не позже и не раньше, тогда и бонус, так у них премиальные называются, и сатисфакшен, как от сникерса. Удовлетворение значит по-нашенски. Она спрашивает:
- А это кто, такой старый?
- Это местный знаток экзотического ихнего секса. Он ей сейчас такую экскурсию по разным местам сварганит, что хоть стой, хоть падай, а удовольствие получишь. Не просто, – говорю, – удовлетворение, а, именно, удовольствие, чувствуешь разницу? У них ведь это дело не как у нас, отсталых, это в Советском Союзе секса не было, а у них секс есть и всегда был. Это же целая философия, – говорю, – культура, так сказать, а не как попало. Правда, я не ту кассету втюхал. Может, заменить? Найти «Девять неделек»? Там тоже красиво, но не так откровенно.
- А что интереснее, то и оставь. – вроде как сразу же и выбрала, не сомневается сама и мне не даёт.
- Это уже как кому нравится, что за душу цепляет. – говорю и сам себе радуюсь. – Может быть, я покажусь Вам, Галя, человеком развратным, но я люблю, где покруче. Хотите?
- Лёша, ты это чего?
- Чего? – как бы не понял я.
- Да ведь мы же с тобой давно на «ты», а ты?!
Она и не догадалась, что это понты были, ловушка для Золушки, отвечаю:
- Я человек приличный, постепенный, лучше два шага назад сделать, чем одним мимо промахнуть, сразу к близкому общению, извините, привыкнуть не умею. Надо ведь в таком интимном деле, как вон в ихней философии и культуре, продолжать уважать друг дружку.
- Так ведь на «Вы» обиднее, мы уже и за знакомство с тобой выпили.
Тут я уже передёрнул «Эмманюэль» «Плейбоем». Или «Пентхаусом»? Скорее «Пентхаусом» – там смачнее, раз уж дело на лад к пониманию движется. Выпили, так я вторым тостом отказался пить за женщин. Так и задвинул. Сказал, что за каких-то там не пью, что только за неё хочу выпить, за конкретную, которая сидит рядом, а она так сразу обрадовалась, будто я ей стихи прочитал наизусть, так обрадовалась, что спросила:
- А мне водочки можно? По такому случаю? – будто я ей золотой обруч подарил.
- Конечно, – отвечаю. – почему нет? Было бы желание как трамвай, а свободу нашу просто так ни Господи, ни Лигачёв не отымут!
Она зеньки-то красивые так и раскрыла:
- Удивительные парни иногда встречаются на улице среди всякого хамья и хулиганов. – говорит она со слезой, водочка-то хороша, я ж дерьма сам не пью и бабе не позволю. – Вот ты, Лёшенька, как славный, приличный парень. С тобой вон поговорить интересно, а не только выпить. А то всем только выпить поскорей не терпится, да сразу в постель тащат, некоторые даже потискаться для начала забывают, какая там философия, какая культура!
- А чего ж ты удивляешься? В какой стране жили, в такой и живём, какое получили воспитание, такие и плоды хаваем: не ананасы с бананами – всё больше хрен с редькой. Монахи, блин, коммунистической религии и морали. Ты извини, что я ругаюсь, ладно?
- Да ничего особенного, Лёша, когда правильно, это правильно. Вот я, например, до сих пор от какого-то стыда при всём при этом никак не могу избавиться. Представляешь? – Галя сглотнула, серьёзно так глядя на меня, даже ближе, что ли, подвинулась. – А почему стыдно-то? Непонятно, почему я должна чего-то стыдиться?!
- Вот именно, что что естественно, то никак не может быть стыдно. Нет, конечно, может, но не должно. – цепляюсь я, легонько шлёпнув по столу ладонью. – Всё от ума, видите ли! Вперёд – в светлое будущее, а секс нам мешает! Если все подряд это… трахаться начнут, дак ведь понравится, совсем времени на строительство коммунизма не останется, ни времени, ни сил, да и желания-то тоже поубавится. Человеку-то, ему поболе хавки, цирка и любви к родине ещё чего-то хочется, и это-то что-то, между прочим, самой природой и заложено в нас с тобой. А раз заложили, то против уже не попрёшь, дело пришито, хоть в лепёху размажься, но подавай! Они народу, значит, киношки и книжку про мораль и про военную любовь в телогрейках, а народ этот – за свою требу природную в преступники да в стройотряды, на комсомольские стройки и в командировки! И хорошо, что цели у всех вдруг совпали: у политбюро и у народа – насильника и извращенца – в зону, бесплатная рабсила получилась, раз не по закону удовольствие получаешь, а ты, комсомолец, хочешь этой самой штуки непристойной побольше, чем положено, получить, вот и отрабатывай её у государства вдали от школьных надзирателей и собственных родителей, раз дорос твой организм до так называемой половой зрелости. Только не попадайся. Кстати, давай выпьем, знаешь, за что?!
Я сделал квадратные глаза, мол, приготовься, милка, сейчас пошучу, а она весело так замотала башкой туда-сюда:
- Давай выпьем! Ты такой классный, Лёха, я таких ещё не встречала.
- За половую зрелость выпьем, Галя!
Да она по такому случаю аж завизжала от неожиданности, что и требовалось доказать. Я налил, и мы быстренько выпили. Пора бы и за дело, как говорится, да что-то навзбрык пошло, я как тут завёлся, ткнул в экран пальцем:
- Да чего стыдиться-то голого тела?! Оно всегда такое было, одежду, между прочим, потом придумали, когда обледенение началось. А у нас? Только дело двинулось с мёртвой точки к счастью, так сразу – на тебе, будем свет выключать, и вместо, извиняюсь, самого что называется аргона потеешь наощупь, в одежде путаешься, даже поцеловаться-то получается с третьего раза, поначалу всё куда-то мимо тыкаешься. А дальше? Коснулся не того места – не дай бог! В таком деле, между прочим, человеческий фактор особенно чувствителен, как говаривал Михал Сергеич. А как-но по-другому? Ни себе, ни людям ведь не получится тогда. А зачем нам это издевательство? Я, например, гадом буду, всегда хочу, Галя, понимаешь, всегда хочу делать приятно, а не как попало… ну, да ты же, наверно, знаешь, что бывает, когда раздраконят и продинамят, понимаешь?
- Понимаю. – она вполне ожиданно вздохнула.
- Мы ведь с тобой сейчас алмазно базлы точим, правда же? Без лапши же, так? Или нет?! Я тебя один очень важный вопрос хочу спросить, можно?
- Конечно, Лёша. Веришь мне или нет, но я вообще не умею врать.
- Верю-не-верю – базар кривой, а я должен знать точно, потому что серьёзно это. Это почти наука.
- Так ты и спроси, я отвечу всё как есть, а ты уж сам решай, правда или нет.
Но поспешать я не стал, не блоху ловлю – зачем? Я ж как бы рамса качаю, типа мне знать надо, а не «ве-рить»; тогда и смотрю ей в глаза, сперва прямо – упрямо, она, в натуре, гляделок не выдержала, сморгнула, отвела в сторону – на телевизор. Вот и, сама того не зная, прошла мою первую ловушку. Я же самородный психолог, а не пень через колоду: вполне может быть, она и вправду не умеет врать, раз так боится показаться на понтах. Но радоваться рано, торможу я и продолжаю тянуть из неё душу:
- О, смотри. – тычу другим пальцем. – Поразительно, но факт: в ихнем кино всегда всё баско получается. Одновременно обоим хорошо. Аргон, это… вместе… понимаешь?
- Понимаю. – шепчет она мне в ответ сухими губами, потом облизывается. Я всё вижу.
- Так это только в кино, а в жизни-то по-настоящему всё не так. – люблю иногда мозги покомпостировать, грешен. – Вот и давай выпьем. Это красивый журнал, я бы даже сказал, слишком красивый, очень правильный и потому у них разрешённый. Зато лично мне в этой жизни иногда подгоняют штучки и побаще, пальчики оближешь. Галя, выдай тост на гора, как ударница комсомольской стройки!
Растерялась, курочка, значит, всё в порядке – реакции без отклонений. Подняла:
- Ну, ты, Лёша, даёшь! Как с луны упал. Сейчас что-нибудь вспомню.
- Не-ет, ты не вспоминай, давай своими словами, от вонаря, чтобы от всей души получилось.
- Ну, тогда… За любовь! Больше ничего в голову не приходит.
- А больше ничего и не надо! – опять с Витьки бутылка; я замахнул, она – следом, а я тут же слегка понужаю. – Раз честно базар зашёл, то ответь на вопрос: ты всегда в этом деле своё удовольствие получаешь?
Хорошо пошло, я только сейчас заметил, хоть и пьём уже почти час; базлы – за ханкой, ханка – под разговор задушевный, удобно, что ни говори, по-человечески.
- Нет, Лёша, не всегда. Это ты тут такой галантный, спросил вот, поинтересовался. Уже позаботился, значит, хотя бы на словах, уже хорошо, даже если не на деле. Да?
- Да, но не только на словах я.
- Вам всегда только бы самим поскорее, и хрюкают все одинаково. А мне потом хоть на стенку лезть, хочется как, горит нутро-то, зато ваш брат кобель, как своё заполучил, так сразу только и ишачит что нажраться, и ничем ведь уже и не остановишь его, хоть тресни.
- Такой вот облом. – посочувствовал я.
- Да. – она пожала плечами. – Да только я давно привыкла. Вы все мастера – наобещать только.
- И что, все вот так? Ни одного настоящего джентльмена?
- Да откуда вдруг в нашей деревне?! Нет, что я? Был один - настоящий, был. Только это уже давно. Оказался женатый и извращенец, мне счета за газ, за свет на год вперёд оплатил и сказал на прощание: забудь как не было. А теперь про этого мудака всю дорогу вон в газетах пишут, фотки его печатают. Мне, правда, так и осталось неясно, откуда у этого голодранца деньги нашлись меня облагодетельствовать?
И тут совершенно назло, так сказать, гадство, как всегда, невовремя карусель закрутилась. Заработала, сволочь, какие тут отговорки??? Надо, блин, до угла бежать, а там Витька, хрен ему в задницу, лёгок на помине, как всегда, пиво берёт, кстати, пока не поздно; а этой-то объясняй не объясняй, баба, она и на Пронитакассоне – дура, ведь всё равно не поймёт, раз я и сам не до конца во всю эту дребедень кривую вникаю. Ладно, говорю, продолжим нашу взаимоприятную исповедь через минут пятнадцать-двадцать, мол, виноват-исправлюсь и прочая, только-только вот вспомнил, что срочное неотложное прямо-таки дело у меня есть, неотложное такое, как сама жисть проклятая, и спрашиваю, курит она или нет, по дороге могу, мол, купить что там поприличней. Одеваюсь, выпили ещё раз, оставил её да и рванул я, больше не вдаваясь в объяснения и не смея опаздывать. Витька, сволочь, действительно, топтался у кабаньего ларька, от холода стучал челюстью об челюсть и ногой об ногу – всё фармазонит в модельных туфельках, идиотина, он в четвёртом классе, видите ли, в бальные танцы ходил – вот и больной до сих пор по этому поводу. Идиотина, что возьмёшь – заело допоздна. Хоть бы раз его на месте не оказалось, так нет же! Сивка-бурка тоже мне – лист перед травой, да только я сразу почуял сегодня неладное, что-то не так сегодня – другим путём пойдёт новый товарищ.
- Ты чё это, уже затарился? – в полиэтиленовом мешке в его руке явно бугрились три или четыре сабониса. – Ни хрена себе! Никак водка?!
- Ага, водка, пошли скорей, а то дуба дам.
- Ты кому это сегодня такой парадиз закатываешь?
- Не ори, Лёха! – шепчет он мне страшным голосом и уже сразу так и тянет в сторону, куда-то меж ларьков. – Это не карась, это лафа привалила. Вон смотри: вдоль витрины туда-сюда шаро...пи-и-ип...ится. Замёрз, говорит, жрать хочу, доллары, говорит, не берут, всё купить хотят, а ему это на ...пи-и-ип... надо, мол, курса здешнего не знает, и дорогу сам всё никак вспомнить не может.
- Много?
- Да я ж тебе русским языком калякаю: американец.
- У тебя температура, Витёк! Откуда здесь штатник? И на каком это языке он тебе лапшу на уши вешает??? А?!
- Да он по-нашему трендит, как мы с тобой.
- Вот и плюнь на него. – сам говорю и сам же карася кнокаю, как знаю, что ни я, ни Витька уже не плюнем ни на него, ни на Ленина. – Они ж по-русски не трещат – презирают, а если и понимают что, то не то. Он тебе звезду в штаны засунул, а ты уши и развесил. Посмотри на него, керя: студент студентом, вот и выёживается.
- А это ты видел? – Витёк достал из кармана брюк настоящую баксу, зелёную, как положено, почти что непотёртую. – Чё, им, по-твоёму, долларями стипёху-то выдают?
Я взял у него купюру, рассмотрел. Кажись, настоящая, всё вроде на месте:
- По-русски, говоришь, трендит? – да только кто сейчас на глазок распознает?!
- В том и вся загвоздка, Лёша, что даже вроде и... как его?.. акцента-то нет. Понимаешь? Тут ты вроде как прав.
- Понимаю, понты сажает, как пить дать. Только вот какой ему с тебя, алкаша засраного, куш мерещится? – не понравилось мне всё это, я сразу так и раскусил вчера, как знал – лятство! – чем всё это хезалово закончится. – Слушай сюда. Выворачиваем догола, а если не ухрюкается, фраер, подсунем Замарашку.
- Да куда он на хер денется? Нажрётся как миленький, поможем, только Замарашку не надо, я понимаю, конечно, у тебя с ней особый роман, да только с ней, сукой, делиться надо, а я не хочу.
- А у тебя что, другая хата есть?
- Ну, нету.
- Так что всё равно Замарашка – в доле.
- Подожди, а твоя хата? – вот прорва, просёк. – Ты чё это такой щедрый за мой счёт?!
- Ах, за твой счёт? Сморчок ты после этого! – я конкретно задрал, хватит. – А я где потом дрыхнуть буду? Хватит мозги ****ь. Посмотрим, что он за американец. Иди к нему, я навстречу выйду.
Собственно, мы стояли около телефона, и я зашёл в будку, прекратив базар. Хорош я был, надо полагать, когда, предупредив Маринку, вышел из автомата и вспомнил про Галю в моей квартире! Ёкарный бабай, как говорят у них на Уолл-стрит. Как тута развязаться? Больно уж мне эта алмазная бев; по душе приглянулась, только даже вспомнив, шторм внизу почувствовал, а тут этот со своим липовым штатником и его грёбаными талерами! Пришлось бежать домой, а что скажу, не знаю – махнул рукой, цвирнул в сугроб плевок протабаченный, будь что будь, что чёрт подсунет, что бог положит.
Вот и я, говорю, вернулся, а в ответ – тишина. Я – в светлицу, а там – никого, схиляла что ли Галина-то моя ненаглядная? Я чуть не обмочился от звона в ушах, да слышу вдруг позади, как музыку апрельскую: дверь ванной открывается, то-то мне показалось, вода шумела. А может, успеем, а?
Ничего в мире случайного нету, всё по кайфу, как говорится, или по госзаказу, даже то, что я этих двух придурков в скверике подобрал, замёрзли, дурни, языками еле ворочают, у обоих акцент, треть фунфыря из горла под горбушечку задавили, и то молодцы – догадались, мне не жалко – наоборот. Говорю, так и так, человек семейный, жена на дыбах, чуть, мол, по морде ей не настукал. Обошлось без жертв – ничего на свете нет главнее мужской дружбы. Убедил, но зато вот опоздал:
- Извини, Витёк, ладно?!
- Да что за чухня?! Пошли в сарай. – глаза у него стеклянные, то ли от холоду, то ли от вранья моего. – Знакомьтесь вот. Это друг детства, Лёша. А это Джек, Яшка, значит, по-нашему.
- Очень приятно. – подозрительно посмотрел на меня этот не наш приятель моего друга детства. – А куда же мы тогда идём, если вы – из дома?
- Да ты запростяк, на «ты», давай, Яша. Жизнь, понимаешь, штука сложная. Есть тут одна бабца добрая. Ты же не маленький, понимаешь! Ну? – я лыбился как Буратино: и виновато, и с подъёром, и с ямочками на щеках, если бы были. – Когда у жены непрошенные гости, вот и я раз в месяц – тоже в гости. А таперича, Яков, извиняй за антирес, но почему ж энто ты так классно по-нашенски, по-туземному, тарабанишь-то?! Мне, видишь ли, Витька всё пургу гнал про американца какого-то. Насквозь. А я, как слышу тебя, дак русак ты обыкновенный запечный. – резко остановился я, развернувшись перед дверью подъезда, так что драгстер Джек тормозной парашют из задницы со страху-то и выбросил, чтобы не врезаться в лидера – меня, внезапного, да только лупалы-то бесстыжие прямо перед моими бесстыжими очутились, испуганные, когда он когтями наледь взбороздил, вдобавок, мне пуговица его френча понравилась. – Ты, ва-аще, не звездишь ли нам, в натуре, простым и глупым провинциальным жителям Земли, а?
Блестящий распасовщик у меня? – Витька сразу во всю раздербань врубился:
- Да ты чё, Лёха, чё ты?! Международного... эт... скандала захотел, да? Видишь, человек в неприятности вляпался, кто ему здесь в Новый Год поможет, сам подумай?! Кто поверит? А ты, бля, то есть блин, как мент распоследний, допрашиваешь!
- Кочумай, кореш, тебе очки рисуют, а ты не видишь, что он козыря мухлюет. Таких вот добреньких-то на палку и надевают! Только вот сегодня он не на фраера напал, туфтарь. – я цепко сверлил, цепче только бультерьеры да пассатижи.
- А ты, Джек, чего молчишь-то?! – шестёрочно засуетился Витька, он такой, он умеет и за шоху проканать, пока нужно. Ему не припомнят, если по делу. – Покажи ему? Чё он дурак-то такой, на честного человека тут наезжает-то?! Пусть заткнётся, ты покажи, покажи, чё стесняешься!
Иностранец наш смекнул-таки, что мне за так мозги не вкрутить, и достал из кармана ихнюю ксиву, да мне-то что? Я их в глаза не видел – никаких: ни настоящих, ни художественных, ни американских, ни пуэрто-говносуэльских, ничего по этому поводу не могу сказать. Так что пока сошло ему, хоть и говорит чисто по-русски уж слишком хорошо, но кто ж его знает? Может, не только в универе ихнем Принстоунском изучал. Мы пришли, подниматься некуда – этаж первый. Я дверь открыл:
- Ладно, Джек. Да ты не обижайся, смотри, я ведь тебя не к себе домой вписываю, к левой бабе, а времена у нас на Руси нынче, знаешь, какие криминогенные? У вас такое только в киношках выдумывают, чтобы запугать обывателя до полусмерти и подрастрясти налогами на полицию, а у нас сказку вашу сделали былью, и всё это дерьмо – вон прямо тут, рядом с тобой на улице. Без дураков. Плюнь – в бандита попадёшь, только потому сразу и не пристрелит, что подумает, а вдруг и ты бандит, а не пусто. Так вот и живём. О-о-оу-у, дос рашенс! Как говорят у нас в Ольховке.
Ненашенские слова я сбацал один в один под Бобби Фаррелла из «Бони М», была такая нехилая музычка в моём детстве, как вспомню, так вздрогну... сто грамм, двести, так навздрогаюсь, что лучше бы, думаю, время не бежало и не шло так быстро, а стояло прекрасным мгновением, что твой драйвер на титьки Трэйси Лордс, и мы вместе с ним – рая хочу, когда деревья были большими – хочу, и чтобы папа, как ни плох был лох, а был бы, чтобы мама р;дная мороженое мне покупала. Господи, как давно это оно было, счастье-то!
Мы с Витькой бок о бок росли, на в;ласах весь город свой изъездили, за одними и теми же девками подсекали, одна ****ь нам в мир глаза раскрыла, путёвку в жизнь мужицкую выписала; потом он в армию пошёл, вернулся полным отморозком, хоть слова-то такого тогда ещё не выдумали, зато армия не только войной отмораживала. Одно что про бальные танцы в четвёртом классе он не забыл. Я закосил, прикинулся жизнерадостным, да так как-то удачно получилось, что мозги сохранились как надо. А в душу мне ещё к концу школы насрать успели, до сих пор себя ночной вазой чувствую, даже снится иногда, как из жерла грязного между двумя полушариями медленно так дымящаяся тёплая колбаса лезет, сейчас под собственной тяжестью оторвётся кусок, и – в меня, значит. Одно свойство в моём корифане объявилось положительно обалденное: возьмёт гитару в руки да запоёт, так хоть сразу в душ лезь – соплями да слезьми исходишь, как в последний раз, где всё напоминает о тебе, а ты – нигде, а оно всё напоминает и напоминает.
В общем, засмурел я порядком к тому времени, когда они маринкин рефрижератор по хавке раскурочили, спецом не участвовал, чтобы Витька, не дай бог, гитару в руки не взял. С Галиной хоть и получилось в плоскости секса всё по высшему разряду, да только под конец-то всё равно не так, как порядочным людям положено. Я сказал ей, что ключ взял, так что пусть дверь захлопнет, когда уходить будет, если надумает:
- А хочешь... Галя, слышишь? Хочешь, так оставайся до утра, а я, как развяжусь, так сразу и приду. Утром, точно, буду, потом и Новый Год встретим вместе, а? Хочешь?! Это хорошая мысль.
Она молча глядела, как я одевался. В глазах – тоска, на столе – вино недопитое, экран новости кажет – кассета как раз кончилась, а я на часы зыркаю и одеваюсь, как вертухай по боевой тревоге. Если и эта ненаглядная уйдёт и никогда я её больше не встречу на жизненном пути, Витька проклянёт этот день, этот вечер и этого сраного американца, я ему это устрою. Хотя, он-то бедолага, тут и вовсе не при чём.
Карусель, она ведь сама по себе карусель, он тоже её понять не может, как я же, авось, и не пытается давно уже, ведь мы в ней – рабы подневольные, пешки деревянные, шохи бесплатные, коли вот так всё: ни сойти, ни сдохнуть. Я присел на кровать, заставив себя не глядеть на часы, что жгли уже руку, как напалм – узкоглазого:
- Галь, а, Галь? Извини меня... это, пожалуйста. Ну, не от меня это зависит. Когда-то, когда я, кажется, был ещё девственником, я м-мечтал о такой... чувственной... б-блин, этой, любви, что х-хотел... – в горле что-то запершило. – Умереть хотел на груди у любимой женщины. Дурак, наверно, был совсем. Т-так, как-ниб-будь от переизбытка чувств, что ли. Чтобы ДэВээС мой... ну, двигатель внутреннего сгорания заглох незаметно. Тихо. Главное прожито, и его ведь не повт-торишь. Правда, Галя? Ты слышишь меня, а?
Кажется, я не смел посмотреть на неё, всё пальцами в носках шевелил, как червяками.
- Да, конечно. – она потянула к моему лицу руку, но, передумав, видимо, чуть отвела выше и, мягко коснувшись головы, вытащила из моих волос перо от подушки. – Не повторишь.
- Вот... и я тогда. Раз прожито, думал. Значит, и умереть. Не грех, да только вот...
- А ты о той несчастной подумал, эгоист?!
- О какой несчастной? – я встал, курить вдруг нестерпимо захотелось.
- О той, на которой собрался коньки отбросить?
- Нет. – я растерялся, шагнул к ней ближе – вдоль кровати, наклонился и поцеловал в губы. Быстро, но – как мог нежно...
- Каково ей будет, Лёшенька?
- Я не знаю, но я подумаю на досуге, ладно? Я обязательно подумаю. Ты останешься?
Она пожала п-плечами в ответ и грозно теперь, тихо нахмурила брови:
- Ну, иди же.
- Пока, Галя. – расчувствовался, натурально, не ко времени и не к месту. Да и не по поводу совсем: неужто и вправду собрался у ней на груди помирать?! Она красивая. И упругая, конечно. Вот дурик-то, не надо было мне задвигать про большую и свободную, ни про какую не надо было. Теперь вот, даже если этот Яшка-цыган и не американец, мне его как-то жалко стало. И ничего мне уже от него не надо: ни тряпок этих его гладких, ни баксов этих зелёно-поганых. Пусть, пожалуй, только расколется честно, даже если и впрямь американец, чего ему от кореша-то моего выгорает. Авось, и договоримся, разойдёмся подобру-поздорову.
Я, разумеется, знаю, что на свете есть великое множество причин, толкающих людей на полную невзгод и лишений дорогу преступлений и злодеяний. Притом, ни одно из лишений и невзгод, и ни все вместе, они не оправдают в моих глазах ни одного преступления, ни одного злодеяния, потому как знаю точно, что причин вступить на полную невзгод и лишений дорогу праведной жизни ничуть не меньше.
Проходя мимо, смотреть – занятие ужасное своей аналитической обречённостью на неучастие в жизни, но это – призвание, то есть крест на горбине, бежать которого стало бы предательством по отношению к самому себе, а это самое страшное из возможных предательств, страшнее иудиного.
Удивительнейшие наблюдения сопутствуют мне, вызывая страдания горечи и стыда, потому как, являясь теофрастом и анаголиком по шкале школы Дзыньдяу, не имею ни желания, ни возможности дать выход терзающим меня чувствам наружу, должный следовать лишь холодному разуму и сухой логике. Это ж какое всемирное извержение получится, если моей душе свободу-то предоставить? Нельзя.
Одни и те же события, или просто – аналогичные события, в судьбах преступников и праведников становятся для одних причинами обращения во зло, для других – в добро; так что я не могу констатировать за человеком права выбора, уверяясь... нет, зная, что выбирает не человек обстоятельства, а обстоятельства – человека. Не человек – свою дорогу, свою религию, свою женщину, но дорога – своего пилигрима, религия – своего адепта, и женщина, тоже становясь наивной жертвой обстоятельств, выбирает – только кажется, что сама! – своего мужчину; возможно, это и есть фатализм, тот самый, что так ругаем всеми и так ненавистен всем во всех Мирах и на всех Перекрёстках Мироздания, но мы – лишь тени глобальных мышлений, глобальных катастроф и глобальных эволюций, хоть вовсю и не хотим признавать своей несвободы.
Возвращаясь в гнусное помещение, сравнимое сейчас разве что с выгребной ямой, я увидел явственное сочувствие в глазах лысеющего средних лет круторогого представителя библейской мифологии со странным именем Зигги Фрейд. Дьявол со всеми вами, считайте, что своего добились-таки и заставили Джека Принстоуна танцевать под ваши электроорганы и муги-синтезаторы эти свои варварские шейки-брэйки-ламбады конца двадцатого столетья и вашего космического безвременья. Такое же ощущение возникало при прослушивании в идеальном турбо-стерео Иоганна Себастьяна Баха, ведь, если нет выбора, значит, получается, нужно делать то, что приходится делать, даже если оно зло и нестерпимо претит тебе.
Но ведь кто-то же должен и говно есть, когда лучше бы щец со сметанкой похлебать да милку... Случайно посетивши этот мир, я должен при уходе из него соблюсти иллюзию случайности и самого этого ухода, но, связанный идиотскими условиями существования по рукам и ногам, всего лишь перехватил бутылку подобно гранате за горло и вложил всю силу своего уважения в удар по кумполу того, что сидел слева. Череп Лёхи вполне одобрительно и согласно хрустнул, бутылка, естественно, разбилась, и я выставил розочку навстречу Вите, тотчас отпрянувшему назад.
- Ты зачем Лёху убил? – спросил он излишне спокойно, излишне по-прежнему. – Или у вас там, десять веков тому вперёд, ещё не ввели физиологическое табу на убийство?! А, Джек Принстоун, навигатор третьего класса корабля «Утренняя Звезда»?
- Я не смог классифицировать ловушку. – ответил я автоматически, так же ничего не понимая, как и отбросил ставшее ненужным теперь горлышко бутылки. – Ты кто?
- Тебе незачем знать моё имя. Можешь быть совершенно доволен Расальхагом и довериться его игрушке, он точно просчитал моё появление, иначе тебе отсюда бы никак не выбраться. Ха, если бы ты только знал, как мне, в натуре, интеллигентному человеку, насто... – выдержав кокетливую паузу, он произвёл эффект. – ...гребало, так сказать, быть этим отмороженным Витькой.
- Но мне же как-то нужно общаться с тобой.
- Для этого совсем не обязательно знать имя, тем более, что в-в-вымени тебе моём? Оно ровным счётом ничего не значит. Хоть горшком назови, хоть ночной вазой, а содержимое не станет мороженым. Кстати, я же знаю, сейчас ты очень хочешь поесть. Ловушка раскрыта, так что можешь спокойно пройти на кухню и съесть пару баночек тушёнки из холодильника, там, кажется, ещё осталось. А уже потом мы с тобой поговорим о деле.
Наверное, всё-таки нельзя полностью снимать с себя ответственность за происходящее, особенно, тогда, когда, как ни вертись белкой в колесе, как ни замирай статуей на постаменте, как ни рыскай в обратную сторону, пугаясь собственной непредсказуемости, а всё равно работаешь на чей-то генеральный план, чей-то стратегический генератор крутишь и даже плюса с минусом не в силах поменять, потому что ток получается – переменный... Так в чём же тогда доля моей ответственности? Ответственности за выбор между чем и чем? Ответственности перед кем? Тушёнка была великолепна, проглотив содержимое одной банки, я, буквально, опьянел и, открыв тут же вторую, вернулся в комнату.
- Ты что, не мог просто его оглушить? Зачем убивать? Связали бы, пасть бы ему заткнули, и не помешал бы он нам. А сейчас... – бросив тяжёлую, вероятно, не обнаружившую пульса, и вялую руку трупа Лёхи, Витя – буду-ка звать его по-прежнему, пока не расколется – встретил меня ворчанием. – Вот так всегда, врываетесь в чужой мир, устраиваете там, с позволения сказать, барбекю на обочине, проходя мимо, калечите там, убиваете, судьбы людей коверкаете, а потом, как с гуся вода, проходите дальше и ни одного, даже самого маленького такого, угрызеньица совести вашей просроченной не испытываете. Каждый раз находится, видите ли, безличнейшее отличнейшее из оправданий: это не я, это обстоятельства, стечения обстоятельств, случайности и закономерности мирового процесса, судьба так распорядилась.
Он меня так сразу и достал, поэтому, едва дослушав его, я возразил достаточно нервно и резко, ударив на слове «наивным»:
- Да, Витя, я не принадлежу к тем наивным немногим, которые тут полагают, что сами принимают свои жизненно важные и всякие другие решения.
- Коллега, – он отошёл к окну и, встав с краю и чуть отодвинув тюлевую штору, поглядел на улицу так, будто боялся, что снаружи его кто-нибудь заметит. – вы – гордец! Хотите большего, чем отведено вам. Поверьте мне, в этой жизни, как и в любой другой, можно пытаться поднять только тот груз, который в силах поднять. Не сердись, Джек. Я просто жутко на тебя зол вот за это убийство. Дело в том, что тридцать первого декабря тысяча девятьсот девяносто пятого года в этой квартире не было ни этого трупа, никакого другого тоже не было, и, куда нам его теперь подевать к тому времени, как сюда припрутся Метьюрин с заколдованным Растабаном, я не знаю! У нас с тобой на руках – временной парадокс и ни одного козыря.
- Стой! Что ты там мне насчёт Растабана втираешь? Когда он объявится? – я обрадовался, что он сам придёт ко мне в руки и никуда не надо бежать искать его. – Это же просто кайф!
- Не спеши радоваться раньше времени, это придёт не тот Растабан, который уже сбежал от Лаки Казиноре и оказался на вашем корабле, это будет тот, который ещё ничего не знает, потому что заколдован, который через ворота в коридоре ещё только попадёт в гости к принцу... Ты не чувствуешь какой-то сквозняк в комнате? Форточку на кухне не открывал?
- Нет, зачем? – мне было не до каких-то там сквозняков, радость сменилась прежним дискомфортом неопределённости и страхом. – Витя, ты знаешь, куда дальше двигаться?
- Откуда мне знать? – пожал плечами он. – Я почти такой же, как и ты, игрок. Всю дорогу боялся, что ты мне первому врежешь.
- Я что-то не заметил, чтобы ты чего-то тут слишком уж боялся.
- Да ты ничего не заметил. Пить будешь? – Витька открыл новую бутылку. – Давай-ка честно и искренне помянем парня. Зря ты его укокошил. Лёха, хот и с гусями был пацан насчёт секса, да и всё хотел захарчёванным прикинуться, дак ведь демона-то за версту видно, как понты рисует, хороший он был парень, Лёха-то, простой хороший советский человек!
Мне стало не по себе; если рассудить серьёзно, он говорит, что такой же, как я, а сам к какому-то бессмертному и без рождения виртуальному персонажу как к живому человеку относится. Если сам не персонаж, а человек, значит, сумасшедший, я открыл почти рот, чтобы высказать ему свои сомнения в его натуральности, свои подозрения чтобы объяснить, успел сказать:
- Витя, не гони-ка... – он вставил мне в пальцы стопку с водкой.
- Заткнись пока, потомок! Можешь, конечно, продолжать называть меня Витей, но имей в виду, что я – никакой тебе не Витя. Лучше разуй глаза и посмотри, вот лежит на полу убитый тобой человек...
Н-ну, это уже слишком, пора...
- Это не человек, а персонаж виртуалки, образ, сгусток систематизированных электромагнитных волн. Он не больше, чем литературный или киношный герой...
Я оборвал его, и он выслушал меня. Теперь же вздохнул:
- А ты тогда кто, кто ты – вот здесь? Не литературный произвол неведомого автора? не пучок электромагнитных волн??? Только вот тебя Гринблат отсюда в любой момент может вытащить и откачать, реанимировать, зашить, загипсовать, регенерировать. Не надо на меня вот так смотреть: я тебе всё равно не скажу, кто я. И Серж не скажет, хотя мог бы, да. Потому что рядом бродит нужный нам с тобою Растабан. В количестве, минимум, двух штук. Так, я не закончил. Всё-таки холодно что-то здесь стало, Джек. – он поёжился. – Витька, настоящий, а не я, между прочим с самого детства дружил с Лёшкой. Ты разве не знаешь, как это бывает?
- А тебе-то откуда знать?! – мне надоел его надменный, почти что презрительный ко мне, менторский, к тому же, тон.
- Не важно. – казалось, он не замечает никаких моих эмоций, совершенно игнорирует их. – Лёша, особенно, вот после армии, часто Витьку из разных передряг выручал, понимаешь?!! Он, можно сказать, нянчился с ним. Помню, как-то влип Витька с одним крутым... по местным понятиям, крутым, разумеется... часто я на мели сижу, вот и занял по пьянке, не подумавши, девчонку я тогда обхаживал одну, недёшево обходилось. Человек простой, сам понимаешь, лишь бы пыли в глаза поднапустить. Через неделю к дому подъезжают три «девятки», здесь на разборки на «жигулях» ездят, а не на лайбах, и мытарь говорит, что включает счётчик, раз я не вернул долга. Я сразу же всё продал, кроме дома и души: барахло, технику, шмотки – не хватило; зарёкся занимать под рост и пошёл к Лёхе, он тогда прилично зарабатывал, так что ему было что продать; правда, мы всё по ставке считали, а когда про проценты-то вспомнили, так вообще за голову схватились. В общем, он тоже голым остался, но к вечеру меня спас. Вот так-то, Джек, изучатель истории периода второй половины двадцатого века, а ты мне говоришь – персонаж. Выпьем за помин души Лёхи Баландина, было бы больше таких вот персонажей. Пусть не сейчас, но после – обязательно, земля станет ему пухом.
Кажется, Витя добился своего, во мне заговорила-таки некая совесть, очень уж реальным мёртвым был теперь этот Баландин, и, если б не воспоминание о первой попытке пройти ловушку, когда и тот, и другой часто и без ущерба возобновлялись, когда я их коцал, то я бы точно сдвинулся крышей, жалко мне стало и Лёху, и Витю... настоящего Витю, не этого, разумеется, но пришлось уступить, я выпил заупокой.
Возможно, это лишь балуется одолевающий меня комплекс неполноценности, но я опять почувствовал, что меня прокатили – бросили в извилистый звонкий желобок такой маленький стальной шарик, и теперь, подчинённый силам земного тяготения, я набираю бешеную скорость, катясь вниз, летя, врезаюсь в вырастающие перед глазами бортики виражей и закручиваюсь, соответствуя балансу центробежных и центростремительных сил, сознавая бессилие и безволие. Если так, то зачем дано мне это осознание?!
Зачем мне этот мозг в прилично крепкой, объёмной и симпатично обтянутой покровами черепной коробке, вместилище могучего разума с показателем «3», способного, оказывается, осознать только лишь свою полную ненужность, расписав её в таблицах пространства и времени, заполнив квадратики обстоятельств-причин и случайностей, которые, естественно, случайностями-то и не являются ни в коем случае, больше – закономерностями, высчитав процентаж вероятностей и убедившись, что не бывает того неустойчивого, желанного «фифти-фифти» равновесия, из которого есть выбор, куда упасть. Нет такой точки во Вселенской системе координат, где именно моя воля могла бы проявить себя и, приняв, навязать Миру своё решение. Добровольность – слово, оказывается, не имеющее сколько-нибудь реального смысла.
Доброй воли, как и злой, впрочем, нет и быть не может потому, что не может быть никогда.
Гильотинат – последний, самый сокрушительный, удар по головной боли, после которого не остаётся никаких проблем. Туманно оплывающий масляный звук, как с пьяно тянущего магнитофона, будто разбудил меня. Признаться честно, я так и не врубился, что произошло. Разумеется, без какого-нибудь наркотика здесь никак не обошлось, подмешал нам наш американский дружок какую-нибудь дурь. Правда, прежде он достал меня наглостью своей: сказал... это нам-то с Витькой! – сказал, что покажет сейчас, как надо употреблять водку. Это ли не борзость? Но, похоже, он и впрямь что-то такое учудил, потому, кажись, я и последовал ему. Без химии не обошлось, это точно; я вернулся из какого-то... провала и с удивлением услышал и увидел разговор Джека с Витькой, как и работающий телевизор, голоса их вихлялись и то дрочили, как буратинские голосишки из мультфильма, то проваливались до такой нижины, что и не снилась Шаляпину, на тех и других максимумах слова было не разобрать, но сами пики были короткие, так что, в среднем, я понимал, что слышал. Вернее, понимал слова, но не понимал содержания самого разговора.
- Очень неплохо, Джек. – сказал я вслух, искренне похвалив эту американскую химеру. – Просто с копыт! Убийственно!
Но ни Джек, ни Витька в мою сторону даже не взглянули, так были заняты не то дурацким своим разговором, не то дурацкими шуточками, что я – совсем мёртвый. Во-первых, кореша я теперь не узнавал, мало того, что он говорил о странных, о непонятных каких-то вещах, но он заговорил вдруг так, как никогда, даже в лучшие доармейские годы, не разговаривал; он будто, пока я выходил... или был под кумаром?.. или куморе бился?!. будто бы он успел за это время какой-нибудь там Принстоун закончить или Комбридж. С отличием. Джек его понимал, а я – нет, хоть слова-то были и русские, но они разговаривали на какой-то своей, учёной, фене, кажись, спорили о чём или так приличненько и мерзко, по-пидорасьи, как это у интеллигешек бывает, ругались, академики сраные, а я – нет. Пока только слушал, пытаясь привыкнуть к произошедшей в них перемене; а реклама-то гильотината не приснилась мне, не вспомнилась, вон она сверкает блестящими упаковками чёрно-красных таблеток на экране телевизора, или её повторили? или ещё и не закончилась та, которая меня разбудила? Плаванье звука почти прекратилось, но не совсем ещё. Оставалось едва заметно, я такое слыхивал, когда Витька гитару свою настраивает, будто не один, а два-три звука то совпадают, то в стороны расходятся.
Маринке надо будет Ризницева подогнать, пусть посмотрит телик, авось отремонтирует, успел я уже подумать и это, хотя реклама гильотината всё ещё не закончилась, но сразу же понял, что и собутыльники мои говорят так же – иначе, чем только что... чем раньше... то есть до того как. Как телевизор. Вспомнилось, что они, вообще, только что тут мне арии распевали. Что-то не так, ах, да: просто надо будет купить у Джека эту потрясающую шмаль! Кажется, само время начало так нудно пульсировать, топтаться на месте, иногда – пробеливать мимо, не оставляя ничего, кроме запоздало втирающегося в мозги эха.
Надо было видеть кореша, в натуре, когда он, стоя совсем рядом со мной, глядя через моё плечо, бочку на Яшку катил:
- ...с позволения сказать, барбекю на обочине, проходя мимо, калечите там, убиваете, судьбы людей коверкаете, а потом, как с гуся вода, проходите дальше и ни одного, даже самого маленького такого, угрызеньица совести вашей просроченной не испытываете.
Я стоял между ними, как вдруг Витька сделал пару шагов вперёд и... оказался позади меня. Не скажу, чтобы это доставило мне удовольствие, напротив: меня протащило вдруг сквозь такую трубу необъяснимого дерьма, что я очнулся, уже снова сидя на своём прежнем стуле, и решил это забыть. Теперь говорил Яшка, но амбразуру его поганую, ихними пастами и щётками тёртую и нашей, блин, материнской водкой ополощенную, я почему-то видел уже закрытой:
- ...сами принимают свои жизненно важные и всякие другие решения.
Ни он, ни Витька обкумаренными не выглядели, совсем наоборот: они были трезвы, как прокурор, злы, как Господь Бог, много умных слов зараз вспомнили и наговорили, и на меня, свиньи, совершенно не обращают никакого внимания. Дурь, конечно, хороша, но пора бы и честь знать, как бы с кондачка-то меня совсем потом не заломало, сказал я про себя себе и снова поднялся, теперь – навстречу Джеку:
- Яшка, это круто, серьёзный кайф такой, напрочь шедевральный откат! И сколько такая улётная штуковина стоит?
Витька, правда, как с цепи спущенный, всё что-то там своё просветлял:
- Поверьте мне, в этой жизни, как и в любой другой, можно пытаться поднять только тот груз, который в силах поднять. Не сердись, Джек. Я просто жутко зол на тебя...
Мне на их разборки стало глубоко наплевать, я подумал, не грохнуть ли мне кулаком по столу, чтобы, наконец, очнулись и совесть поимели... очнулись? Дак они, обаля, тоже – под химерой, теперь всё понятно!
- Ну, вот что, вы оба! Допрежь стойки держать, нашпигованные мои друзья, мозги расканифольте-ка, какое я здесь вам хезалово заделаю, если не заткнётесь!! Это последний предупердёж, дальше пойду крошить!!!
Но Джек продолжать хавать маринкину тушёнку, а Витька продолжал пялиться в окно и мутные какие-то рамса качать. Тут кто угодно с рельсов спрыгнет и пешком пойдёт, не только трамвай, я заорал:
- Пи-ида-ары-ы! Шваль позорная, а ну молчать, я сказал, козлы! – и так врезал ногой по табуретке, что она должна была бы вдребезги по стенке размазаться, но в том-то вся и шиза прокатила, что нога моя прошла сквозь неё насквозь, даже и не почувствовав! Будто это и не табуретка была, а призрак табуретки; н-ну, есть у них там такая лазерная, кажется, штуковина, словом ещё неприличным... порнотонна – это я придумал!.. голограмма, конечно. – Ви-ить-ка-а-а!!! Что это такое???
- ... сюда припрутся Метьюрин с заколдованным Растабаном, я не знаю! У нас с тобой на руках – временной парадокс и ни одного козыря.
Услышав что-то про время от Витьки, я заткнулся даже, но он и сам уже и не говорил больше ничего, хотя губы его по-прежнему шевелились. Определённо, у этих двоих крыша вместе поехала – в одну сторону, а моя – где-то отдельно, в другой яме плавает! ... я сразу так и раскусил вчера, как знал – лятство! – чем всё это хезалово закончится... Я встал между этими двумя мудаками и развернулся лицом к штатнику:
- Н-ну, с-сука заморская, я тебе рога-то поотшибу! – я намеревался врезать ему по морде, но для начала всё-таки решил убедиться, возможно ли это? Почему-то какие-то сомнения...
- Это же просто кайф! – сказал он.
- Кому как, Яша. Предупреждать про такой вот кайф грёбаный надо. – я ответил механически, злобно, сразу и не просеча, что он это, про кайф-то, вовсе и не мне сказал. – Надоело, говоришь, про проституток рассказывать?!
Опять мне в спину предательским пером ударил голос бывшего кореша:
- ...сбежал от Лаки Казиноре и оказался на вашем корабле, это будет тот, который ещё ничего не знает, потому что заколдован... – именно это второе упоминание про колдовство и включило меня, сказанное до того догнало после, а то, чем закончил Витька...
Оно длилось очень долго, потому что я взбесился, я колотил ногами и руками по стенам, по мордам, по яйцам, по бутылкам, гитарам и телевизорам, и всё получалось – насквозь. Стереокино. Минут через пять этого беспредела я остановился, обессиленный не физически, а морально, услышал:
- ...в комнате? Форточку не кухне не открывал?
А вот мне, например (пи-и-ип!), было не до каких-то там сквозняков: только сейчас я увидел своё тело с разбитой башкой лежащим на полу вдоль стола. Вокруг кочана разлилось красное море, вокруг штанов – жёлтое. Вот это что?! Если б это был не я, я спокойно сказал бы, что такой быть живым не может.
- Откуда мне знать? – ответил мне Витька, но теперь-то я уже знал, что он скурвился, братана продал.
- Падла! – и отвечает-то он не мне, а всё трёт со своим... – Ах, так это вы, сволочи, меня – карасём?
- ... всё хотел захарчёванным прикинуться, дак ведь демона-то за версту видно, как понты рисует, хороший он был парень, Лёха-то, простой хороший советский...
И на том спасибо, Витя, каким же ты говном мне отплатил за моё добро, за любовь братскую! Меня всё колотило и колотило, но теперь – больше от злобы и бессилия, чем по состоянию здоровья. Легче такое перенести, ходя-бродя взад и вперёд. Вдруг пришло в голову, что я и сквозь стенки могу. Проверил, к соседям заглянул.
Там такая клёвая тёлочка живёт, что, уж на что Маринка и деловая, а и то сказала, что это святое дитятко никому и за миллион не отдаст. Тем более, говорит, тебе, Лёша, я тебя знаю! Увидел я тут же, что это святое дитятко за закрытыми шторами вытворяет! И то сказать, давно пора ей... кобеля для случки приобресть, да не одного, чтобы пользу почувствовала, да чтоб оба – не просто так, а Луки Мудищевы были, не меньше, хлядва этакая! С расстройства я снова и поскорей к собутыльничкам своим медовеньким вернулся.
- ...минимум, двух штук. Так, я не закончил. Всё-таки холодно что-то здесь стало, Джек. Витька, настоящий, а не я...
- Холодно, говоришь? – я подошёл к Витьке и засунул ему в голову руку, решился, значит, я на... вспомнил-таки хоть одно умное слово к месту, а не мимо... эксперимент. – Да-а, не ты, падла, с самого детства нашего босоногого со мной дружил.
Я ничего там не почувствовал, но руку из головы этого гада не вытаскивал, а он, разговаривая, и так, и сяк по ней елозит и хоть бы хны! Я кулак сжал, разжал, ещё раз попробовал, потом всей пятернёй в мозгах повертел. Нет, ничего не почувствовал, кроме того, что подумал, а где же тогда мой настоящий, честный, Витька, алмазный? Мой Витька где?! Не это хер знает откуда, а мой друг детства. Неужто они, гниды, и его пришили? Значит, им не до него, а до меня с его помощью добраться надо было?! Или до маринкиной хазы??! Или до самой Маринки??? Откуда же этот самозванец про нас с Витькой столько всего знает? Неожиданно мне в голову вожжа под хвост попала – посмотреться во что бы то ни стало в зеркало, естественно, потому, что если не увижу там себя, то...
Теперь я ведь ходил прямиком, например, могу через этого американского долбогрёба, как сквозь косяк дверной, как сквозь стол, – хочу, медленно иду, хочу – набираю бешеную скорость, катясь вниз, летя, врезаюсь в вырастающее перед глазами зеркало. Закручиваюсь: там, за его стеклом, меня нет. Совсем нет, здесь я есть, а там – нет. Всё, что здесь вокруг меня, там есть, а меня нет. Знаю, уже знаю, почему так! Потому что я лежу там, под столом в комнате с белым потолком – с разбитой башкой в луже крови...
Если это так, то зачем дано мне это осознание?! Я вернулся в комнату. Зачем мне этот мозг, вместилище разума с показателем «3», способного осознать сейчас только лишь свою ненужность.
Признаться честно, я не врубился, что произошло, и обернулся на говорящего Джека, сквозь которого не преминул и на обратном пути пройти. Он молчал. Витька... то есть этот злой козёл, который теперь заместо него канает, тоже. Показатель «3»? И не только это – в один миг! «Закручиваюсь, соответствуя балансу центробежных и центростремительных сил», например. Персонаж виртуалки?! Лучше бы щец со сметанкой похлебать...
Мы одного роста, я сделал два шага вперёд и остановился внутри Джека... турбо-стерео Иоганна Себастьяна Баха... аналогичные события в судьбах преступников и праведников... интересно-интересно!.. нелёгкая же принесла к нам на борт этого Растабана!.. Опять этот задолбаный Раста... А это что?! Опять? Но этого не было!!! Каждая нация имеет право? Хреново стало без врагов? Пришельцам и людям из светлого будущего – самое место в психушке, не так ли?.. утверждает Растабан, здешняя реальность... прав этот рогатый Зигги Фрейд, и просто нужно поменьше думать и побольше действовать? Крошить налево, направо... Дальше мотаем, дальше! Да у тебя, дружок инопланетянин, на чердаке чёрт ногу сломит. Мозги ещё не пучит, а? Хреново ему, видите ли, без врагов, сука!.. так... классифицировать ловушку... это всё – дерьмо, вместе с «Отелло» и рэндзю... твоей ответственности? Ответственности за выбор между чем и... Так ведь это уже было! – заело тебя никак, а? Точно: «...но есть! Хотя бы ради того, чтобы другим, которых любишь, не пришлось...»
Вот я уже и заимел сноровку туда-сюда мотать-перематывать содержимое чужих мозгов! Или самому мотаться по чужим мозгам... во-во! зырь, паря, это, ну, прямо как про меня – вот это: просто хотелось протестовать, быть несброшенным со счетов, имеющим вес... Вот так-то, Джек, да только ты, козёл, имел возможность хотя бы стучать головой в закрытую дверь!
- Кто здесь?
- Это я, Лёша. Тот самый Лёша, которого ты пришил! Падла. Ты мне даже этого не оставил.
- Откуда ты?!
- От верблюда.
- Извини. – Принстоун закурил, и положительные эмоции его мозгов передались мне, я как бы тоже курил в это время. – Тебе это доставляет удовольствие?
- Курево? – не понял я. – Да как обычно, я же не молокосос какой-нибудь.
- Да нет, копаться в моих мозгах, я имел в виду, что, это доставляет удовольствие?
- А-а, это! Своеобразное. Здесь ты не врёшь, Яша с космического корабля, бля! – я почему-то был спокоен как бегемот и не пытался уже злиться, наверное, успел понять и привыкнуть, что он итак сейчас всего меня чувствует и понимает, насквозь, как и я – его. – Так ты сам-то кто: безрогая корова или прокажённый матрос?
- Скорее второе, чем первое...
- Скорее пюре, чем щи со сметанкой...
- Лёша, извини меня, пожалуйста, я... ну, не смог я классифицировать ло...
- Знаю уже, слышал. Видел. Или – чувствовал? – иногда мне кажется, что я не знаю, что значат привычные, казалось бы, с детства русские слова, и тогда встаёт проблема. – Как теперь лучше сказать-то, чтобы правильно было?
- Не знаю. Теперь ты можешь просто думать, как хочешь, даже не словами можешь думать, всё равно я тебя пойму, только злись поменьше, если можешь...
- Вот ни хера себе, сперва, значит, грохнул на смерть, потом извинился, как фраер, а теперь говоришь – не злись!
- Вот именно. Я курю, и ты куришь вместе со мной. Ты злишься, и я злюсь. По твоей воле.
- Ты хочешь сказать, что мы сейчас все – в компьютере??? – если бы у меня была бы челюсть, если б я сам не был, а только бы челюсть и была бы – пусть без меня, она прогрохотала бы на пол. – Ты хочешь сказать, что я – не настоящий?! Да пошёл ты знаешь куда, с-сука вонючая!
- Извини, но это так. Выпить хочешь? Я тебя понимаю, только не злись. Давай-ка выпьем?
- Издеваешься?
- Нисколько, я выпью, а мозги наши захмелеют вместе. Так же, как с сигаретой, получится.
- Давай. Давай выпьем. Посмотрим друг друга, как кино. Слухай сюда, Джек, скажу как есть, алмазно свизжу, я бы твоему психу Фёдорову хлебало бы раскурочил за такие-то дела. Врубаешься ва-аще, в чём тут всё дело зарыто? Объясняю. Они, гля, авторитет потеряли, а ты заделался, сам, наверное, и не зная, настоящим паханом. К тому же с этим ненормальным Гринблатом ты на мазях, а они, падлы, в контрах. Они не глупые, понимают, что за так ты с ними не сторгуешься, настоящие кореша друг друга не закладывают, вот они и придумали эту вилку.
- Правильно сечёшь, жук, но они ведь даже и не вилку сделали, понимаешь? Если бы был выбор!
- Из любой подлянки есть путёвка, Джек. Нас же ты раскусил, вон как по мелочам разменял. Но это пока оставим в стороне, поговорим-ка пока о литературе, Яша. Скажу, как на духу, тебе. Я – житель двадцатого, блин, века, живу на планете Земля, и не первый год уже живу, так что уж точно знаю, что книжки никому теперь не нужны. Зря ты писательством занимаешься, понял? Пожрать, нажраться до зелёных соплей да быть бы живу, и уже больше ничего! Не надо дерева никакого растить на песках никакой Кулунды, не надо сына родить и воспитать человеком и гражданином. Случилось – нормально, не случилось – и то хорошо. А ты, как и этот вон напротив, всё Христа вспоминаешь!
- Остановись, пожалуйста! Ты хороший парень, прав Витька, и я с ним уже согласен, да только ты сам всего коленкора не уразумел. Это надо мне самому.
- Что «это» тебе надо? Вкалывать на черножопого Мбванге и на подлого Фёдорова? А-а, слышу-слышу, ты просто не можешь не попытаться найти им оправдание, и дурак ты потому, что находишь это оправдание, а им-то наплевать, кореш!
- Я про писанину свою говорю...
- А это вещи одного порядка, между прочим.
Как это здорово, оказывается – опережать слова собеседника своего, видя насквозь не только рождение мыслей, но и их, так сказать, предчувствие, я сперва почувствовал растущую в объёме ауру удивления в мысленной реплике, и только потом услышал сформулированное восклицание Яшки:
- Вот, еть твою мать, что-то ты больно умно стал калякать, как профессор нашпигованный в матюгальнике!
- А ничего удивительного, у нас с тобой теперь мозги-то почти общие. И стал у нас ума, между прочим, не просто вдвое больше, а гораздо больше, знаешь, почему? Да потому, что я могу твоё подсознание сканировать, а ты – моё. Вот так-то.
- Ты сам-то понял, что ты сказал? – по лукавой интонации этого космического мудака я понял, что он пошутил. – Так вот, насчёт писательства. Ты, конечно, можешь и просканировать, но лучше просто так послушай, я своими словами тебе объясню. Это, Лёша, мне самому надо. В первую очередь, самому себе. Возможно, это я просто так развлекаюсь, сидя на борту нашей консервной банки. В отличие от Сержа, Пью я почти не загружаю, зато развлечение моё более свободно, чем виртуальная реальность Гринблата. Чем примитивней инструмент, чем жёстче рамки, в которые запирает тебя избранный тобою жанр, тем ты свободней в нём. Другим вон так надоело уже в космосе болтаться, что они в депрессию провалились. Ещё немного, и Фёдоров займётся окромя психологии ещё и психиатрией. А мне, как видишь, это не грозит...
- Вот это ты своему Фёдорову и объясни, когда вы с Расальхагом будете капитану лапшу вешать про частные случаи астрогонической мифологии! Постой-ка, что это он там бормочет? Что-то я пропустил, приятно с умным человеком поговорить! – не смотря на то, что я всё ещё рассыпался комплиментами, я уже слышал, что нам несут снаружи.
- А ты послушай, может, легче станет. – похвалил Принстоун.
- Я, конечно, могу попытаться и попытаюсь, затем ведь и втёрся сюда. Но я не знаю, получится ли из этих переговоров что-нибудь хорошее. – тот, который теперь вместо Витьки, нёс нечто несусветное. – Ты же имел с ним дело, знаешь, каково это – с Лысыми-то Чертями???
- Знаю. – ответил Джек. – И что ты сможешь предложить ему в обмен на нашу свободу?
- Материализацию, что ещё-то?!
- Это он и без тебя получит. В обмен на сохранность нашего корабля и безопасность наших жизней.
- А почему это вы с Расальхагом так безропотно приняли столь наглый ультиматум?
- Потому что ему ни хрена не будет стоить, находясь в бортовом комПьютере, в любой момент уничтожить «Утреннюю звезду»!
- А он сам не боится при этом погибнуть?
- Чего ему бояться? Он так же, как и прилетел, через самую обыкновенную антенну в прежнем виде и выскочит в космос.
- В эфир. – механически поправил Витька. – В каком виде – пучком электромагнитных волн?
- Именно. – ну и непонятливый же он.
Вот потёр рукою лоб, встал, сел, снова встал, подёргал себя за ухо, снова сел – клиент психушки и всё тут! Потом начал тереть глаза, до красноты натёр – во даёт, мы с Джеком даже препираться перестали, так развлёк нас этот непрошенный комик. Наконец концерт окончился:
- Не понимаю.
Да-а, смешно. Ну, это-то, скажем, мы с Джеком и без его слов разглядели:
- Чего ты не понимаешь, мудрила?
- Зачем ему материализоваться, если он таким образом становится более уязвимым, чем сейчас? Вирусом быть безопаснее, чем человеком, чёртом или даже звездой!
- Ему курить хочется. – подсказал я.
- Ему курить хочется. – послушно пошутил Джек. – Подари мне фразу про вирус, пожалуйста!
- Дарю... блин, жалко! Но – дарю, забирай!
- Спасибо, Витя. Растабан, кроме того, что желает обрести здесь плоть, хочет ещё и лететь куда-то на нашем корабле. И, между прочим, уже летит.
- Я в курсе. Вас что, это устраивает?
- Ну, ты корки, однако, мочишь! Естественно, не устраивает! Но, пока он – вирус в Пью, мы ничего не можем с ним поделать.
- Значит, у него есть какой-то козырь на случай материализации, ты не находишь?
- Значит, есть какой-то козырь. – обречённо согласились мы с Джеком и сразу захотели выпить, потому что в горле при этом элементарно пересохло. – Налей-ка, пожалуйста, и попробуй объяснить честно, долго мы ещё будем здесь торчать? Дело-то стоит!
- Вот ты меня спрашиваешь! – Витька-не-Витька возмутился. – Ты же не знаешь, где его искать?
Но водки налил.
- Не знаю.
- Вот и я не знаю!
- Так чего ты тогда здесь мозги пудришь? – возмутился Джек, когда я глупо потянулся рукой к столу. – Ты куда это собрался?
- Я?! – не понял его ничуть не обоснованного наезда мой лжекореш. – Никуда.
Он был изумлён, а я подсказал растерявшемуся от собственной оплошности Джеку:
- Спроси его, мол, куда он после заварушки лыжи направит? Мол, не на корабль же?! Кому он там, в натуре, нужен, весь такой фраер и хрен знает кто?!
- Действительно, Витёк, если ты не виртуальный, то куда потом денешься? На корабле ты нам такой весь левый совсем не нужен!
У Витьки нашего только что было лицо, а теперь в один миг не стало, его даже пожалеть захотелось, когда он через минуту прошептал вдруг подсипшим голосом:
- Н-ну... в таком случай-е... давай... вздрогнем. – выпил и снова печально задумался, на этот раз – не так суетливо.
- Мы сделали его, Яшка, сделали! – радостно заорал я что было мочи, и бедняга Джек, став в один миг чем-то вроде спартаковского болельщика во время гола в ворота «Динамо», чуть не подавился, как раз заглатывая мерзавчика. – Вишь, как он задумался-то, злыдень!
- Ты чего орёшь?!! – на этот раз Принстоун только подумал, вслух не вырвалось у него. – Ну и пусть себе думает, может, он и не злыдень вовсе. Хочется ему голову поломать, пусть поломает, а я через полчаса пойду крошить налево и направо. Что ж это вы так орёте все?!
У нас с ним перепонки Джека чуть не вылетели напрочь, в крутой лом задумчивый наш нежданно прикинулся Архимедом:
- Э-эври-ика-а! Мы его запрём в Звезде Декаданс», здесь ведь полным полно ловушек!
- Ты зачем, однако, горло дерёшь, нехороший человек? У меня чуть сердешная недостаточность не произошла! Ты подумай своей башкой: я из ловушки выбрался? Вот и он так же выберется. Не младенец, как эти двое.
- Какие двое?
- Ну, настоящий Витька с убиенным Лёхой! – ну и юморок у нас с Джеком покатил, однако.
- Брось. – уверенность ловильщика комПьютерных вирусов всё же поперхнулась. – Да мы его вон в ментовку сдадим, посмотрим, как закукарекает!
- Ты его ещё не опустил, чтоб он закукарекал!
- Или – во! В психушку запрём, пусть он там и растабанит, сколько ему влезет.
- Выберется. – я был непреклонен. – А разозлится, так и вовсе всех нас с дерьмом съест, как пить дать.
- Да знаю я его козырь, знаю. Он же здесь не один. Оставит кого-нибудь из своих в комПьютере, чтобы в случае чего опять всю власть в свои руки заграбастать.
- Да, я об этом не подумал. – мрачная меланхолия овладела моими сердцами и разумами.
Чувства, испытываемые сейчас мною, были внове, я так не пьянел никогда, я пьянел всегда как-то по-другому. Во всяком случае, я никогда не заострял такого внимания на том, как это происходит: как со дна желудка, разогревая всю попутную требуху, поднимается вверх и катится вширь красноватая такая волна острого приятного огня, шаманского какого-то, как песни какого-то Моррисона с Манзареком, как последний альбом «Агата Кристи», а вниз по ногам спускается томная немочь, как их же предыдущий альбом – не такая, чтобы уж совсем немочь, но лень. Почему я не флегматик? Было бы легче. На глазные железы навалилось что-то мягкое, щекочущее, готовое вот-вот по малейшему поводу выпустить на волю переполняющую их солёную жидкость слёз.
- Ты чё это тут, реветь собрался? – мне стало жутко неприятно. – Как хорошо, что ты – не голубой, представляешь, каково бы мне сейчас было?
Джек ответил:
- Нет, со мною всегда так, когда выпиваю. Поначалу, потом проходит, физиология и ничего другого, но я больше люблю именно этот вот классный момент – именно только сам приход эйфории.
- А дальше?
- А что дальше? – он неосторожно пожал плечами, и я почувствовал, будто это я пожал плечами. – Потом обыкновенное, самое обыкновенное, опьянение, ни-че-го интересного. Хочешь, я тебе кое-что приятное сделаю? Серьёзно, Лёха, ты же хочешь!
- Нет, только не это, это ж моя баба, а не твоя. Понравилась она мне чем-то, понимаешь?!
- Я-то понимаю, это ты меня, как всегда, не очень просёк. Совсем необязательно, чтобы я её трахал. Просто, я могу вам устроить свидание в яме.
В мгновение ока я просканировал в нём всё, что касается этой его «ямы», но кое-что мне всё равно не понравилось.
- Можешь, конечно, можешь! Да. И будешь пялиться на нас, как в кино! – в слова теперь наши мысли организовывались с опозданием, мы успевали раньше почувствовать их приближение, чем осознать целиком. Принстоун так близко к сердцу, вдруг оказалось, воспринял то, что оборвал наш с Галинкой свежайший роман, чувство вины, когда исправить положение уже не можешь, оно настолько искренне и горько, что я уже не себя только и только женщину мою ненаглядную жалел, но и его, гада, убийцу-разлучника. – Давай дербалызнем! Слышь, Витька?
Мы одновременно это спросили у нашего порядком оплывшего в мозговой трудовой транс другана.
- Подари мне это слово. – согласно наливая сразу, попросил он.
- Какое – «дербалызнем»? Да на здоровье. А оно тебе пригодится?
- Спрашиваешь! Считай, что оно уже на месте. – взгляд его мне показался в мгновение ока слишком уж хитрожопым. – Ну что, ребята, за любовь дербалызнем?
- Издеваешься?! – чуть не взорвались мы.
- Отнюдь. Я просто радуюсь, что и здесь любовь победит всё остальное, даже смерть! Теперь, ребята, на его козыри у нас имеется джокер. Да, Лёха?
- Пить не мешай. – пробубнили мы с Джеком и подумали, что не так уж он и плох, этот парень напротив.
Дербалызнули и договорились, посмотрев на часы, что он даёт мне на амуры с Галей два часа, после чего мы возвращаемся, и, получив своё бонус, я поработаю во славу и на благо будущего освоения космического пространства покинувшим свою космическую колыбель космическим человечеством. Напоследок наш дружок вдруг безудержно расхохотался, как ненормальный, и сказал, что мы с Принстоуном – круглые дураки, если до сих пор не догадались мою башку ему в мозги засунуть да и узнать всю его подноготную, например, кто он сам такой и куда подевался наш Лёха! На том и порешили и забили стрелку у давешнего ларька, говорят, ночью он тоже работает.