Бабочка

Тринадцатого февраля, накануне дня святого Валентина, она вышла во двор-колодец, в последний раз вдохнула сырой постылый воздух ненавистной зимы – и свела счеты со своей неудавшейся жизнью.
Открыв глаза, увидела вокруг всё белое. Странно. Неужели она в раю? По цвету рай ей понравился. Правда, по запаху не очень: аптечный, неинтересный. Она мысленно отодвинулась от запаха и погрузилась в цвет.
Откуда-то из поднебесья донесся густой баритон:
– Здравствуйте, Виолетта! Ну, как мы себя чувствуем?
Никак не получалось навести резкость на изображение спросившего. Он слегка размывался. Она полуприкрыла ресницы, сквозь них проступил загорелый, высокий и худощавый, на вид вполне земной человек в чем-то ярко-бирюзовом.
– Добрый день... – запекшимися губами прошелестела Виолетта и запнулась. Ведь в раю, наверное, никогда не бывает ночи, а всегда только день. Интересно, кто это? Ангел, архангел, серафим или херувим? Серафимы вроде должны быть шестикрылые... Ни к селу ни к городу всплыло «И шестикрылый серафим в пустыне знойной мне явился». Ее познания в ангельских чинах были не так чтоб глубоки. Вдобавок от попытки вспомнить, что «ангел» означает по церковной иерархии «посланник, приносящий вести», ее затошнило. Оказывается, самочувствие хуже некуда. Тело совсем ей не принадлежало, лежало чугунное, чужое. Мучила жажда. Но жаловаться на всё это смуглолицему не хотелось.
– Давайте-ка, голубушка, мы на вас посмотрим! – предложил «ангел». Он распеленал какие-то ленты на ней, вначале белые, потом коричнево-розовые. И покачал своей коротко стриженой головой.
Что означало это качание головой, «голубушка» так и не поняла. Но ласковое обращение ей очень понравилось. В земной жизни к ней еще никто так не обращался.
 «Ангел» поднялся над ней во весь свой высокий рост и сказал:
– Вам сейчас оботрут губы. Пить пока нельзя. Зато спать – сколько угодно. Поспите.
Ее растрескавшихся губ коснулось что-то прохладное и влажное. Стало немного легче. Виолетта сразу же уснула.
Тем временем «посланник», а на самом деле хирург от Бога Александр Валентинович Рыбаков закрыл за собой дверь палаты, вышел в коридор и набрал знакомый номер на трубке мобильного телефона.
– Верочка, привет!
– Привет Саша, – ответил глубокий грудной голос.
– У меня тут пациентка по твоей части. Попытка суицида. Я свою работу сделал. Теперь твоя очередь, – сообщил хирург.
– Ты хоть расскажи в двух словах, что с человеком приключилось, – попросила коллега.
– А больше двух слов и не набирается. Вышла девушка во двор и сделала себе харакири. Полостное ранение. Очень много крови потеряла. Ну, сшил, как положено. Когда ее переведут из реанимации в палату тяжелых, сможешь заняться вплотную.
– Стоп, Рыбаков! Объясни по-человечески. Она что, самурай? Как это – «сделала себе харакири»?
– Никакой она не самурай. Девушка как девушка. Просто ножичек навострила, и поперек животика – чирк. Думаю, не иначе как из-за любови-моркови. Но это уже не по моей части. Душа – твоя территория. Так что заходи, если что.
Психотерапевт Вера Алексеевна Лученко положила выключенный мобильник на стол и посмотрела в окно своего кабинета-гипнотария. Снаружи была серая февральская мгла, не имеющая ко дню всех влюбленных никакого отношения. Ничего не скажешь, хороший «подарочек» преподнес ей коллега! Хотя их работа – она праздники не учитывает, она вне времени и дат. В больнице, где они с Рыбаковым трудились в разных отделениях, само течение времени построено на ритме человеческого организма. Пульс измеряется в секундах. Их удары падают каплями плазмы в капельнице. Сердце считает минуты. И его остановка рисует на дисплее кардиографа линию, уходящую в небытие. Время попыток запустить его снова кажется врачам и сестрам бесконечным. Температура – это часы подъема и падения ртутного столбика на термометре. А еще часы – это продолжительность операции...
Будущая пациентка психотерапевта, «девушка-самурай» Виолетта Липунова никакого отношения к Японии, конечно же, не имела. В карточке значился возраст: двадцать пять лет. Место работы: шляпный салон, мастер головных уборов. Адрес... Да какое значение имеет адрес! Внешность самая обычная. Вздернутый нос, веснушки, каштановые волосы с рыжинкой у корней, цвета свежезаваренного чая карие глаза, с искоркой в глубине. Рост средний, вес небольшой, сорок шесть килограмм. Ничем особым не болела. В детстве: корь, коклюш, ветрянка. Всё как у всех. Такая вот история болезни.
Работать Виктория начала, учась в последнем классе школы. У одной столичной модистки, называвшейся дизайнером одежды, она конструировала шляпки. А через пару лет открыла собственный модный салон. Дела шли на удивление успешно. Элегантные головные уборы юной хозяйки охотно покупали не только киевлянки, но и жители других городов, даже соседних стран. Шляпки в салоне были похожи на стайку волшебных птиц, которые слетелись в это помещение и остались, потому что им здесь хорошо. Этого было вполне достаточно для Виолеттиной самореализации. Больших перемен в жизни не предвиделось.
Но тут появился Он. Герой ее романа. Ему понадобилась шляпа для роли: он проходил пробы в исторический сериал. Кто-то ему посоветовал Липунову. Актер переступил порог ателье и сразу понял, что именно здесь ему хотелось бы задержаться на неопределенное время. На стене висела картина Джузеппе Арчимбальди, знаменитого миланского художника шестнадцатого века. Он писал картины-трюки. Именно такой была «Весна» – женский портрет, сотканный из цветов. Осмотревшись по сторонам, гость отметил, с каким вкусом просто квадратные метры превращены в кубатуру творческую, уютную. Затем он бросил взгляд на хозяйку шляпного гнезда, Виолетту. Подающий надежды и исполняющий роли героев-любовников актер, приехавший из провинции, умел читать женские лица как светящиеся рекламные лайт-боксы. Самого беглого взгляда ему хватило, чтоб понять ее главный секрет. Одиночество. Как же не воспользоваться этим герою, а скорее, просто любовнику, бабнику и альфонсу в одном флаконе, который цепляется к женщине, как жвачка к туфельке... И идти мешает, и не отдерешь.
Прокашлявшись, герой заговорил. Искусство Арчимбальди, промолвил он, выходит за пределы живописных забав, и прелесть этого полотна состоит в той непринужденной естественной грации, с какой часть становится целым, а целое – частью. Затем гость прошелся комплиментами по всему салону, дескать, он наиболее полно воплощает тенденцию нынешнего этапа развития индустрии потребления, когда человек покупает не вещи, а хорошее настроение, заключенное в них. Получая при этом не просто стильную шляпку, кепку, берет или чалму – а уверенность в своей незаурядности.
Усиливая произведенное на девушку впечатление, он стал примерять разные шляпы и разыгрывать перед ней маленькие спектакли-перевоплощения. Вот в крохотной таблетке с вуалькой и веером в трепетной руке лицедей преобразился в барышню-кокетку. И тут же в кепи а-ля Гаврош сделался хулиганом с чинариком в углу рта. Мгновенье – и он уже граф де Ла Фер в мушкетерской шляпе с перьями. А через секунду лицо его закрыто забралом, и он доблестный рыцарь Айвенго.
Это представление решило всё. Шляпница без памяти влюбилась. У нее был совсем небольшой опыт отношений с сильным полом. Ей показалось, что рядом с актером все мужчины сплошное не то и не так. Они меркнут, как бутылочное стекло рядом с алмазом.
Не думайте, что Виолетта была такой уж полной идиоткой. Если б она смотрела внимательнее и слушала тщательнее, она бы многое про актера поняла. И, возможно, роман не стал бы трагедией. Но ведь ей самой хотелось быть обманутой. Так в любви часто бывает: обманутый заодно с обманщиком... Виолетта увидела в нем и героя, и любовника, и друга, и своего ребенка. И больше уже ничего не видела, совершенно растворилась в нем. Без осадка. Самой Виолетты не осталось, всё ее внутреннее пространство занял он. Актер с большой дороги.
Вскоре, однако, она уже не знала, что делать. «Герой» изменял, пил, использовал, хамил, устраивал истерики, не приносил ни копейки, лгал, воровал ее деньги, ползал в ногах, снова изменял, изменял, изменял... Вместе было плохо, а врозь еще хуже. Словно одной рукой он держал ее, а второй отталкивал.
Посоветоваться было не с кем. Ее подружки видели актера только с внешней, парадной стороны. Они в один голос хвалили его, такого симпатягу и душку. Виолетта же одно знала точно: нет такого лекарства, чтобы помогло забыть человека в один день. Заеложенная фраза «время лечит» приносила ей мало утешения. Да и не верила она. Не лечит оно ни фига – тоже проверено. То есть она надеялась, что лечит, но только после того, как сперва душа до крови изболится.
Что оставалось? Забыться работой? Пробовала. Не получилось. Ведь, чтоб с головой уйти в работу, нужно эту самую голову иметь. А у Виолетты не то что головы, самой себя у себя не оказалось. В общем, их совместное существование больше всего походило на некий садо-мазо спектакль по заявкам неизвестного зрителя-параноика:
– Попробуй это! Больно? Ты меня любишь?
– Болит. Люблю.
– А так? Болит? А если еще больнее? Потерпишь? Не свихнешься?
Где предел терпения девушки-самурая?.. Есть ли граница?
Оказалось, есть. Когда он ее окончательно бросил. Сказал на прощанье пару «теплых» слов, что дескать фамилия у нее не случайно Липунова, прилипла она к нему, как рыба-прилипала, надоела со своей любовью хуже горькой редьки. И перешел на содержание к более перспективной бизнес-леди.
Вот тогда и почувствовала Виолетта, как внутри что-то оборвалось. Какая-то соединительная ткань, которая соединяет нас с этой жизнью. Пуповинка бытия. А тут еще перед 14 февраля, как назло, по всем каналам трещат назойливо про всякие любви. Наточила шляпница ножик востренький, тот самый, каким толстые фетровые колпаки резала, и вышла во двор-колодец. Накануне дня всех влюбленных посмотрела в серенький квадратик неба. Расстегнула лисью шубку, ножиком поперек себя полоснула. И перестала чувствовать застрявший в горле ледяной ком слез.
...Доктор Рыбаков перевел Липунову из реанимационного блока в палату. Она лежала у окна и смотрела на ненавидимый ею февраль. Из окна не дуло, заботливые санитарочки заткнули щели и заклеили междурамье газетными полосками. Из-за мучного клея буквы и слова на бумаге проступили ярче. Именно благодаря им Виолетта уже несколько часов как сообразила, что она ни в каком не в раю, а на грешной земле. Потому что есть такая наука: логика называется. В раю газет нет. Откуда ей об этом знать? Никто ведь не проверял... А ей это все равно. Она точно знает, в раю нет ни газет, ни телевидения, ни радиостанций с попсой. Иначе это был бы не рай.
Дверь открылась, и Александр Валентинович вошел не один, а с маленькой женщиной в белом халате. Она, как и хирург, была без шапочки, и медно-каштановые ее волосы лежали красивой волной. Они подошли к постсуицидной пациентке.
– Знакомьтесь, Виолетта, вот Вера Алексеевна! Теперь она ваш новый доктор! – весело объявил Рыбаков.
Больная нахмурилась. Она не хотела никакого нового доктора. Скомканная душа не желала принимать никого. Вот симпатичному энергичному «ангелу-спасителю», как она про себя называла Рыбакова, она доверяла. Даже изрезанный живот при нем болел не так сильно. А эта докторша, наверное, смотрит на нее, как на эмбриона в колбе. И вовсе она не нужна...
Девушка отвернулась к окну. Первое попавшееся слово, проступившее сквозь газету, было «бабочка». Она его медленно прочла по слогам.
– У вас очень красивое имя. Виолетта! Веет летом... – услышала больная неожиданные слова новой докторши. Та уселась рядом с больничной кроватью.
– А где Александр Валентинович? – спросила Липунова. И тяжело вздохнула: «Ну, вот, сейчас начнет расспрашивать...»
– Ушел на операцию. Но это даже хорошо. Мы, девушки, можем посекретничать о своем, о девичьем, – улыбнулась Вера Алексеевна.
Как ни странно, но уже через несколько минут Виолетта перестала хмуриться и сердиться. Беседа с доктором действительно зажурчала о чисто женских вещах, а совсем не на тяжелые темы. Девушка перестала чувствовать первоначальный зажим. И уже совсем не казалось, что доктор рассматривает ее, как уродца в растворе. Наоборот, взгляд серо-голубых глаз успокаивал и смягчал боль. Будто ключевой водой заливал огонь.
Как-то незаметно Виолетта даже забыла, где она и что с ней. И заговорила о самом для себя интересном – о шляпках. Вера Алексеевна так хорошо слушала! Она изумленно поднимала брови, узнавая, что в шляпном искусстве тоже была своя эпоха Возрождения, в девятнадцатом веке. Она следила за бледными пальцами Виолетты, изображавшими большие поля, маленькие поля, в стиле античных богинь, в стиле французских пейзанок... Она даже призналась, что тоже любит шитье и сама себе шьет наряды.
Расстались они, словно закадычные подружки. Но психотерапевт Лученко пообещала, что непременно придет завтра. Виолетта стала ждать. Горькие мысли не ушли, однако притихли. А на другой день Виолетта неожиданно для себя решила посвятить докторшу в тонкости мантоньерок. И очень развеселилась – как это Вера Алексеевна никак не разберется в воображаемых завязках из шелковых лент под подбородком!.. Зато про блонды, золотистые кружева ручного плетения, поняла сразу. И тут же согласилась, что эта вся красота не просто скучные шнурки для поддержания шляпы на голове, а самое настоящее обрамление для личика дамы. Вроде рамы для живописи.
Обе собеседницы получали удовольствие от общения. Шляпные разговоры велись каждую встречу. В этих разговорах случались тихие слова о том, что нельзя судить о невезении, не испытав везения, не узнав как следует людей и себя; о том, что никто не обещал в жизни сплошных радостей, но если ты получил меру страданий, надо дождаться и света. И о том, что каждый, красивый он или урод, совершенный или недоделанный – кому-то на свете нужен, и его жизнь принадлежит не только ему...
Швы на животе благополучно заживали. Но однажды, когда Рыбаков в очередной раз осмотрел Липунову и сообщил ей о скорой выписке, начались неприятности. Поднялась температура. Ее ничем невозможно было сбить. Шов, ранее такой розово-регенерирующий, вдруг стал гноиться. А сама пациентка слабела не по дням, а по часам.
Рыбаков не на шутку обеспокоился. Вокруг Липуновой собрался консилиум. Профессора озабоченно качали головами. А Виолетта смотрела на них равнодушно и думала, зачем доктора носят такие уродливые шапки. И тогда снова призвали палочку-выручалочку – психотерапевта.
Лученко предупредила больную, войдя в палату:
– Сегодня мы, как старые добрые приятельницы, поговорим уже не о шляпах.
– А о чем? – испугалась Виолетта. Ей было страшно срывать корку со своей души. Но больше всего хотелось рассказать всё хоть одному человеку в мире. И пусть это будет Вера Алексеевна.
– Об одиночестве, – сказала та и взяла Виолеттину горячечную руку в свою прохладную ладонь. – Так вот, когда вы выпишетесь, вам предстоит найти «свой» путь. Начинается он с честного разговора. Говорить, не молчать, непременно говорить – вот что самое главное в трудных ситуациях...
Жар Виолетты, казалось, перетекал в ладонь собеседницы и стихал. А та продолжала:
– Анализ и самоанализ дает неожиданные результаты. Например, окажется, что вы перепутали чувство и его объект. Вспомните, ведь уже очень скоро вам с ним стало скучно. Вам становилось не по себе от мысли, что жизнь с человеком, умеющим только брать, может быть долгой. Вам хотелось встречаться с любимым, заниматься любовью, даже рожать детей – но не быть с ним всегда.
– Откуда вы знаете? – удивленные брови Виолетты вскинулись домиком.
– Знаю. У вас с ним были такие отношения, когда от любви до ненависти один шаг. А шаг влево, шаг вправо – расстрел. Ведь так? И теперь вы отчаянно трусите перед выходом из больницы. Вы не хотите возвращаться в ту жизнь.
– Вовсе я не трушу, – соврала Виолетта.
– Трусите и боитесь. Потому что не знаете, что дальше. Одиночество? Отчаяние? Пустота? Но бояться не стыдно, уверяю вас, все чего-нибудь боятся. Я вам как-нибудь расскажу...
– Ну, ладно, боюсь, – слабо опустила веки пациентка, решив не сопротивляться очевидному.
– Так вот, если вы думаете, что я скажу: «Перестань ныть, всё в твоих руках», – то вы неправильно меня поняли. Мой совет такой: хочется плакать? Плачьте. Хочется закатить скандал – полный вперед. Не стесняйтесь. Отпустите свою душу. Пусть делает, что хочет.
– А вдруг я захочу это... это повторить... – Она кивнула на свой забинтованный живот. Голосок ее дрожал.
– Уверяю вас, отпущенная на свободу душа, особенно такая, как ваша, плохого не сделает. Вы же не себе сделали харакири. А этому вашему не-герою не-любовнику. Вы просто его от себя отрезали.
– Это не я. Это Александр Валентинович. Он же хирург... – попыталась улыбнуться больная.
Вера Алексеевна протянула девушке плоскую коробочку.
– Я тут принесла вам подарок перед выпиской.
– Мне?! – от неожиданности Виолетта села в кровати. Откуда-то взялись силы.
Вера открыла коробочку. Из нее вылетели пестрые бабочки. Замелькали над головами врача и пациентки разноцветные крылья: ослепительно золотые с черным бархатом, с изумрудными павлиньими глазами, голубые, желтые, с замысловатыми волшебными узорами. Эта нежная графика, этот сияющий танец на фоне белых больничных стен казался фантастическим.
Виолетта восторженным взглядом маленькой девочки следила за полетом совершенных Божьих созданий.
– Греки считают, что бабочка – это душа человека, – сказала Вера. На ее халат уселась роскошная красавица с яркими симметричными зелеными полосами на крыльях.
– Какие они красивые! – выдохнула счастливая девушка. – А как вы узнали, что первое увиденное мною после реанимации слово было – бабочка?.. А оказывается, это душа... Они безумно красивые!
– Ваша не хуже... – тихо произнесла Вера.
Когда она вышла из палаты, Рыбаков тревожно спросил:
– Ну? Как там Липунова?
– Поправляется, – заверила его коллега.
Когда за Верой Алексеевной закрылась дверь, заполнявший Виолеттину грудь ледяной ком, тот самый, выросший, когда она решила расправиться с собой самурайским способом, стал таять. И исчез. Впервые слезы ручьями потекли по щекам. Виолетта смотрела промытыми глазами на летающие трепетные экзотические цветы, и чувствовала, как вместе с телом выздоравливает ее измученное сердце.
Словно одна из бабочек и вправду была ее новой свободной душой.