«Милый мой Антошенька, я тебя очень люблю. Я не знаю, что мне теперь без тебя делать и как мне жить. Почему ты молчишь? Я не знаю, доходят ли до тебя мои письма. Это письмо десятое, а от тебя тишина. Прошу тебя, если ты читаешь это письмо, ответь мне, пожалуйста. Слышала, что ты сейчас охотишься и рыбачишь в А-ом крае, но где ты живешь, твой адрес – я так и не прознала; не говорит даже твоя мама, которая так несправедливо любит меня и денно и нощно заботится. Не могу писать все, что хочу тебе сказать. А сказать надо многое… С каждым днем мне все больнее и больнее думать об этом. Я страдаю… Глупости, пустое. Моя боль, мое страдание – это все ерунда. Главное, чтобы ты вернулся.
Антошенька, я жду тебя. Я очень тебя жду. Я не могу без тебя. Любимый мой, откликнись, подари хоть словечко. Я тебя всю жизнь буду ждать, знай это.
До сих пор твоя жена Мария».
Антон еще утром забрал письмо из почты (раз в месяц он из тайги наезжал в город за покупками), но только теперь, под ночь, прочитал его. Он выключил фонарик и, аккуратно сложив письмо надвое, сунул его в конверт и спрятал в карман непромокаемого плаща. Луна отражалась на водной глади озера. Антон не стал запускать мотор; он взял весло, оттолкнулся им от берега и, устроившись на веслах, медленно погреб в ночную даль – по лунной блистающей дорожке.
Зашумел камыш, соприкоснувшись с лодкой. Антон еще несколько раз взмахнул веслами и, оказавшись в гуще камышового островка, развернул весла вдоль бортов. С минуту он ничего не делал. Потом закурил папиросу, сполз с сиденья, вытянулся в лодке во весь рост. Так он лежал долго и за все время ни разу не шевельнулся. Он смотрел в черное в брильянтах небо, смотрел на луну, и изредка лишь затягивался папиросой.
В папиросе истлел весь табак. Отброшенный им окурок зашипел где-то в камыше и тут же умер…
Он полюбил ее не сразу. Только спустя три года со дня их знакомства он понял, что Маша для него – всё. Все, без чего нельзя жить – и воздух, и еда, и сон. Не знал Антон, что это с ним вдруг произошло. Что-то вмиг хрустнуло, защемило, провернулось – и она в одночасье стала для него самое дорогое, что у него когда-либо было. У него даже мыслей не было других, кроме как о ней. У него бурлила и пенилась кровь, когда он о ней думал. Ему было нестерпимо больно, когда ее не было рядом. Еще больнее – когда случались меж ними грошовые ссоры, которые заканчивались, как правило, не успев даже начаться, перемирием, с обоюдными извинениями и признаниями в вечной любви.
Время от времени Маша также теряла голову и влюблялась в Антона; то за то, то за другое; обычно зависело от обстоятельств. Но Маша только лишь влюблялась, и, так же как Антон, не понимала, за что и почему.
Дело мало-помалу ладилось к свадьбе. В день помолвки все напились, а молодые оставили всех гостей, отправились к Волге и до утра купались в ней голышом.
В назначенный срок грянула веселая, удалая свадьба. За день до нее Антон со своим лучшим другом Иваном поехали покупать обручальные кольца. Выбрали. Купили. Затем Антон, счастливый от решающей покупки, созвал к себе друзей, для того чтобы отметить последний день холостяцкой жизни. Мальчишник удался на славу… Правда, без девчонок и тут не обошлось.
Наутро Антон обнаружил, что нет колец, они куда-то исчезли. Впопыхах он пытался их отыскать, но время неумолимо подгоняло (через час уже надо было выкупать невесту) – и он оставил эту бессмысленную затею. Антон позвонил будущему тестю, обрисовал в двух словах проблему и попросил его еще раз снять мерку с пальца своей дочери (к сожалению, Антон не помнил размер). Тесть, разумеется, согласился с превеликой охотой: он снял мерку, и даже самолично, на пару с Антоном, побежал покупать кольца. Купили. Успели. Но не совсем так. В подъезд не пускали какие-то громогласные старухи. Они были навеселе и вкусно пахли. Антон им завидовал: после вчерашнего у него шумела голова, а ему, в отличие от этих старух, не положено было даже опохмелиться.
- Куда прешь! Денег давай.
- Какой еще жених?! Видали мы таких!
- Ишь! Разоделся – и сразу жених!
- Коль женишок – отдавай кошелек.
- Да, да: жених на денежку щедрый. Докажи.
А тем временем до регистрации оставалось меньше часа. Антошины дружки наступали, с боем и улюлюканьем проталкивали женишка вперед; но бабки, работая локтями и коленками, оказывали им жесткий, полноценный отпор.
- Не честно! – орали бабы.
- Милиция! Чеченцы девку воруют! – орали старухи.
Все же пришлось дать взятку, чтобы пропустили на несколько ступенек вверх. А дальше - еще хуже. Деньги вымогали кому не лень. Задавали дурацкие загадки. Вопили, хохотали, дрались.
- Из-за чего ты решил вдруг жениться на Машке?! – крикнула Антону та же старуха, что только что звала милицию.
- Из-за любви…
- А, можа, врешь! Докажи! Вишь, босые следы лежат? Можа, к теще подстроиться хочешь! Можа, из-за денег! А, можа, и любишь. Нынче проверим, выбирай.
Какая-то конопатая деваха скороговоркой шепнула Антону:
- Вон, вон, ближнюю бери, ближнюю.
Антон выбрал указанный бумажный следок, перевернул его и прочел надпись:
- По-любви.
Раздались одобрительные возгласы, свист, гвалт. Шумной компанией наконец-то перевалили через порог. Опять начался торг. В это самое время к Антону подлетел чем-то возбужденный, взмыленный Иван, с горящими глазами и весь какой-то помятый. На момент всего трехэтажного подъема он где-то отсутствовал: по крайней мере, его не было видно среди друзей, не было слышно его густого голоса, словом, Иван не принимал никакого участия в брачной сделке. Новоиспеченный свидетель вцепился Антону в запястье руки.
- Тише, бабаньки, тише! Да тише же, говорю, ну!
Бабий рокот перешел в тихий недовольный гомон.
- Жених забыл кольца, - выждав паузу, сказал Иван. – Посему я его забираю. Мы мигом.
- Дела-а…
- Вот так на…
- Надо ж умудриться…
- Я же купил. Вот… - полез Антон в карман брюк.
Но Иван перехватил и эту руку, и крепко сжал ее в своем могучем кулаке.
- Успокойтесь, женщины, мы поспеем, мы скоро… Пошли, говорю, - уже прошипел он на Антона и силой вытолкнул того на лестничную площадку.
Друзья сбежали вниз, вывалились на улицу и нырнули в соседний подъезд.
- Ты с ума сошел! – буркнул Антон, высвободив руку. – Вот кольца, вот они!
- Сдались мне твои кольца, дурень. Забыл, мы на регистрацию опаздываем? Пойми же, если ты будешь с ними и дальше так церемониться, то мы опоздаем на другую, главную церемонию.
- Что ты предлагаешь? – запальчиво спросил Антон.
Иван улыбнулся.
- Выкрасть невесту.
- Дурак! Я пошел обратно.
- Постой… - Иван схватил его за локоть. – Скажи, ты любишь Машку?
- Что за вопрос! Ты же знаешь, что люблю.
- Знал, но сейчас не уверен. Докажи мне это, - укради ее. Стань таким же дураком, как и я. Докажи всему миру, что ты ее любишь. Докажи, как ты ее любишь. И, главное, ей докажи, Машке. Она тебя за это по гроб жизни будет любить.
Антон молчал и только себе самому задавал вопрос: «Ну почему именно сегодня все требуют от меня доказательств???»
- Ну, не тяни, время – золото. Если ты ее немедленно не украдешь, то я украду, вот увидишь.
- Хорошо, я согласен. Я только не пойму, каким образом?
- О! это, брат, проще пареной репы. Машкина комната с балконом, ведь так?
Антон подтвердил.
- Ты перелезешь с соседнего балкона на Машкин (с соседями я уже перечирикал). Затем ты стучишься к ней в окошко (она ведь всяко-разно должна быть сейчас у себя), словом, она открывает тебе, вы на радостях утопаете в объятиях, ну, целуетесь, может быть, и тем же способом вместе переправляетесь назад. Я, тем временем, вас страхую. По мне – так лучше не придумаешь.
- А если Маши там все же не будет? Или она будет не одна?
- А если да кабы, на носу росли б грибы! Не беспокойся, я об этом тоже позаботился. Я позвонил Машке и наказал, чтоб она одна заперлась в своей комнате. Усек? Все, конечно, банально, но зато воровство, романтика, - практически синонимы. Ну, пошли же! Время, брат, время; ты время не чувствуешь. Тебя ждет невеста…
Спрячь за высоким балконом девчонку –
Выкраду вместе с балконом…
Друзья поднялись на третий этаж и позвонили в квартиру, балкон которой был смежен с балконом Машеньки. Дверь открыл седовласый дед в пижамных брюках, в косоворотке, и с балалайкой в руке.
- А, воровать пришли?! Проходите, гости дорогие, пожалуйте. Чайку или сразу преступим?
- Преступим, - отрезал Иван. – Водку потом пить будем. Ну, дедуля, веди.
Дед решительно и понимающе кивнул. Он подвел джигитов к балкону; прежде чем открыть дверь, он остановился и сказал:
- Я, знаете ли, тоже не сложа руки сидел: перегородку балконную размонтировал, вам, бишь, сынки, поспособствовал. Теперича не резон вам ее по перилле облезать, - не ровен час, кувыркнитесь. Теперича присогнулся, шагнул вон в ту брешь – и тамачки. Нет, ты постой, это еще не все, успеете украсть, вот ведь спешат… ведь это дело тоже ума требует. Я, вишь, инструмент достал по такому случаю… да ты погоди!.. играть я на ней буду, пока вы, эта, воровать ее будете. Так сказать, буду бдительность народа рассеивать, так сказать, на Фоксе буду стоять. А? не дурна мыслишка-то, а?
- Не дури, дедуля. Ты лучше молчи. Ибо молчание, как учили, - золото. Ты этим инструментом своим, напротив, всю округу созовешь.
- Дак я ведь марш Мендельсона могу. Вот те крест. Да ты послушай…
- Дедуля, хватит бренчать! Верю. После будешь фестивалить. Справимся без оркестра, понял?
- Эх, внуча, дай я вас хоть благословлю.
- Вот это правильно, по-нашему, - благословляй.
- Благослови вас пресна дева Мария. Воруйте с богом.
Приняв благословение старика, джигиты вышли на балкон. Антон, через квадратное отверстие, учиненное добровольным сообщником, свободно перелез на половину своей невесты. Было очевидно, что Маша его ждала. Антон только лишь собирался постучать в окно, как Маша уже открыла балконную дверь и вышла ему навстречу. О, как она была прекрасна в своем неземном наряде! Платье – как снег – было пушисто и бело. Белые перчатки – как пушинки – опустились на Антошины плечи. Сквозь прозрачную фату выбивались непослушные каштановые волосы, а алые сочные губы чуть подрагивали в божественной, нежной-нежной улыбке. Черные глаза блестели, как звезды, и пели соло счастливой женщины.
- Антоха, на, держи для порядку, - сказал Иван, через брешь протягивая другу цветы (он и это предусмотрел). Антон взял и протянул их Маше.
- Это тебе. Я тебя люблю. Я тебя ворую, поэтому и не спрашиваю, станешь ли ты моей женой. – Антону уже нравилась идея Ивана, он уже жалел, что так глупо и долго сомневался.
Он приподнял фату и поцеловал Машу.
В квартиру музыкального деда вернулись через ту же дыру. Маша для проформы было начала капризничать, но уже спустя минуту поддалась на уговоры двух джигитов и одного аксакала и перелезла на сторону шайки без всякого вреда для своего наряда. У деда засиживаться не стали, тотчас сбежали вниз, на улицу, где уже поджидали две черные «Волги», - дабы отвезти молодых во Дворец бракосочетаний, но непременно порознь.
Только Антон с Машей уселись по своим машинам – тут же и народ вывалил (определенно почуяв неладное).
- Удар беру на себя, - кинул Антону Иван и вылез к толпе.
- Дамы! Господа! Родичи! Соседи! И прочие звания и друзья семьи! – обратился Иван ко всем. – Имею огромную честь сообщить вам, что условия торга за невесту, чью сторону большинство из вас, здесь присутствующих, представляют, меняются… (От эпицентра – небезызвестной старухи – по толпе разнеслись шумные недовольства.) Делу матом не поможешь! – еще громче пробасил Иван. – Так что цыц!.. Итак, невеста Мария, пока еще Гречкина, у нас. То есть у будущего своего мужа Антона Людина. Скажу откровенно: невеста похищена женихом и вот его непререкаемая воля или, другими словами, требования. Первое: никакого торга не будет и выкупа, стало быть, тоже. Довольно с вас того, что понавыклянчивали; денег на вас не напасешься. Второе: немедленно отдайте невесте ее свидетельницу, сами знаете кого. И, наконец, третье: до регистрации осталось ровно пятнадцать минут, поэтому хватит бунтовать, смиритесь с неизбежным, словом, рассаживайтесь по машинам и езжайте за нами. Кому не понятно – повторяю, причем последний раз: требование таково: всем ехать на свадьбу.
На секунду обрушилось безмолвие. Но потом…
- Это что еще за такое!..
- Где это видано, чтоб невесту крали?!
- Я протестую! Это не честно!
- Честно, честно! Ну, внучата, молодцы! – донеслось с балкона.
- Это свадьба или спектакль?
- Свадьба!
- Нет такой традиции, чтобы… Не по-русски это!
- Плевать! – перекричал всех Иван. – Отныне, с этой свадьбы – это станет традицией! Черт возьми, господа, о чем вы толкуете?! Они же любят друг друга! Поймите: любят!!!
Вот, собственно, как мы уже вскользь упомянули, именно так грянула эта удалая свадьба. Все было весело, все были пьяны, ибо вины и водка лились рекой, и – сыты, так как еды было хоть завались. Но был нюанс. Тяжелые испытания за свадебным столом выпали на Антона. Дело в том, что он на дух не переносил шампанское, а молодоженам (по той же народной традиции) в первый день свадьбы полагалось исключительно шампанское и легкие вина. Выручил Антона тесть Федор Федотович. Под благовидным предлогом он умыкнул жениха от невесты и гостей, завел в какой-то закут, где любимого зятька уже поджидали: трехлитровая банка ключевой воды, два стакана, огурцы, не то колбаска, не то мясной рулет и – самое главное – пятилитровая канистра с чистым медицинским спиртом. (Следует отметить: Федор Федотович имел непосредственное отношение к медицине, - он был главным эпидемиологом городской больницы). Зять и тесть, не производя никаких слов, налили «по краям», выпили, похрустели огурцами и перекурили. Затем опять выпили. И опять. И только после этого они пошли к гостям.
Федор Федотович подвел Антона под локоть к дочери, по пути осторожно шепнув:
- Через каждый час, сынок, жду тебя на том же месте.
Антон кивнул, улыбнулся. Маша вопросительно посмотрела на мужа. Теща, нахмурив брови, во все глаза вперилась в тестя. Тот под ее суровым взглядом съежился и, схватив впопыхах свою кумушку Аделаиду Марковну, пустился с ней в пляс.
Однако свадьба миновала. Прошло какое-то время. Антон с Машей стали жить на зависть другим. Супруги не ссорились по пустякам, а если и ссорились, то тут же опять мирились и смеялись потом над собственными глупостями. Жили весело, не были обделены вниманием друзей, родственников, знакомых. Хлебосольство и гостеприимство были визитной карточкой этой молодой семьи. Люди, пришедшие к ним в гости, непременно, с самого порога окунались в атмосферу теплую и уютную, сытную и заботливую. Маша и Антон – простые, открытые, добрые от своей природы люди – даже в зашедшем к ним сантехнике видели желанного гостя и обходились с ним так же доброжелательно и просто, точно это был их лучший друг. Что и говорить, редко нынче встретишь таких радушных хозяев.
Частым гостем их двухкомнатной квартиры, конечно же, был Иван – друг семьи, советчик, душа веселых посиделок, - это ему приписывалось, это было в его характере, и иначе быть не могло. Федор Федотович однажды выразился об Иване: «Человек безусловно деловой, не будучи серьезным». И попал этой фразой в самое темечко. Это – про Ивана.
Рожать детей молодожены пока не собирались. Вернее, Антон очень хотел ребенка, но Маша, в отличие от Антона более практичная, была категорически против такого «необдуманного шага». «Я не хочу, - говорила она мужу, - чтобы наш ребенок был бесхлебником». «Разве мы нищие? – возражал Антон. «Нет. И все же у нас не то благополучие, которое бы позволило нам родить ребенка». Антон со всех сторон пытался обсудить этот вопрос, искал разные доводы и убеждения, открыл даже на будущего ребеночка в банке счет. Но Маша… Антон, хотя и был хозяином в доме, он хоть и говорил всегда последнее слово, но точку, как это не противоречило бы логике и здравому смыслу, после каждого мужского слова всегда ставила хозяйка – хозяйка Мария Людина. Антон не сердился, не чувствовал себя ни оскорбленным, ни задетым, ни в чем-то ущемленным; он находил в этой личной семейной особенности только одно, и, обязательно, только положительное: их общее умение находить компромиссы. (Хотя компромиссы как раз были целиком Антоновой заслугой, Антон просто думал так, что они приходят к ним сообща с Машей; но это, опять же, только в скобках).
Единственное, чего Антон добился, - это настоял на том, чтобы Маша не работала, а сидела дома, поддерживала в нем уют; чтоб домашний очаг всегда был в полном ведении хозяйки. Маша приняла волю мужа, не ропща: заметно было, что ей по душе доля домохозяйки. На себя же Антон с радостью взвалил добычу доходной части семейного бюджета, расход заработанных средств он полностью перепоручил жене, видя в ней рачительную хозяйку и отменную экономку.
Антон Людин занимался торговлей леса. По долгу своих занятий он вынужден был часто отлучаться из дома в довольно длительные командировки. Вдали от всего любимого и родного он ни на минуту не забывал, что дома его ждет жена, что она думает о нем, желает его так же трепетно, нежно, ненасытно, как и он сам. От этой мысли Антону становилось тепло и ласково на душе, и он с удвоенной энергией, абсолютно счастливый от осознания этого, с головой окунался в работу. Вдали от дома его согревала одна лишь мысль: «Еще немного, уже скоро, и я вернусь домой, где меня встретит любимая жена, которая меня любит, которую я люблю невыносимо сильно… И вот я приеду, открою дверь, а она будет стоять у порога и встречать меня, точно так же, как встречала не один раз до этого. Она – такая домашняя, красивая, желанная; она – пахнущая глаженым бельем, пирогами, и духами, конечно же, духами, которые мне очень нравятся, которые вскружили мне голову в день нашей первой встречи… Ее я обниму на пороге, ее я нежно прижму к своему истосковавшемуся сердцу и ласково поцелую ее душистые каштановые волосы…» Если бы Антон был поэт не только в душе, но и на деле, он бы, наверное, сочинил что-нибудь вроде этого:
Но близок час заветной встречи,
И скор уж предрассветный стон…
У! косный! – неподвластен он
Моей литературной речи.
Вот видите, даже поэт запнулся и не смог как следует описать финал этого трогательного свидания.
Машенька… Машенька… Кто она? Машу, пожалуй, справедливо было бы назвать образцом идеальной жены. Заметьте слово пожалуй. С момента замужества она поняла одну истину: муж должен чувствовать, что жена его любит. Маша, правда, всегда добавляла к этим словам небольшую оговорку: «даже если любви нет». Пожалуй, эта оговорка является главным в понимании Маши; может быть, в этих словах и заключается идеальность жены… Любила ли Маша Антона? Трудно сказать. Она питала к нему нежные чувства, она привязывалась к нему, она терпеливо и покорно ждала его всякий раз, когда он подолгу отсутствовал, она скучала и безумно радовалась, когда Антон возвращался. И все же в ней не было того огня, ей не ведома была та приятная боль, которая сопутствует всякой разлуке двух любящих сердец и которая так хорошо была известна сердцу Антона. Ведь что такое любовь? Любовь – это всегда боль; боль, от которой не хочется излечиться. Человек порезал палец, глубоко порезал; палец зудит, ноет, не дает покоя, болит. Если бы палец порезала Маша, она бы наверняка сказала: «Ох, черт, как больно! Поскорее б он зажил». Антон бы при той же ране – молился: «Больно, больно, ужасно больно. Но мне приятна эта боль, сладостна, черт возьми! Боли, рана, длись как можно дольше, не исчезай, прошу тебя!» Может быть, Маша и была влюблена в Антона, очарована его красотой и добрым сердцем, но не любила. Антон же души в ней не чаял, Антон любил Машу всем своим добрым сердцем, так, как только возможно любить, - и в этом нет сомнений.
Пока Антона не бывало дома, Маша, дабы убить время, занималась всякой ерундой. Она часами болтала по телефону со своими подружками; она навещала свою любимую свекровь и умилялась, слушая ее красочные рассказы о детстве, отрочестве и юношестве своего ненаглядного Антошеньки; она делала визиты и своим родителям, где судачила с мамой о бесшабашных приключениях папы и выслушивала папины жалобы о беспощадной тирании мамы; она обегала рынки, несметное число магазинов, павильонов и торговых центров, с одной лишь целью: найти и купить именно ту рубашку, которую она намедни, ожидая в Салоне своей очереди на маникюр, увидела в одном модненьком журнальчике – рубашку, которую ей вздумалось непременно добыть и подарить мужу в день его приезда. А после, после всех визитов, посещений, запланированных сугубо женских мероприятий, Маша возвращалась домой, принимала вечерний душ, ела с утра оставшийся салат из шампиньонов, ветчины и сыра, брала обязательное яблоко, откусывала его, брала «Русский декамерон», открывала на странице 304 и, прочитав свое любимое пушкинское произведение «Царь Никита и сорок его дочерей», откладывала книгу на столик. После Маша включала телевизор и, по своему обыкновению, смотрела по всем каналам новости. После она умывалась, облачалась в ласковую шелковую пижаму, целовала фотографию Антона, гасила ночник и засыпала.
Так жила Маша. Впрочем, было бы совсем не лишним заметить еще одну деталь, одно исключение, которое, собственно, и послужило образованию интриги дальнейшего повествования; именно это злосчастное исключение стало, в итоге, причиной всего произошедшего, причиной горя этой семьи и мотивом этого рассказа. Короче, Маша поставила себе за правило, что в отсутствие мужа никто не должен посещать их дом. Даже родители Маши и даже мама Антона, Антонина Капитоновна, не осмеливались нарушать это правило. Так завела Маша. Единственный, для кого двери этого дома были всегда открыты, и на кого это правило не распространялось, был Иван. Только лишь для него одного было сделано исключение. Только лишь ему позволительно было приходить в их дом в любое время, без предварительного звонка.
Иван забегал редко. Также как Антон, он был часто занят делами и времени навещать жену своего друга, по его же словам, у него недоставало. Он всегда и везде куда-то спешил. Редко, очень редко заходил Иван к Маше.
В моменты таких набегов Машина скука исчезала мгновенно, а жизнь вдруг становилась не такой пресной, обыденной и неинтересной. Когда приходил Иван, Маша уже не чувствовала себя в эти минуты одинокой. Да и просто не могло быть иначе. С Иваном всегда и всем было интересно. Всегда и всем он находил нужное слово. Он всякого мог рассмешить, даже того, кто был лишен чувства юмора как такового, ибо в таких людях он словно возрождал это чувство, дарил доныне неведомое. Он мог подзадорить и подбодрить – и тут же человек забывал о своих проблемах; он мог пожурить, но сделал бы это так, что за порицания его бы благодарили и, уж точно, никогда бы не обижались. Возможно, Иван являлся знатоком человеческой души…
Вскоре Маша стала выговаривать Ивану, дескать, почему он так редко к ней заходит. «Ты в городе, - говорила она ему, - а не у черта на куличках, как мой Антон. Неужели, Иван, тебе так трудно навещать жену своего лучшего друга? Или ты уже перестал быть другом нашей семьи? Понимаешь, мне даже чай попить не с кем. Ты же знаешь, что я никого не принимаю, кроме тебя». Маша всегда находила всевозможные предлоги, - как правило, надуманные и неправдивые, - чтобы зазвать Ивана в гости. «Иван, - звонила она ему, - у меня из крана капает вода и, ты знаешь, это настоящая мука для меня, - она не дает мне спать. Я бы, возможно, пригласила сантехника, но я их ужасно боюсь; одно дело, когда с Антошей, но я же одна». Иван приходил и устранял «поломку»: «Машенька, дорогая, ешь больше кашки – и вода сразу перестанет течь. Тебе, дорогая, необходимо всего лишь туже затягивать кран, когда закрываешь воду». Маша благодарила с лукавой улыбкой на устах и тотчас предлагала Ивану его любимый чай с медом и с творожными ватрушками, которые она испекла специально к приходу «сантехника», которые – она знала – он любит, так всегда хвалит, и уж никак не смел бы отказаться их отведать – еще горячие, пышные, румяные. Теперь вот и окончание одного стихотворения будет здесь не только уместным, но и оправданным, ибо своей правотой оно поставит в этом абзаце твердую точку:
Итог сей басни подтвердит
Небезызвестный предрассудок:
К мужскому сердцу путь лежит
Не прямо, а через желудок.
Итак, уже видно из повествования, что Маша всегда добивалась своего. Иван чаше стал бывать у нее. Обыкновенно он заходил вечером. Маша его кормила вкусными щами, на второе подавала запеченную в жаровне рыбу, или бифштекс, или жареного цыпленка с воздушным картофельным пюре на гарнир. Иван, набегавшись за день и проголодавшись, добросовестно уплетал все предложенное ему. Маша, сама не замечая того, любовалась Иваном, подперев ладонями голову. Ей нравилось смотреть, как его ровные белые зубы жадно рвут куриное мясо, как ходят желваки, прожевывая его, как он просто, по-мужски, вытирает жирные от жаркого губы. Потом они обязательно пили чай с пренепременными ватрушками. За чаем завязывался разговор. Насытившись, Иван становился словоохотливым и щедрым на похвалу.
- Теперь я знаю, какую женщину мне стоит искать для женитьбы.
- Какую же?
- Такую, которая также вкусно готовит.
- И проводит вечера одна-одинешенька, и скучает по мужниной ласке? Ты, поди, еще реже будешь видеться со своей женой.
- Ну, нет уж! Если у меня будет такая в точности жена как ты, я от нее вообще не отойду, ни на шаг! – рассмеялся Иван.
- Эх, мужики! – отвернулась Маша.
- Эх, бабы!.. – ерничал Иван.
Маша фыркнула, как болонка, и поджала губы.
Разговор переходил в гостиную. Затрагивались самые разные темы, как правило переводимые Иваном в шутку. Иван растягивался на диване, голову клал Маше на колени, пепельницу клал на довольный живот и, закурив сигарету, возобновлял беседу. Маша с упоением слушала пустую болтовню Ивана. Она перебирала рукой его волосы, точно так же, как любила перебирать Антошины кудри, изредка перехватывала у Ивана сигарету, затягивалась и отдавала обратно.
В положенный час Иван прощался с Машей и уходил.
Как-то Иван зашел к Маше на жареную печенку. После еды и обязательного чая, Иван, по уже сложившийся привычке, прилег на диван. Маша гладила ему волосы. Иван что-то рассказывал. Маша как будто не слушала его, а если и слушала, то слепо, рассеянно, что не соответствовало обычной Маше и было ей совсем не свойственно. Она думала о чем-то своем, о чем-то потаенном.
- Маша, ты совсем меня не слушаешь… Эй, ты где? – возмутился вдруг Иван.
- Я здесь.
Иван посмотрел на нее.
- Я вижу, что здесь, но как-то не уверен.
Маша тоже посмотрела на Ивана; таинственная улыбка чуть-чуть вспыхнула и тут же исчезла с ее губ.
- Если хочешь, я могу доказать, - произнесла она, как-то многозначительно сверкая черными глазами.
- А ну-ка. Очень интересно.
Услышав эти слова, Маша нагнулась и впилась в Ивановы губы. Он вздрогнул. Такое внезапное «доказательство» ошарашило Ивана. Он отстранил ее и встал.
- Ты рехнулась? – спросил он, вглядываясь в ее блестящие глаза своим шальным взором; вопрос застыл в его губах.
Маша ничего не ответила. Она встала, подошла к Ивану, так что он почувствовал ее дыхание, и обвила его шею. Она снова жадно поцеловала его.
Иван сильно оттолкнул ее, и если бы не диван, на который она упала навзничь, Маша бы сломала себе шею. Она полулежала-полусидела, и снизу-вверх осуждающе взирала на Ивана.
- Ты рехнулась?! – прокричал он. – Хочешь, чтобы я стал предателем?!
- Хочу, если ты сам этого хочешь, - совершенно серьезно ответила она.
Маша отошла к дверям, остановилась и, обернувшись, сказала:
- Иди за мной.
Ни Маша, ни Иван не услышали, как открылась входная дверь. Антон открыл ее своими ключами, разделся, прошел в гостиную, бросил кейс с ноутбуком на диван, а сам сел в кресло. Он так устал, что даже не задумался: почему это Машенька его не встречает? Он откинул голову на спинку кресла, закрыл глаза и посидел так некоторое время.
Антон открыл глаза и оглядел гостиную. «Где же Маша?» - спросил он себя, но, посмотрев на часы, решил: «Одиннадцать часов. Поздно. Спит, наверное».
Тут до его слуха донесся тихий, столь знакомый ему стон. Когда-то сладостный, приятный, влекущий, а теперь пугающий Антона звук шел из спальни.
Антон встал с кресла, пошел в спальню, включил свет…
Антон не верил. В глазах бесстрашного Ивана застыл страх. Маша уткнулась в подушку и, всхлипывая, сотрясалась. Иван прошел мимо окаменевшего друга, нашел в ванной полотенце, обернул им вокруг талии и скользнул на кухню. Там он закурил и стал ждать Антона.
Но Антон все стоял и стеклянными глазами смотрел на плачущую жену.
- Какого черта ты смотришь! Уйди отсюда! – крикнула Маша, не отрывая головы от подушки.
Антон еще постоял, все не мог оторваться от Маши. Вдруг вышел вслед за Иваном. Иван сидел на стуле; Антон подошел к нему.
- Иди за мной, - мертвым голосом произнес он.
Иван встал, собираясь повиноваться. Антон посмотрел на друга, но, не найдя его взгляд, сказал:
- Иди сперва оденься. И выходи в подъезд… я буду там.
Иван сел на лестничную ступеньку возле Антона. Друзья долго молчали.
Антон докурил и придавил окурок каблуком ботинка; в его руках осталась оторванная половинка фильтра, которую он долго еще мял в пальцах. Наконец он сказал, совсем уже не своим голосом:
- Возьмешь ее в жены?
- Антон, о чем ты говоришь?.. Я не могу… - тихо-тихо, словно стараясь кого-то не разбудить, проговорил Иван.
- Подлец! – крикнул Антон. Он вскочил на ноги и, гневно сверкая глазами, уставился на предателя. – Подлец! Стало быть, теперь она тебе уже не нужна? Попользовался… Поимел – и к черту!
- Антон, послушай, я только хочу сказать…
- К черту! Вон! Пошел вон! – проревел Антон.
- Антон…
- Вон!.. В таком случае я с ней останусь. Останусь. Потому что люблю ее. А тебя, мразь, я видеть больше не хочу.
Антон опять сел на ступеньку, обхватил голову руками.
- Иди, - сказал он тихо.
Иван стал спускаться по лестнице вниз. Он уже почти вышел на улицу, когда Антон крикнул его:
- Иван! Вернись!.. Подымись! – Он сбежал Ивану навстречу. Иван тоже торопился; поравнявшись, они остановились.
- Иван, не спорь, ведь ты же ее тогда украл, ты. Вот оно как в жизни бывает. Вот она и твоя.
Иван молчал, потупив взгляд в сторону.
- Почему теперь она тебе не нужна? Вот что я не могу понять… Ты любишь Машу?
- Нет, Антон. Но если ты ее оставишь, я… я обещаю…
- Я? Как ты мог подумать! Я никогда ее не брошу! Она… Маша, Машенька… я не смогу без нее жить.
Антон замолчал и со всей силой ударил кулаком в стену. Он облизал выступившую на костяшке кулака кровь, потом вплотную подошел к Ивану и крепко обнял его.
- Прости, Иван. Извини меня, - прошептал Антон ему в ухо. – Прости, что оскорбил тебя. Я не должен был, я сгоряча… Ты не подлец. И не мразь. Ты мой друг. Прости.
Антон еще крепче прижал к себе друга; потом взял его за плечи и добро посмотрел прямо в глаза. Иван отвернулся.
- Антон, зачем ты так со мной? Я себя презираю. И мразь, и подлец – все мелко. Я хуже. И уж тем более я не заслуживаю называться теперь твоим другом, я не друг тебе. Ударь меня, избей, только так ты мне сделаешь одолжение. Ударь, прошу, ну же!
- Ну, ну, не горячись. Разве я могу тебя ударить, ты чего это городишь? Мы же друзья. Ты забыл? Неужели ты забыл, когда мы делили с тобой кусок хлеба и ели сечку из одной миски? Помнишь, когда заблудились и три дня бродили по лесу, когда каждый из нас был уверен, что хлеба и каши другу причитается больше, нежели чем себе? Ты забыл, когда, застигнутые грозой, мы заночевали на сеновале, на чьей-то пасеке? А помнишь, как мы под утро замерзли тогда, жались друг к другу, кутались под одной пыльной мешковиной, помнишь? Или ты, может, забыл, как попали в передел в той мордовской деревне, когда дюжина мордовских мордоворотов взяла нас в кольцо, когда и руки наши дрожали, а мы стояли спина к спине и отбивались от них выдранными наспех заборинами? Здорово же нам тогда досталось. Лихо было. Помнишь ли ты это?
- Как же не помнить.
- Вот и я думаю – трудно это забыть. А теперь вообрази себе: как же я после всего этого могу тебя ударить. Ты хочешь, чтобы у меня рука отсохла? Нет, Иван, - ты мне друг. Такая дружба как наша может только раз в жизни случиться, раз и навсегда. Наша дружба никогда не переродится во вражду. Ведь ты же мне не знакомый, и не товарищ, и не просто приятель, - ты больше. Черт, ты друг мне! друг!.. Забудь наши имена, вспомни, как мы друг друга называем. Ну, скажи.
- Братка.
- Вот! А еще – братишка, братец, просто брат. А все это сводится к одному, к справедливому заключению: что ты, что я – считаем друг друга братьями. Заслуженно считаем. Не для красного словца. Ведь только настоящие друзья заслуживают такого определения, хоть на деле и не являются ими по крови. Да что говорить, мы много с тобой об этом говорили. Так что, брат, не дури; не буду я тебя бить – не проси.
Антон замолчал, а Иван, услышав от него все это, бросился в объятья.
- Прости, прости, - дрожащим голосом умолял Иван. – Прости меня.
- Но будет, будет тебе. Прекрати эти нюни, - сердито, но улыбаясь, отчитал его Антон; и тут же добавил: - Не похоже на тебя, брат.
- Да… да…
- Ну вот что: вытри слезы и через пять минут заходи. А я пойду свою успокою; ну и распоряжусь, чтобы она нам стол накрыла.
- Но…
- Я сказал: через пять минут, и точка.
Антон вернулся в квартиру. Иван выкурил сигарету, потом еще одну, но вынужден был идти следом, ибо, подумал он, бессмысленно оттягивать время: «Меня, подлеца, ждет друг, настоящий друг. Благородный, самый благородный из всех возможных друзей… Надо, надо». Он раздавил окурок и пошел. Дверь была приоткрыта. Когда переступил через порог, то тут же столкнулся с Машей: она с понурым взглядом прошла мимо, неся в гостиную тарелку с бутербродами, до которых еще так недавно он даже не дотронулся; в другой руке Маша несла бутылку запотевшей водки. Происходили довольно странные вещи: Маша, хоть и, понятное дело, тупила взгляд в пол, но суетилась прилежно; она молча и покорно делала все, чтобы, во-первых, ее не замечали, и во-вторых, чтобы все, что она делает, было и тихо, и быстро, и обычно, и, наконец, чтобы «поскорее б все это закончилось»; словом, она старалась. Иван недоумевал, с чего это вдруг с Машей случилась подобная разительная перемена. Если бы Иван попытался догадаться, - что же мог сказать Антон своей супруге, что она вдруг стала такой тихой и покладистой, словно и не жена вовсе, а служанка, - он бы зашел в тупик. Но мы-то с Вами знаем эту удивительную причину; мы как сейчас слышим слова Антона:
«Машенька, успокойся. Все, все, не плач. Какая же ты у меня глупенькая дурочка. Вот так. Вот так. А теперь посмотри на меня и послушай. Я тебе скажу одну важную вещь: ничего не было, абсолютно ничегошеньки, все это – всего лишь сон, все от моего ревнивого воображения. Слышишь? Ничего не было. Молчи. Что бы ты мне не говорила, что бы не делала, как бы не била себя в грудь, доказывая, что, мол, все правда, все было и твои глаза тебе не врут, - я все равно не поверю. Поняла? Да ты умненькая моя девочка! Так-то лучше. Вытри слезки, любимая. Да ты моя хорошая. Ну, встречай же своего мужа, и слезки здесь твои совсем неуместны. Видит бог, как я голоден. Я бы, Машенька, сейчас целого буйвола съел, да вместе с его потрохами. Ух, голоден! Ну, накрой же на стол! Ну, побыстрее! Да на троих непременно – мой друг Иван тоже с нами покушает. И не спорь, не спорь».
Маше некогда было думать. Она знала одно: ей простили то, что сама бы она никогда не простила. Не присуще ей было подобное великодушие ее мужа, великодушие, которому она в глубине души восхищалась, которого она не понимала, от которого она бесилась, - такое великодушие ее унижало, подавляло своей силой ее гордый нрав, лишало ее воли, и лишь разум ей подсказывал: с этим придется жить, и будет пущей глупостью, если не принять этого прощения. Машу пугала молва, пугали общественные пересуды, уж что-что, а такая слава ей была совершенно не нужна.
Антон, еще более чем прежде, стал с Машей ласков и заботлив. Маша, видя его искренность, отвергла возникшие ранее сомнения: «Нет, он не издевается надо мной. Я вижу это. Он не глумиться надо мной и не бравирует своим великодушием; это не показное великодушие, он на самом деле такой… О, боже, как же я его плохо знаю… Зато знаю точно: он любит меня, он любит меня как нельзя любить, он любит меня больше жизни… больше жизни. Черт, почему же я? Господи, сделай так, чтобы я его так же любила! Заставь меня! Господи, дай мне силы».
Так думала Маша. Антон же не думал, - он любил. Он действительно простил ее, ибо не знал, что бывает как-то иначе: увы, любовь может простить все, даже предательство.
Не прошло и трех недель, а Антон уже опять собирался в дорогу. Он наскоро собрал свой дорожный чемодан. Маша, как и всегда, помогала ему в этих сборах: она подносила уже известные ей вещи и передавала их мужу (Антон всегда их укладывал сам).
Чемодан уже стоял в прихожей. Маша, прислонившись к стене, стояла рядом и смотрела на одевающегося Антона. Тревога в ее взгляде, вызванная вдруг охватившим ее нехорошим предчувствием, была явная, нескрываемая; она вдруг почувствовала что-то неотвратимое. Весь вечер он был молчалив и грустен; сейчас он даже ни разу не улыбнулся. Он надел плащ, нахлобучил до самых бровей кепку и повернулся к Маше.
- Присядем на дорожку, - предложил он.
Антон сел на чемодан, Маша – на стоящий в прихожей старый диван. Через минуту поднялись. Антон встал первым.
- Пора, - сказал он.
Маша вызвалась его провожать; во все предыдущие отъезды она никогда не предлагала его проводить; но сегодня был особый день. Антон удивился.
- Вот ерунда какая. Не стоит, Маша, я дойду и один. К тому же, там сильный дождь.
- Дождь – вот ерунда какая. Я с тобой, я пойду, - чуть-чуть улыбнулась она, накидывая макинтош.
- Ну, как знаешь, - отмахнулся он. – Хочешь мокнуть – мокни.
Он взял чемодан и пошел к дверям. Маша увидела ключи, висящие на крючке вешалки, и остановила его.
- Антон, ты забыл ключи. Что же ты? Возьми, на. И не уходи ты без меня; я же сказала, что иду с тобой.
- Не надо. Пусть останутся дома. Еще чего доброго – потеряю.
- Ты же всегда брал… не потеряешь, возьми.
- Пустяки. Пусть будут у тебя, пошли.
Теплый августовский дождь хлестал Антону за ворот плаща. Он стоял на перроне, ежился и смотрел на приближающийся пассажирский поезд, его поезд. Маша стояла рядом и, обхватив его руку, жалась к нему всем телом.
- Антошенька, ты звони, чаще звони, хорошо?
- Хорошо, - рассеянно отвечал Антон, не переставая смотреть на поезд, который был все ближе и ближе.
- Я буду скучать. Я буду ждать тебя. Слышишь? Очень-очень!
- Хорошо.
- Что хорошо?
- Вон мой вагон… Я пошел.
- Подожди! Я люблю тебя!
- Что?..
- Я люблю тебя! Люблю!
- Ах, да… Машенька, я тоже тебя очень люблю…люблю… очень… Вон мой вагон, я пошел. Машенька, не провожай меня, ты вся мокрая, я пошел… не иди за мной. Вот он, иди… домой. Иди же…
Маша плакала, но дождь, вошедший в раж, тут же смывал ее слезы. Она уже не видела Антона, она не слышала больше его голос. Другой голос ей подсказывал, что она видела и слышала Антона в последний раз.
Она протерла глаза, скинула с головы капюшон. Антона уже не было рядом, нигде. А поезд уже тронулся и, набирая скорость, удалялся от Маши прочь.
- Вернись!.. Вернись!..
Маша кричала в никуда: ее уже никто не мог услышать: ни поезд, ни тот, кто в нем уезжал навсегда.
Антон лежал с открытыми глазами и смотрел в небо. Он видел, как рождается день; он видел, как в серой утренней выси медленно растворяется луна; он видел, как потухли звезды. Тихую гладь озера, и камыши, и лодку тонким пушистым слоем окутал сизый неподвижный туман. Кажется, еще совсем немного – и на востоке блеснет солнышко, лучи которого так ждут притихшие птицы, насекомые, звери.
Это было прекрасное утро. Это утро восхитило и потрясло Антона как никогда раньше. Им он любовался сейчас.
Последняя папироса, тлея, обожгла ему пальцы. Антон вздрогнул и швырнул папиросу в камыши; шипя, она нарушила феерическое безмолвие озера и, так же как и первая, умерла.
Антон приподнялся, откинул голову на нос лодки. Он поднял с днища карабин, передернул затвор и, уперев дуло под подбородок, спустил курок.
С выстрелом взошло солнце, проснулись птицы, насекомые, звери. Антон, как и прежде, лежал с открытыми глазами, в которых отражалось проснувшееся голубое небо. Казалось, он по-прежнему любуется им. Но Антон уже не видел этого дивного неба. Он был мертв.
Василий Репин
2004 г.