На гольцах, освещенных закатом, еще местами лежит снег. Ушел с базы геофизический отряд. Доставлены вертолетом олени. Иногда слышно – звенит колоколец, ботало. Вместе с оленями залетела семья якутов и с ними три симпатичные лайки. Начало сезона.
Палатка. Сидят на нарах Николай Петрович, сторож базы, и маршрутный рабочий Сережа. Топится печь…
Хрипло-бывалый Петрович в майке, грудь куриная, натирает руку едкой мазью. Пальцы на ней скрючены – война. Да тут еще зимой на родину ездил, попал там в милицию, застудил, и потянули маленько – в общем, рука который месяц болит, ноет, а Петрович ее клянет.
Сережа – молодой алкоголик. Служил, сидел, лечился. По собственному определению «центровой чувак». Ватный, глаза водянистые, щека перекошена.
- Эх, рука, рука, падла, подвела, - говорит Петрович. – Гады проклятые, и деньги отобрали и листок убытия…
- Я бы не поехал, - вторит Сережа, - участковый на хвост наступил. Плотненько сел… Я ж с ноября пил, дед. Глухо. Кондрат приходил… кондрашка, говорю, у меня была.
- Ох нужда, ох нужда… Кабы не рука… Мне главное прописку получить, а то без прописки и посадить могут…
- Как я ждал этого лета… Как сука солнца!.. Ну ничего, весь цвет, вся Богдашка разъехалась. Савва, Грек, Фофан – дружки мои с центра… Ты их знаешь?
- Не, не знаю.
- Дед, дай папиросу…
- Разе я так мечтал? – вздыхает Петрович. – Поехал не подготовившись… Купил бы одеколону флаконов тридцать, «Сарэни». У нее и запах и все, руб десять стоит. А что?.. И купил бы! И «Адаму» бутылок пять бы взял…
- Грек на Лену мотористом подался. Савва к брату. Он у него геолог, в натуре. Фофан к тетке в Якутск улетел…
- Ладно! – тряхнул Петрович рукой. – Посмотрим, что нам жисть покажет.
И опять за свое:
- Рука подвела…
- А что бы ты делал? – спросил Сережа.
- Чего, чего! Канавы бы рыл, по три сотни бы загребал!
- Ты же раненый, дед?
- То, что пальцы свело? Так оно не мешат. Что копать? – Пришел на канаву, чай сварил и копай. Да. А канавы копать я люблю…
- Пшано! – вспомнил вдруг Петрович прошедший ужин. – Это пшано у нас завсегда курям кидали. Двадцать лет в партиях, а такого у нас не бывало. Вот кирзуху давали. Да. Кирзуху редко варили, а пшана никогда!.. Вообще, мне эта партия не нравится. Вторую неделю тут сижу, а еще живой консервы не пробовал, какая она на вкус…
- Бом, бом, бом! – пробило в уши. Сережа вздрогнул.
И будто картошка на пол – нарастающий топот оленьих копыт. Бегут к дымокурам, гонимые тучами комаров.\
- Как дрессированные, - удивляется Петрович. – Только у этих рога черные, мохнатые, а в Забайкалье белые.
Дергается палатка: олени задевают растяжки.
- Развели тут «В мире животных», - говорит Сережа.
Зашел Юра Вологдин. Надел фуфайку, причесал любимые патлы. Руки в наколках, рандолевые зубы – такие вставляют лагерные умельцы. Блестят, как золото. В один карман пачку папирос, в другой шоколадку. Собрался на посиделки.
- Ты что, пахан, правда, к начальнику подходил, прописаться хотел?
- Правда, правда, - ворчит Петрович.
- И что он сказал?
- Я, говорит, не прописываю…
- Ну ясно, где ж он тебя пропишет, в палатке, что ли?
Весело заблестела рандоль, скривился в улыбке Сережа.
- А что, в Забайкалье я был прописан, - говорит Петрович. – Там и зимой работают, стационар называется… Ладно, ничего: тут не пропишут – на родину снова поеду. Литр водки в сельсовет отнесу, поставят печать – будет торчать…
- Сломали тебе крыло, пахан? Второй раз голову отвинтят.
Заржал, удалился.
- Кому он шоколад понес? Той, с подбитым глазом? Как ее зовут?
- Люба, - говорит Сережа.
- Любов, Любов… - задумчиво коверкает Петрович.
- А ты любил когда-нибудь, дед? – не очень-то Сереже верится, что этот тщедушный дед, «рука вдоль сапога», еще мог любить. Подправился:
- У тебя жена есть?
- У меня было две жены, а теперь ни одной. Вот так. Развелся. Да. В пятьдесят седьмом году и в пятьдесят третьем. Тогда лучше жили. Геологи по вокзалам искали нашего брата: «Поедем, заработаешь…» На тушенку, да на сгущенку в очко играли, а тут все по отрядам расписали… Паштет у них есть на складе. Дают… Я паштет не люблю, вот колбасный фарш это да-а…
- Ну тебя, дед, ты все на еду сводишь… А у меня была любовь. Или я только думал, вдолбил себе… Одна девчонка из нашего класса… А потом в институт на иняз поступила – скурвилась.
- Да, - согласился Петрович, - первая любовь – вот это, говорят, любовь, а вторая любовь уже не любовь… В Ангарске раз с поезда слез. Чемоданчик, бушлат, клеша – с Приморья прибыл. В моде тогда морская форма считалась, потому другой одежи почти не было… У будки прямо ее с матерью встретил. Познакомились. К брату в лагерь они приезжали, проведать. Хорошая была девка. Я с ней семь дней жил. Да. Как вьюн. Иная лежит и клопов давит, а эта, как вьюн…
- У меня официантка одна, - усмехнулся Сережа, - все спрашивала: «Ну что, получил свое?!.. получил свое?» А потом дождик кап-кап… Понял? – Три раза я болел и все через торговских. С Таньки, правда, мы с Саввой триста рублей содрали. Она отделом заведовала. «Сейчас, - говорим, - пойдем к твоему директору и все расскажем… Ой-ой, - забегала, - не говорите, не говорите!» Набрала сначала сто семьдесят, а потом и остальные принесла. Пропили мы, конечно…
Задумался Сережа:
- Теперь, наверное, не полюбит никто…
- Ничего, молодой.
- Морду мне всю изуродовали.
- Ничего, молодой, да. Лишь бы мужская сила была… Раз я совсем оголодал. Двести грамм кильки у меня осталОсь и кусок хлеба. Ну на работу стал… На агарзавод, грузчиком. А жить тоже где-то надо. Мне директор говорит: «Дом там видишь? Туда зайдешь – переночуешь»… Я захожу… Здравствуйте. – «Здравствуйте. Проходите, располагайтесь»… Лег на лавку. Лежу. Она свет потушила и меня к себе зовет. А я голодный, есть хочу… Пошел, конечно. Не подведи, думаю, брат… Утром слышу – жареным пахнет. Картошка жарится… Это, если бы не было ничего, так и не жарилась бы, да. Ем. Нормально. Два месяца я тогда прожил, дела свои поправил…
- А маршрутный рабочий, сколько получает, дед?
- Со всеми надбавками, с коэффициентом выйдет тебе в месяц рублей двести. Да минус питание. Ел не ел, а в конце начальник позовет к себе: «Блевалов, распишитесь!» И распишешься. Тогда и увидишь, что ел. Да.
- Я как посмотрю на горы, дед, на гольцы на эти – мать моя! Тошно делается. Здравствуй, ужас…
- Полезно. Походишь, узнаешь, романтикой надышешься… Без тропы, ноги по кочкам…
- Да мне и денег, ничего не надо… У меня с сестрой на двоих пять комнат, в двух квартиранты живут. Будешь в центре – заходи… Я же подписку дал… о невыезде. Одного мужика обчистили. Меня там не было, а дело шьют. Участковый наш такой надменный: «Всю вашу шарагу, - говорит, - разгоню»…
- А ты напиши, может он подох уже, или перевели.
- Выследят… Таньку посадили. Все собрали. Конфискация имущества. Но мать ее как-то выпила с нами, язык развязался. Тридцать две штуки вроде осталось. А может, врет… Ты сидел, дед?
- Не, так только, по вытрезвителям…
- А дети у тебя есть?
- Дочь да сын.
- В Иркутске?
- Дочь в Иркутске, а сын повесился.
- А чего так?
- Через бабу…
- Тебя же дочь прописать может…
Сережа ушел к тагану. Там жгут костер. Там по радио музыка. Таборщицы Люба с Тамарой еще не выбрали, кому отдать предпочтение. Шутки, смех…
Петрович перевернул свои заплесневелые сухари. Он их сушит за печкой. Развесил портянки и, забравшись в спальный мешок, сразу заснул. Одинокий человек, старик, который еще надеется, что ему «жисть» чего-то покажет…
Утром он шутливо будил Сережу:
- Вставай, сынок, а сынок. Корову в поле гнать надо… Вставай, сыно-ок, чушку покорми!
Из мешка торчали Сережины жирные щеки и пухлые, как у младенца, губы.
Петрович вышел по малой нужде. На болоте туман. Чахлые елки по краю…
- Да-а, - приговаривал он, - работать ты не можешь. Вот деньги у пьяного отнять – это дело другое. Это ты можешь. А работать – нет!
Вернулся в палатку, пожевал сухарь, насовал поленьев, растопки, чиркнул спичкой… Загорелась береста, потом занялись мелкие щепки. Петрович закрыл дверцу, пошла сквозь отверстия тяга. Печь гудела, как танк, быстро разгоняя мерзлотный холод и сырость, нагоняя на старика новую дрему.
Сережа рассмеялся во сне.
Бодайбо, 1984 г.