***
Июль.
Каждый раз она спрашивала: ''kak dela?'', а я просто отвечал, что все нормально, что ничего нового, что да не важно это все. Мне не приходило тогда в голову, что вот рядом - рядом появился человек, которому и вправду небезразлично, как я.
Я уехал, семья меня поддержала, нужно было в своей жизни что-то менять, может, я устал от окружения, от всех. Все это было в моем духе: давно хотелось побыть там, где вырос, и я оставил все, да я и не жалел потом, шагнул куда-то, сменил обстановку, для чего - не знаю. Дни мои были серые, лишь старые друзья были рядом и семья, целое лето просто жил, ничего не планируя, оставляя на дальний план к осени вернуться домой. Отдыхал, так я это назову.
Не было дня без того, чтобы мы не разговаривали. Она была такая же, как раньше, как всегда, только чуточку грустнее, эта ее грусть проскальзывала порой, хотя мне было трудно ее уловить или заметить, но я не больно и пытался, думал, что в порядке все, будь спокоен. "Я слышала, ты уехал. Надолго, наверное. Я расстроилась, когда узнала..." - прочитав это, я рассмеялся. Не понимал, что за комедию она ломает, чего она от меня добивается, лишь намного позже я понял наконец, что напротив - она-то как раз ничего не добивалась. "И почему же, интересно? Не расскажешь?", - да, в то время я открыто над ней смеялся. "Да какая разница, почему? Не думаю, что тебя это волнует!" - позже она молчала: разозлилась, обиделась, когда все-таки уловила в моих словах сарказм.
- Ты - самая большая в мире эгоистка, - серьезно сказал я ей как-то, когда вот так хотелось ее в чем-то обвинить, так хотелось доказать самому себе, что вовсе она не идеальная, что и у этого, черт возьми, самого настоящего ангела есть недостатки.
- Может быть. Только напомни мне, кто в течение нескольких лет продолжала думать о тебе, несмотря на все твое недоверие, на все твое равнодушие? Кто не упрекнула ни разу, не попросила что-то для себя, откликалась на самую малейшую просьбу и с улыбкой говорила: "Всегда пожалуйста"? Я терпела, когда ты не ценил то, что я - самая большая в мире эгоистка - отдавалась тебе... всей душой.
Что я мог ей ответить? Ее правда - правда до единого слова, сейчас мне так хотелось бы извиниться. Извиниться за столько слов и поступков, какие я из глупости своей обрушивал на нее, а она, эта самая большая в мире эгоистка, устояла, несмотря на ту тяжесть, которую я опустил на ее хрупкие плечи, которые теперь, Господи, как мне хочется обнять.
Мне хотелось ей доверять. Порой я даже рассказывал ей о том, что ранее было только в моих мыслях, что никто не знал, а она - знала. И она понимала меня, говорила в ответ то, что я и хотел услышать, и я проникся к ней. Я начал спрашивать, как она, и в какой-то момент сказал, что она может говорить мне все, о чем захочет, что может рассчитывать на мою поддержку, но лишь когда я и вправду буду способен ей помочь. Правда, признаться, этих "но" было много, только она не возражала. Тогда она никогда не возражала, она была - сама любезность.
В последний раз я видел ее в том самом теплом и солнечном мае. Я стоял у двери, в коридорах невыносимая жара, настроение у меня - хуже некуда. Она вышла из-за угла, шла быстро, будто уходила от кого-то, спешила, лицо задумчиво, глаза устремлены куда-то вдаль, руки сложены на груди, что напомнило мне детские "салочки" - она будто всем своим видом говорила, что вне игры, что хочет ото всех отгородиться. На секунду мне стало интересно, что же у нее такого случилось, где же ее приветливость, улыбчивость, радость, наконец. Может, я видел ее в тот момент настоящей?.. Тогда я этого не знал. Она остановилась, почти прямо передо мной, заметила все-таки. Мне было забавно наблюдать за ней, глаза ее вдруг стали испуганными, лицо удивленным. Тут она как-то пошатнулась и стала падать прямо на меня, слабо вскрикнув. Я, не растерявшись, подхватил ее, она снова удивленно блеснула глазами на меня и, встав на ноги, поспешно отошла. Мне оставалось лишь молча смотреть на нее, она отчего-то покачала головой и побежала куда-то в сторону.
Она говорила: "Не поможешь?.. Я физику совсем не понимаю..." Я звонил ей и объяснял физику, а она, по-моему, совсем меня не слушала и говорила, что жалеет меня - я же связался с такой дурочкой-чайником. Физика, еще что-то - сколько же предлогов она находила, ее маленькая ложь лишь забавляла меня, и я всегда охотно помогал ей в этих мелочах. Ночью она просила: "Мне так страшно одной оставаться... Давай еще немного поговорим?", я не возражал, меня лишь забавляло все это, ведь я знал, что она не одна: в трубке слышались голоса. Тогда я и начал сочинять ей глупые сказки про любовь, как мы тогда говорили - чтобы она быстрее заснула и чтобы не было страшно, ведь я был как будто рядом, да, - я иногда позволял ей так думать. Иногда. Именно тогда, тем летом, когда она все-таки стала мне другом, я ей - тоже, наверное, не уверен.
"Жила-была принцесса в некотором царстве, в некотором государстве. (Это ты, наверное...) Она была уже взрослой, и король решил выдать ее замуж. Но принцесса всем сердцем любила придворного на службе у короля... (А это - ты?.. - спросила она, я знал, что она улыбалась. Я решил принять это за шутку, но шутку наполовину.) Принц, которого обещали ей в мужья, влюбился в нее с первого взгляда, и принцессу насильно выдали замуж. А придворный... (Придворный что? - с нетерпением спросила она.) Я засмеялся и ответил: "Ничего. Я не знаю, что придумать дальше. Давай уже спать." Она позвонила и рассказала, как, по ее мнению, в дуэли с принцем погиб придворный, а принцесса от горя ушла со двора, и больше о ней никто не слышал. Я разозлился и сказал, что принцесса все-таки вышла замуж за придворного и была счастлива. "Так не бывает. Он же ее не любил!" - горячо заспорила она, и я разозлился еще больше - сам не понимаю теперь, почему. "Откуда ты знаешь? Может, тогда не любил... И именно так и бывает!" Мы, конечно, поругались. Потом, конечно, помирились. Сказки я писал ей все время в то лето, и потом мы всегда спорили. Но ничего, нам обоим это нравилось. Теперь не было всегдашнего "да плевать мне". Тогда все было хорошо.
Думаю лишь над тем, что я упустил столько времени, что даже жалеть об этом неудобно. Мне хочется вернуться туда, в то лето или даже весну, все равно. Лишь бы сказать. Только слова никак не приходят, где-то оседают в душе, как будто разбившись, и наносят раны, такие глубокие, что... Думаю: а можно теперь уже ничего не чувствовать?..
***
Август.
Каждое слово обязано стать настоящим, должно запомниться, быть в памяти. В памяти - осталось, но мне-то ясно, что он все равно не придавал им никакого значения.
Ночь, огни, автобус, люди, музыка, ветер. Спокойствие, любовь, мечты, сказки, безответность. Жизнь стала неопределенной и в то же время наполненной смыслом. Я была счастливой?.. Несомненно и также невероятно. Да, меня не любили, я была лишь другом, человеком, который просто рядом, но и со мной были рядом. Не так, как в моих мечтах, но мне и того было достаточно.
Я начала замечать столько мелочей, почти каждую минуту я прокручивала в памяти воспоминания: вот я первый раз его увидела, вот мы первый раз посмотрели друг другу в глаза, вот он сказал мне что-то, улыбнулся. Я слушала одну музыку, другую, третью, я закрывала глаза, музыка - в мыслях, встречи - в воспоминаниях. И я счастлива, для полного счастья хотелось только вдохнуть любимые запахи: запах только что сваренного риса, запах кокосовых духов, лака для волос, весеннего утра. Радоваться любому пустяку, как же это было просто, как просто было быть счастливой рядом с ним.
Игра либо уже кончилась, либо только начиналась. Может, это было лишь утешение, может, правда, но я была слишком наблюдательной или мечтательной, чтобы заметить, что порой он заставляет себя сдерживаться, что, сказав мне что-то ласковое и порой нежное и теплое, он словно бы жалел о вдруг вырвавшейся неожиданно признательности. Я видела, что с ним что-то происходило, что он начал все-таки проникаться ко мне, но я знала и признавала, что даже если бы он и заинтересовался мной, он навряд ли бы сказал мне об этом, постарался подавить в себе чувства, как бы они ни были настоящими. Зная его достаточно, я имела право утверждать, что он любил быть несчастным, что он любил почему-то искать неприятности самому себе, а потом долго думать над тем, почему же порой у него что-то не получается. День он мог говорить мне, насколько я добрая, умная и красивая, разговаривать со мной до утра и даже самому просить меня остаться, ведь мне же страшно будет одной. Большая радость, повторяла я про себя, большая радость. Потом, после этих настолько искренних и проникновенных слов, на следующий день он не звонил мне, говорил не больше десяти слов, молчал, был резким и слишком раздражительным. Я молча злилась и так же молча просила: "Нет, не поступай так, пожалуйста, не надо! Не жалей о том, что сказал, я буду просто рядом, буду всегда, просто другом, если ты так хочешь, не бойся, что даешь мне надежду. Я же не могу заставить себя тебя ненавидеть, а когда ты становишься таким осторожным, мне так хочется не улыбаться, не хочется, чтобы внутри все переворачивалось, только ты рядом." Он молчал, отчего-то обижался, будто я была во всем виновата, резкий и осторожный, будто следил за каждым словом, за каждым вдохом-выдохом. Может, так только казалось, но он, наверное, и сам признавать не хотел, что его все-таки ко мне тянуло, что что-то в нем проснулось. Он был таким некоторое время, потом вновь прежним, веселым и родным, затем опять прокрадывалась эта осторожность. Нет, я ошиблась, игра была, да еще какая: горячо - холодно.
- Ты не хочешь мне уже верить. Даже ты не хочешь мне верить. Ты ведь привыкла ко мне, ты же без меня не сможешь, я же знаю, что ты снова и снова вернешься, пусть и уйдешь сначала. Это же ясно, как солнечный день, - сказал он мне много месяцев позже, когда уже между нами почти ничего не осталось, кроме единственной моей боли, его самоуверенности и нерешительности что-то изменить и нашего упрямства; хоть что-то у нас было наше.
- Конечно. Я уйду, ты уйдешь, я вернусь, ты вернешься. Только в какой-то момент мне это надоест, слишком больно станет, все уже не в красках будет. И вот тогда уже ни ты не вспомнишь обо мне, ни я о тебе, - с грустью и неизбежностью ответила я, будто тогда знала все наперед.
Все это было похоже на мой ненавистный любимый длинный тоннель, который всегда нескончаемо впереди. Там мчатся машины, не ходят люди, темно и лишь светят огни, и он не кончается, не кончается никак. Нет, это только кажется: вот впереди забрезжит свет, далекий, но такой яркий, потому что глаза уже привыкают к темноте. Мне так хотелось верить, что выход есть, хотя бы единственный, тот, который забрезжит, как свет в конце тоннеля. Настолько привыкнув к этой темноте мелкими огоньками-просветами, слишком непривычно видеть, как все у меня становится хорошо. Пора было, пора было свыкнуться с мыслью, что он далеко и все равно чужой, а я просто захотела невольно помучиться, ступила в темноту, подумав, что этот тоннель совсем не длинный, только он не кончается так долго. Хочется дождаться, когда все забрезжит светом. Ярким и спасительным.
Мне хотелось, чтобы что-то изменилось, я думала, что что-то должно быть по-другому. Машина врезалась на полном ходу, ничего, терпели, но я-то вышла и пошла дальше, вперед. Только надо немного отдохнуть, ну пожалуйста. Он ведь далеко, мне стало мало слышать его голос, мои глаза уже давно скучали без него, а фильм-мечта в голове стал слишком долго грузиться.