Иосиф Уткин. «И задумаются стены».
Рассказ Любы, племянницы Иосифа Уткина,
выделен кавычками.
На одной из презентаций моих книг в Петах-Тикве я рассказывал о еврейском Кишинёве, о доминирующей роли евреев в развитии города, о погроме 1903 года, о непрерывном скрытом погроме вплоть до исхода евреев в Израиль. Слушали меня пожилые люди, бывшие совсем недавно основой громадной Советской империи. Когда по праздникам, особенно 9 мая, они одевают парадные костюмы, их грудь закрывают государственные знаки отличия, золотые звёзды героев, ордена медали – свидетели ушедшего в прошлое бурного 20-го века.
После лекции я выставил на стол свои книги, подписывал желающим приобрести на память. Ко мне подошла женщина крепкого телосложения с волевым лицом и, протягивая руку для рукопожатия, представилась: «Люба. Спасибо за интересную лекцию о Кишинёве, но особенно – за Иосифа Уткина. Я его племянница».
Вскоре я пришёл к Любе. В Израиль её принесла эмиграционная волна, девятый вал начала 90-х годов, когда из разваливающейся Советской империи прибывало в Израиль в день тысячи ограбленных советской властью людей. Живёт Люба в поселении Амишав, пригороде Петах-Тиквы, в крохотной однокомнатной квартирке. Сразу у входа на стене висит её портрет-фотография в военной офицерской форме. На фронт она пошла добровольно и закончила войну в Берлине у стен рейхстага.
«Иосифа я знаю только потому, что была близка к его сёстрам. Между нами разница в 21 год. Отец Иосифа и мой - отец двоюродные братья. Наша семья жила в Иркутске. Мы дружили с 7-10 семьями, сосланных ещё в царское время. Все знали друг друга, соблюдали еврейские праздники, пекли мацу и составляли как бы еврейский клан. Я помню очень красивую синагогу. Позже отцу предложили работу в Якутске, куда мы и переехали жить. Синагоги там уже не было. Антисемитизма мы не чувствовали ни в Иркутске, ни в Якутске. Я не знала разницы между словом жид и еврей. В школе меня спросили о национальности, я ответила, что жидовка, но учительница поправила: «еврейка»».
Иосиф Уткин родился 14 мая 1903 года на станции Хинган в семье служащего Китайской Восточной железной дороги. Очень скоро семья переехала в Иркутск, где прошли ранние годы будущего поэта.
«В стихотворении «Зима» Иосиф величает себя по отцу Павловичем, но это не так. Отца Иосифа звали Израиль. Новое отчество Иосиф присвоил, когда поехал учиться в Москву. Так диктовало время.
Мать Иосифа все родственники, в том числе и я, называли её бабушкой: никто точно не знал её настоящего имени. Женщина она была волевая и крутая в суждениях. Нам было известно, что она дочь политической каторжанки из Украины.
В семье почти никто не умирал своей смертью. Хая, Сестра Иосифа, застрелилась в возрасте около 22 лет от несчастной любви; брат его Александр, записанный по паспорту Абрам, был призван в армию в 1916 году и бесследно исчез. Ещё одна сестра, красавица Соня, попала под машину в уже зрелом возрасте…. Три сестры пережили Иосифа: Гутя и Ира – обе Павловны, и Иона, сохранившая отчество по отца, то есть, Израиловна».
Когда Иосифу было 11 лет, отец ушёл из семьи, оставив семерых детей без средств к существованию. Однако Иосиф смог всё-таки окончить трёхгодичную городскую школу и в 13 лет поступить в четырех классное училище. Одновременно с учёбой он работает то маркером в бильярдной сибирского «Гранд-Отеля», то продавцом вечерних газет, то служит на побегушках мальчиком на кожевенном заводе. На четвёртом году учёбы его исключают из школы «за плохое поведение и вольномыслие, по совместительству», а по существу – за пропуски занятий.
Из дневника Иосифа: «Сибирь, Иркутск. 1916 год. Война. Старшего брата – главу семьи – берут в солдаты, угоняют на фронт. Семья без хлеба. Мать мечется. Надо работать. Где работать? Кому работать? Мне, мальчишке. Где придётся». В поэме «Милое детство» поэт писал о себе:
С детства романтик,
Я шёл,
Как на бал.
Детство моё!
Мой расстрелянный мир!
В 1919 году Иосиф Уткин принимает участие в революционном перевороте в Иркутске; в мае 1920 года он, один из первых иркутских комсомольцев, отправляется добровольцем на Дальневосточный фронт. «В армии, - пишет о себе поэт, - я был на разной работе: полевым информатором, трижды военком маршевых рот, военком армейского конского запаса и ремонтных мастерских…».
И, может быть, в годы железа
И я быть железным сумел,
Чтоб в лад боевой марсельезы
Мне девичий голос гремел.
В конце 1922 года Иосиф возвращается в Иркутск и становится репортёром местной газеты «Власть труда», организовывает кружок пролетарских поэтов и выпуск альманаха. Надежда рождала энтузиазм. В 1924 году Иркутский губернский комитет партии и комсомола отправляет Уткина учиться в Москву в Государственный институт журналистики – годы вдохновенного и кропотливого труда в редакции газеты «Комсомольская правда». Институт он кончает в 1927 году.
«В семье с гордостью любили рассказывать о дружбе Иосифа с В. Маяковским, М. Светловым, А. Безымянским, А. Жаровым. Маяковский часто приглашал на свои выступления Иосифа и поэта Жарова. Иногда они опаздывали, и Маяковский громом кричал в зал: «Где Жуткины?!», подразумевая Жарова и Уткина».
В 1925 году Народный комиссар просвещения писал об Уткине: «Вместе с комсомолом можно поздравить русскую литературу с появлением первых произведений Иосифа Уткина. Мы имеем в его лице настоящего поэта. Он никогда не шокирует вас угловатыми и барабанными ритмами, сухой метрикой, он всегда остаётся мелодичным. Я почти не знаю этого юношу, но для меня ясно, что указанная выше настроенность его стихотворений не случайна, не празднична, что она получается от общей настроенности всего его сознания, всей его психической жизни, которую поэтому я и называю поэтической».
В ранних стихотворениях Уткина совершенно отсутствует еврейская тема и только в стихотворении «Сунгарийский друг» (1925 год) вдруг появляется тревожное напоминание:
Да,
Никогда нам так не породниться,
Как под единым знаменем идей!
И в ногу шли:
Китаец жёлтолицый
И бледнолицый иудей.
Поэма Иосифа Уткина «Повесть о рыжем Мотэле, господине инспекторе, раввине Исайе и комиссаре Блох» впервые была опубликована издательством «Правды» в 1926 году. Мне неизвестно публикуется ли эта поэма в 21 веке, но в 20-ом она расходилась многотысячными тиражами. Это уже был не только русский поэт, как его величал Луначарский, но и еврейский, пишущий на русском.
На грани 19-20 веков еврейское население Кишинёва, более 50 тысяч душ, менее всего было расположено к сионизму, хотя были и кружки, и руководители, и теоретики. Вместо Пущина-просветителя времён Пушкина в Кишинёве, евреи выбрали Ленина-мессию и его революцию под лозунгами «Равенство и братство», «Пролетарии всех стран соединяйтесь». («Мечты, мечты, где ваша сладость…») Иосиф Уткин не случайно поселяет героя поэмы в еврейском Кишинёве, хотя сам Иосиф Уткин никогда в Кишинёве не был.
Но Мотэле жил в Кишинёве,
Где много городовых,
Где много молебнов спето
По царской родовой,
Где жил… господин… инспектор
С красивой бородой…
Трудно сказать про омут,
А омут стоит
У рта…
Всего…
Два…
Погрома…
И Мотэле сирота.
Названия глав в поэме говорят сами за себя. Первая глава называется «До без царя и немного после».
До революции:
И дед и отец работали
А чем он лучше других?
И маленький рыжий Мотэле
Работал
За двоих.
Чего хотел, не дали
(Но мечты с ним)
Думал учиться в хедере,
А сделали
Портным.
«Так что же?
Прикажете плакать?
Нет, так нет!»
И он ставил десять заплаток
На один жилет.
И…
(Это, правда, давнее,
Но и о давнем
Не умолчишь.)
По пятницам
Мотэле давнел,
А по субботам
Ел фиш.
Глава кончается революцией, освобождением от царя, ликованием.
Без царя
Этот день был
Таким новым,
Молодым, как заря!
Первый раз тогда в Кишинёве
Пели
Не про царя!
Вторую главу Иосиф Уткин называет «Кишинёвские чудеса». Первым чудом был герой поэмы «сам Мотька Блох с шестиконечной звездой (с могендавидом) во главе революционного отряда:
Идёт по главной улице,
Как генерал на парад.
И Мэд на базаре волнуется,
И волнуется
Весь ряд.
В «Чуде втором» евреи отказываются от своей религии и обычаев.
Ветер гнусит у околицы
Горю раввина вторит.
По Торе
Раввин молится.
Это прямо наказанье!
Вы слыхали?
Хаим Бэз
Делать сыну обрезанье
Отказался
На отрез.
Первый случай в Кишинёве!
Что придумал сукин сын?!
Говорит:
«До-воль-но кро-ви,
Ува-жае-мый рав-вин!!!»
Герои Уткина отказываются от своего прошлого, но Иосиф Уткин не даёт им забыть о Боге:
Много дорог, много,
Столько же, сколько глаз!
И от нас
До Бога,
Как от Бога
До нас.
За это кишинёвское «чудо второе» спустя чуть более полувека еврейские взрослые дети нескольких поколений заплатили болезненными страданиями, пройдя Брит-Милу и решив стать полноценными евреями в Израиле.
В «Чуде втором», в его результатах, отозвалось «чудо первое», Иосиф начинает задумываться и напоминает читателю «ещё о первом чуде»:
В очереди
Люди
Ахают,
Ахают и жмут:
«Почему
Не дают
Сахару?
Сахару почему не дают?»
«Видимо
Выдать
Лень ему».
Трудно заняться час?
Такую бы жизнь – Ленину,
Хорошую,
Как у нас!»
«Что вы стоите,
Сара?
Что может дать
Слепой,
Когда
Комиссаром
Какой-то
Портной?
Ему бы чинить
Рубаху,
А он комиссаром
Тут!..»
В очереди люди ахают,
Ахают
И жмут.
В главе «Чудо третье» Иосиф Уткин низвергает инспектора Боброва и воспевает нового Мотэле.
Мотэле весь перекроен
(Попробовал лучший суп!):
Мотэле смотрит
«В корень»
И говорит:
«По су-ще-ству».
Однако не так всё однозначно:
Много дорог, много,
И не хватает дорог.
И если здесь –
Слава Богу.
То где-то-
Не дай Бог.
- Ох!.
Был ли Иосиф Уткин провидцем или нет трудно ответить на этот вопрос, но раскол человеческого общества, хотя и устами инспектора Боброва, он выразил строками-молитвой:
Дай Бог сгореть советам,
Провалиться депутатам…
Зиму смени
На лето,
Выпрями то,
Что смято….
Дай Бог и то и это,
Многое дай Бог, понятно».
Конец главы поэт называет «Чудо некишинёвского масштаба».
Многогамный, премудрый гомон!..
Разве думал инспектор Бобров,
Что когда-нибудь
Без погромов
Проблаженствует Кишинёв?!
В чудеса хочешь - верь, хочешь - не верь. К чему привели эти чудеса, сегодня в начале 21 века, известно. Физические погромы в Кишинёве действительно прекратились, но были заменены на скрытые. В конце 20-го века евреи покинули Кишинёв не от хорошей жизни; перед исходом, их, конечно, ограбили, использовав опыт фашистской Германии 1939 года.
Третью главу «Новое время – новые песни» поэт начинает ясным вступлением.
В синагоге -
Шум и гам
Гам и шум!
Все евреи по углам:
Ш-ша!
Ш-шу!
Выступет
Рэб Абрум,
В синагоге –
Гам и шум,
Гвалт!
………………
Рэб Абрум сказал:
«Боже мой!»
Евреи сказали:
«Беда!»
Рэб Абрум сказал:
«До-жи-ли!»
Евреи сказали:
«Да».
Последняя глава поэмы кончается «погребальной». Всё чаще поэт употребляет выражения противоположные ликующему революционному оптимизму: «И уходит молча счастье…», «Заржавел пасхальный чайник!...», «И задумаются стены».
И собаки умеют плакать,
Плакать, как плачем мы.
Ну, попробуйте, скажем, лапу
Ударить, ущемить?
Да, бывает –
Собака плачет.
А что же тогда человек?
И много текло горячих,
Горьких, соленых рек.
Хотя Гитлер и Сталин появились на политическом горизонте, но еврейской исторической родины Иосиф Уткин или не видел, или не хотел видеть. Впрочем, это было характерно для всего европейского еврейства. Мало того, даже некоторые кибуцы из Палестины возвращались в Советский Союз непосредственно перед Второй Мировой войной.
В конце поэмы Уткин остаётся верен революционному прошлому России.
Не-ет, он шагал недаром
В ногу с тревожным веком.
И пусть он не комиссаром,
Достаточно –
Человеком!
«Повесть о рыжем Мотэле…», стих «Мудрость», «Сомненьям брошенный, как раненый верчусь», «Гитара» - «Не этой песней старой растоптанного дня…» вызвали отрицательную и даже антисемитскую реакцию не только со стороны властей, но и пишущей «братии». Автор книги «Как закалялась сталь» Николай Островский осудил Иосифа Уткина: «…Уткин наш, он запутался, но хоронить его рано, ему навряд ли больше тридцати, он ещё полон жизни, и мы услышим его песни, но уже не «о рыжем Мотэле»». Страшные слова. В журнале «Молодая гвардия» за 1929 год появляется статья-приговор под заголовком «Иосиф Уткин как поэт мелкой буржуазии».
«В течение почти десяти лет (до начала Второй Мировой войны) Иосиф лежал на диване и писал в стол, писал о героизме прошлого, о родине. Среди них не было ни одной хвалебной оды правительству. Его мама говорила: «Иосинька, надо лаяться». «Мама, я лаяться не буду, я лирик и писать ничего не буду».
Квартира его из двух больших и высоких комнат с удобствами находилась возле Третьяковской галереи, недалеко от дома Союза Советских писателей. В том же доме проживали Светлов, Голодный, Жаров… . Иосиф очень любил резную мебель. С ним жила его мама и Гути, младшая сестра, которая числилась у него секретарём. Когда его мучили рифмы, он брал своего любимого племянника Додика, по документам Владимира, и шёл по Арбату. Шли они молча, и когда возвращались, стих был готов. Жил он от гонорара своих книг. Перед самой войной он сблизился с женщиной, звали её Валя, наполовину еврейкой, официально женат на ней он не был.
В начале Второй Мировой войны Иосиф отправляет мать и сестру в Алма-Ату, там жила вся наша семья, а сам уходит добровольцем на фронт корреспондентом. Валя остаётся в Москве».
Пишет он о Родине, о героизме, о суровых буднях войны. «Прощание с бойцом» - Давай я тебя расцелую, но помни: с войной не балуют; «Если будешь ранен милый на войне» - напиши об этом непременно мне, я тебе отвечу в тот же самый вечер…»; «Клятва» - Клянусь, назад ни шагу! Скорей я мёртвый сам на эту землю лягу, чем эту землю сдам; «Песня о родине и о матери» - Так уж водится, наверно, я давно на том стою: тот, кто любит мать, наверно, любит родину свою; «Я видел девочку убитую» - Она ждала, товарищ, вести, тобою вырванной в бою, - о страшной беспощадной мести за смерть невинную свою!»…. Очень много стихов, которые доходят к сердцу тонкой лирикой, фронтовой героикой и глубокой любовью к родине, к России.
«В 1942 году Иосиф был ранен. Ему оторвало четыре пальца правой руки. Он хорошо играл на гитаре, ранение лишило его любимого увлечения. В Алма-Ате я его видела в первый и последний раз. Он приехал после госпиталя и перевёз мать и Гутю в Ташкент к своим друзьям. Вскоре я узнала, когда уже была сама в армии, что он вернулся на фронт».
В 1926 году Иосиф написал посвящение своему другу поэту А. Жарову стихотворение «Гитара», в котором имеется четверостишье скрытого смысла:
Мне за былую муку
Покой теперь хорош.
(Простреленную руку
Сильнее бережешь!)
Когда это случилось, когда его рука была изувечена в бою, он ни себя, ни руку не хотел беречь, хотя имел на это законное и моральное право.
«Смерть всегда нелепа. В ноябре 1944 года Иосиф возвращался с фронта на самолёте. Был сильный туман. Самолёт кружил над московским аэропортом, но тот не принял его и отправил на запасной с более открытой местностью. Во время виража самолёт врезался в дом. Похоронили его на Новодевичьем кладбище.
Сразу же после окончания войны я приехала в Москву и осталась там навсегда. Мать Иосифа очень плохо видела. Я пришла к ним в военной форме, она сказала, что улавливает только мои контуры и узнаёт по голосу. До конца своих дней мать не знала о смерти сына. Мы жалели её, знали, что не перенесёт правды. Говорили, что сын в служебной длительной командировке. Мы по очереди посылали по почте на её имя письма, и кто-нибудь читал их ей. В 1949 году мать Иосифа умерла, её похоронили тоже на Новодевичьем кладбище.
Покуда жила мать Иосифа, семью не трогали, а потом произошло страшное. Валя, а мы признали её равноправной наследницей Иосифа, поменяла свою половину квартиры с критиком Юзовским. В квартире осталась младшая сестра Иосифа Гутя, и на своей половине - Юзовский. Вскоре их обоих арестовали. На допросах Гутя говорила: «В чём вы меня обвиняете? Я никогда не работала, была только секретарём Иосифа, вела архивы после его смерти». Её спросили: «Сколько ваших родных проживает в Москве?» Она ответила: «Человек двадцать». «Если не подпишите обвинение в антисоветчине, мы арестуем всех ваших родных». И она подписала. Через пять лет она вернулась, но квартира была занята работниками прокуратуры. Ей сказали: «Зачем вам нужна такая большая квартира? Мы дадим вам однокомнатную с удобствами». Она вынуждена была согласиться. Валя же совершенно отошла от нас, вышла замуж за писателя, и больше мы её не видели.
Три его сестры дожили до глубокой старости. Иона прожила 87 лет, Ира – 90, Гутя, последняя, умерла в 2000 году. В течение многих лет после гибели брата она вытаскивала из стола неопубликованные его стихи и печатала, особенно в издании «Огонёк»».»
В повести о рыжем Мотэле припевом звучит мелодия:
И куда они торопятся,
Эти странные часы?
Ой, как
Сердце в них колотится!
Ой, как косы их усы!
Ша!
За вами же не гонятся?
Так немножечко назад…
А часы вперёд,
Как конница,
Всё летят, летят, летят.
Вот, собственно, и всё, что я мог рассказать об Иосифе Уткине, поэте тонкой и прозрачной, как родничок, лирики, поэте грохочущей боевой кавалерии двадцатых годов двадцатого века, поэте-солдате Великой Отечественной войны, российском еврейском поэте.
Во вступлении к сборнику стихов «Иосиф Уткин» Михаил Светлов характеризует поэта: «Он звал к благородству, и сам был благороден, славил любовь и сам был полон любви, призывал к мужеству и сам был необыкновенно мужественен».
Штаркман Анатолий.