К Вопросу о Самоубийстве

Джон Вексив
Стоял непривычно жаркий декабрьский полдень. В центре города на необъятной площади Света, в фонтане плескались дети. Одинокие финиковые пальмы бросали худенькую тень на выпеченных солнцем пешеходов. Несмотря на зной, людей на улице, как песчинок в прозрачной колбе, будто чья-то рука схватила каждого из них за ворот и против воли вытащила на судьбоносную демонстрацию. Но нет, не взмывают вверх плакаты с гневными словами, обличительными фразами. Не видно и праздничных транспарантов с угодливо-покорными надписями. Никто, кроме веселящихся в воде мальцов, не кричит, рубашку с себя не срывает, ногами не топает. А может все дело в торжестве, готовом после обеда обрушить свою благодать на верующих и людей, соблюдающих традицию?

Как бы то ни было, мы, пожалуй, обратим свое внимание на двух мужчин степенно идущих по площади Света и о чем-то беседующих. Площадь кипит, дымится, грозясь выплеснуться на проезжую часть и затопить городской транспорт, но, похоже, им до этого и дела нет.

- ... В юности, сладкой, как бабушкина пахлава, каждое утро я седлал своего любимого жеребца, купленного отцом на рынке соседнего города, и скакал десятки километров вдоль Реки. Однажды, во время такой прогулки, меня атаковали разбойники, ранили в ногу и отобрали коня. Семь часов я плелся, а затем и просто полз домой по побережью, проклиная тот праздничный вечер, когда я появился на свет.

Речь эта исходила из уст высокого, упитанного человека средних лет с пышной черной бородой. Одет он был в дорогое суконное платье, а вот резкое гортанное произношение выдавало в нем сельского, пускай и образованного жителя. Собеседником бородачу приходился худощавый юноша небольшого роста. По манере ведения разговора последний напоминал неопытного студента, выходца из бедных кварталов города. Лицо этого молодого человека было гладко выбрито, светло-коричневые, как арахисовое масло, глаза блестели, по-прежнему отказываясь принимать хитроумную логику зрелого мужчины.

- То есть, наставник, вы хотите сказать, - после минутного раздумья ответил он, - что, будучи человеком религиозным, любящим своих родителей, вполне наслаждаясь жизнью, вы думали в тот момент о суициде?

- Именно так. Более того, я был как никогда близок к нему. О Боже! Сколько раз за эти семь часов я порывался подползти к самой кромке мутной воды и утопить себя.

Студент горько улыбнулся и произнес с недоверием:

- Допустим и так. Но ведь вы этого не сделали. Вы продолжали идти, и какие бы страшные мысли вас не посещали, вы, в конце концов, гнали их прочь, топили в водах Великой Реки.

- Случайность. - ответил мудрец своему неискушенному собеседнику, и повторил как будто бы со вздохом, - Чистая случайность.

На мгновение диалог прервался. К двум мужчинам подбежали дети, вовремя выпорхнувшие из фонтана, и принялись просить мелочь. Смешные, немного бестолковые рожицы просителей взывали к снисхождению, и бородач, улыбнувшись, бросил им несколько монет.

- Когда я был вот таким же мальчонкой, - продолжил он беседу, - мне подарили забавную книжку. В ней я вычитал, что одно морское животное засыпает глубоко под водой. Как же оно дышит во время подобного бодрящего сна, спросишь ты? Каждые двадцать минут, чудище, не просыпаясь, поднимается к поверхности, вдыхает воздух и снова погружается в бездну. О, как я завидовал этому животному в тот день! Усни я, как оно в реке, через несколько часов течение принесло бы меня в родную деревню.

- Не знаю, наставник, - покачал головой юноша, - не знаю. Чтобы убить себя, мужчине нужны бесконечно долгие часы размышления. Все взвесить, обдумать, убедиться в том, что другой путь отсутствует, объясниться письменно с родными.

- Возможно, - ответил мужчина, - но спонтанность в данном вопросе все же главенствует. Когда я только начал преподавать в сельской школе, на моих уроках присутствовал малец, грязный, ободранный, худой, прутики вместо ног, к тому же заметно прихрамывающий. Дети его сильно донимали, но он не обижался, относился к этому сдержанно, если не сказать равнодушно, всегда был дружелюбен и жизнерадостен. Однажды, когда занятия подходили к своему логическому завершению - я уже выдал работу на дом - попросил я мальчонку этого приоткрыть окно, проветрить класс перед следующим уроком. И что ты думаешь? Парнишка, улыбнувшись, выполнил мою просьбу, а затем запрыгнул на подоконник, и ничуть не раздумывая, сиганул вниз, навстречу лучшей жизни.

- Но ведь он являлся усмешкой всего класса. Веская причина...

- Причина, которая не имела никакого решающего значения. Мальчонка мог быть козлом отпущения еще с десяток лет, ныл бы, плакался, возможно, даже грозил себя убить, но ничего не предпринял бы. Просто, очутившись в тот момент у окна, мальчик решил прыгнуть вниз. Подойди он к этой раме с пыльными от песка стеклами через минуту, результат оказался бы иной, уверяю тебя.

- Он убился бы в любом случае, - с недовольством воскликнул молодой собеседник, - этот человек был обречен на раннюю смерть.

Учитель слегка усмехнулся, но ничего не ответил. Разговор прервался. Молча, они подошли к шашлычной, скромно примостившейся на углу площади Света. Посещение этого места - некая отдушина для жителей центра города. Гостей заведения угощали сытными мясными блюдами, гости много общались друг с другом, внимательно изучали утренние газеты, купленные в киоске напротив, а затем, овеянные парами жаровен, довольные, выходили подышать на удивление свежим уличным воздухом.

В помещении, этой своеобразной сауне без бассейна, было многолюдно. За столиками сидели по трое-четверо мужчин, шума от которых исходило не меньше, чем от детей в фонтане. По-видимому, каждый из присутствующих желал услышать мнение товарища и грохот просьб - "нет, ну а ты-то что скажешь" - не покидал заведение. Лишь в дальнем уголке эта какофония несколько притуплялась об одиноко сидящего человека, который неспешно почитывал заголовки статей утренней газеты.

Его внешность, довольно выразительная, привлекала к себе внимание любопытствующих: круглая, лысая голова с мраморным приглаженным лбом, небольшие голубиные глазки, нахально раздвинутые в стороны крупным носом, и непривычная для уроженца здешних мест рыжая борода. Перелистывая одну страницу за другой, мужчина осторожно поднимал свою примечательную голову и поворачивал ее в сторону входа. Его усилия вскоре увенчались успехом, он распознал в одном из уличных собеседников своего знакомого и помахал тому рукой.

- Здравствуй, друг! Долго нас поджидаешь?

- С четверть часа. А этот молодой человек...

- Именно так, - утвердительно кивнул головой наставник, - мой лучший ученик.

Рыжебородый вежливо, если не сказать, услужливо, поклонился юноше и жестом пригласил садиться.

- В газете пишут, что после праздника ожидается песчаная буря, готовая снести все и вся на своем пути.

- Буря, о которой предупреждают заранее, не буря. Настоящее бедствие, равно как и добровольный уход из жизни, кстати говоря, - учитель многозначительно посмотрел на ученика, - явления неожиданные и поэтому никем не прогнозируются.

- Мы с наставником, - нарушил молчание студент, - всю дорогу вели спор о самоубийстве, спонтанное ли это, по сути своей, действие или тщательно спланированный акт.

- Любое планирование почти всегда оборачивается звонким провалом, в отличие от непредсказуемых, произвольных поступков. Суицид я отношу к одному из них.

- О, это очень занимательный вопрос! - с воодушевлением произнес лысый мужчина, - Вы приносите мне молоденькую птичку в ржавой клетке и хотите, чтобы именно я выпустил ее на волю. Однако, как вам обоим известно, по профессии я инженер, поэтому разрешить ваш ученый спор не в состоянии. Правда, у меня есть для вас история. Она поможет приоткрыть дверцу, и птичка сама, поранив крылышки о заскорузлый засов (без этого, увы, никак), покинет свою темницу. Но... но все это после сытного обета.

Через минуту на стол поставили закуски - маслины, орехи, финики. Принесли белый хлеб, дымящиеся лепешки и вытянутые в длину тарелочки с хумусом и тахиной. На первое подали в широких пиалах густой фасолевый суп. Поджарые официанты бесшумно сновали между кухней и гостями. В помещении стало тихо. Большая часть людей покинула шашлычную и отправилась по своим делам; кто-то в магазин докупать необходимые продукты к праздничному столу, кто-то домой завершать уборку комнат, были и такие, что собирались просто побродить по центральному проспекту города в надежде найти себе занятие, поглазеть, над кем-нибудь посмеяться.

Двое мужчин, пока ели суп, разговаривали о празднике, семьях, необычно жаркой погоде. Юноша, опуская лепешку в тахину или подхватывая хумус кусочком хлеба, внимательно их слушал, но в разговор не вступал.

Вторым блюдом был молодой барашек в остром соусе. На гарнир к нему подали рис с изюмом, инжиром и разными пряностями. Тарелки с шариками фалафели, говяжьими кебабами, овощными салатами, политыми оливковым маслом, проделывали тот самый путь из кухни к столу, что проделывают из года в год миллионы паломников, направляясь в Мекку. Тихий, неприметный столик в дальнем углу помещения поглощал содержимое посуды, как Кааба поглощает, всасывает, впитывает в себя душу верующего человека.

Десертом в этот предпраздничный обед были нарезанные кусочки арбуза и дыни, халва, цукаты и пахлава. Когда подали кофе с мускатным орехом, учитель легонько толкнул рыжебородого мужчину в плечо:

- Ну, давай, шевели засов клетки, начинай рассказывать свою историю.

Инженер с явным удовольствием откликнулся на этот призыв. Весело улыбнувшись молодому человеку, он осторожно, немного морщась, попробовал горячий напиток, разлегся поудобнее на широком стуле и начал:

- Лет двадцать назад, когда я был в твоем возрасте, дорогой студент, и не имел пока несчастья повстречать тебя, мой мрачный друг, - рассказчик лукаво взглянул на наставника юноши, - приятелем мне приходился один поэт. Это был замечательный человек. Как истый счетовод порой женится на цифрах, рождает проценты и умирает в долг, так и этот мой ровесник мыслил лишь рифмами. Он мог пройти короткой пыльной дорожкой через парк и сочинить такой текст, какой любой другой стихотворец не написал бы и за целый день, хоть бы и накурился опием до зеленого змия. Я завидовал не только его таланту - иногда мне хотелось убить приятеля, настолько сильно я ощущал себя ничтожеством в его присутствии, - но и ревновал к его семье. Мой отец был мужчиной чересчур строгим и грубым, мать необразованной, деревенской женщиной. Если бы не дядя, уверен, пас бы я сейчас отары овец на семейных пастбищах, точно как мои младшие братья. Что ж, таков удел глупцов.

Другое дело, родители поэта: мягкие, образованные люди, создавшие для своего единственного сына собственный мир, мир блаженства и духовных удовольствий. Они оградили его от грязи улицы, вымели из его жизни чужие страдания, выветрили подлость и притворство школьных товарищей, пригласив в дом репетиторов. Я понимаю, почему ты награждаешь нас своей привычно-циничной улыбкой, мой друг. Тебе кажется, что все это надуманно, излишне, даже безумно. Отнюдь. Мы прекрасно знаем, какое влияние может оказать улица на обычного, не обремененного болезнями, мальчика. Мой же приятель в детстве был довольно хилым ребенком, ни один день проведшим в госпитале.

Помню, он мне рассказывал с нотками душевных переживаний в голосе, что однажды с ним приключилась очень неприятная, но весьма показательная история. Покинув в очередной раз больницу в машине отца, он выглядывал в окно. Лицо у него было белым, как врачебный халат, тело истерзанным от долгого мучительного лечения, сам он дрожал от холода, хотя на улице стоял душный, пока еще солнечный вечер. На одном из перекрестков его глаза встретились с глазами уличного подростка. Юнец этот на ходу, быстрее любого доктора, оценил состояние больного. Он рукой подозвал друзей, и вместе с ними, подойдя поближе, уставился на ребенка в открытом окне, как будто перед ними возникла статуя Сфинкса из египетских песков. Их взгляд не выражал никаких эмоций - они просто стояли и тупо смотрели, минуту-другую, пока машина, наконец, не двинулась с места. Эта картина настолько взволновала друга, что по возвращении домой он отправился сразу в постель, где прорыдал несколько часов кряду. Так что считать родительские меры избыточными я бы не стал. Тем более что...

Однако закончить едва начатую фразу рыжебородому мужчине не удалось. На улице, и без того шумной в этот день, раздались чьи-то надрывистые, животные крики, заглушившие собой грохот транспорта и рокот толпы. Официанты, повара, гости, вперемежку выбежали из душного ресторанчика. Зрелище перед ними открылось поистине печальное. Женщина в темно-синем хиджабе стояла на коленях перед лежащим на дороге мальчиком лет десяти. Ее пальцы, бледные, тонкие и нежные, как шелковый платок, медленно водили по лицу ребенка. "Малыш, малыш!" - легкий ветерок подхватывал женский стон и осторожно, чтобы не уронить, поднимал над старыми домами по обеим сторонам проспекта. Дома, эти дряхлые, негодные старики в смущении расступались перед горем матери.

Несколько одинаково темных хиджабов оттащили женщину от тела мальчика. Ребенок на мгновение открылся толпе. Ни единой раны, чистое, чуть белое лицо с едва заметной улыбкой. Шалун, казалось, притворился спящим и сейчас же вскочит и убежит, довольный своей жестокой выходкой. Вот уже и фельдшер, невысокий, пожилой мужчина нагнулся над ним, чтобы раскусить ребячий замысел. Или же нет? Медик вдруг выпрямился и театрально покачал седой своей головой толпе. Та охнула, и людское эхо понесло страшную весть по улицам города. Почти живое тело аккуратно погрузили в машину молочного цвета и увезли прочь.

Двое очевидцев загадочного происшествия уже давали интервью любознательным прохожим. Один из них, плечистый мужчина, южанин, черный как нефть, стоял у входа в шашлычную. Чтобы понять его речь, нужно было вслушиваться в каждое слово.

- Я-то ведь коверщик. Вожу полную тележку со склада на рынок три-четыре раза в день. Ох, и достается мне. Но семью-то кормить надо. Ведь надо? Вот и я говорю. А сейчас иду с рынка за новым товаром, а навстречу мне мальчонка нарядный с матерью. Красивый! На моего младшенького больно похож. Ну, тот, что в деревне у мамки. Эх, когда его еще увижу! Засмотрелся я на мальчика. Думаю, дай-ка я его конфетами угощу. Да куда там. Мальчонка мяч катит, а мать ему говорит: "возьми мячик в руки, малыш, возьми, прошу тебя". А хитрец знай себе, улыбается, ну вылитый младшенький мой. Да вот только недолго пришлось ему улыбаться. Мяч на дорогу выкатился, мальчик за ним. Тут его газетчик мотоциклом в грудь и ударил. И ведь ни кровинушки! Вставай, беги играть в свой футбол. Да нет, не встанет больше.

Южанин завершил грустный рассказ. В подтверждение слов мужчины кто-то подал ему новенький, кожаный мяч.

- Держи, на дороге валялся. Целехонький. Отошлешь своему младшенькому, пусть он-то хоть порадуется.

Коверщик осторожно положил детское сокровище в тележку и медленно покатил ее в сторону склада. Гости, тем временем, вернулись в шашлычную допивать горячий кофе.

- Случай, конечно, забавный, - обратился инженер скорее к учителю, нежели студенту, - несуразность поступка, желание схватить мяч во что бы то ни стало...

- Я с тобой не согласен, - перебил его друг, - это был ценный подарок, о котором мальчик мечтал многие дни. Ему очень не хотелось терять только что купленную игрушку.

- Из-за нее он потерял жизнь! - воскликнул молодой человек.

- Гм, прискорбный факт. Однако, я не осуждаю и, тем более, не высмеиваю поступок ребенка. Когда я был в его возрасте, отец принес мне два новых резиновых мяча. Сейчас мальчики и не взглянули бы на подобные подарки. Им подавай кожаные, как у настоящих футболистов. Тогда же любые игрушки казались сокровищем Али Бабы. Правда, тонкого ума сказочного героя мне в детстве не доставало. В день покупки я вынес во двор оба подарка - решил похвастаться перед друзьями - и был справедливо наказан. Кто-то из старших ребят, эдакий завистливый Касим, молча воткнул перочинный нож в свободный от игры мячик. Пока резина неторопливо морщилась, я стоял с полуоткрытым ртом, представляя себе вначале, как острие вонзается в мою грудь, а затем в грудь наглеца, посмевшего изуродовать мою личную вещь.

- Но тебе ведь купили два мяча - философски заметил лысый мужчина.

- Будь у меня их десять, чувство потери было бы таким же невыносимым. Тем более, что второй мяч пришел в негодность через несколько недель и играть мне стало нечем.

- Ну, судя по всему, под колеса мотоцикла ты не бросился, - рассмеялся товарищ, довольный своей шуткой.

- Как знать, может и не бросился, - зло проговорил учитель и добавил, - хотелось бы услышать, наконец, куда бросился поэт.

- Да, что с ним случилось?

- Благополучие вскоре его покинуло...

- Неудивительно. С таким-то другом.

- О, я тут был совершенно не при чем. - улыбнувшись, оценил выпад чернобородого мужчины инженер, - В семье приятеля произошло несчастье: тяжело заболела его мать. Белые халаты выделили ей три месяца на прощание с близкими. Стены мира, так тщательно отстроенные, поштукатуренные и облицованные родителями поэта, рухнули, как рухнула бы любая незаконная постройка при сильном землетрясении. Создавать новый уродливый мирок на месте старого товарищ не решился. Не чувствуя больше семейной поддержки, - моя дружба, по правде сказать, казалась ему слабым утешением, - поэт замкнулся в себе. А одним ненастным утром зашел в ванную комнату и оттуда уже не вышел.

- Какой удар для отца! - воскликнул студент.

- Безусловно. Мать его прожила еще несколько лет. Впрочем, отойти от жестокого недуга, сведшего, по иронии судьбы, в могилу ее сына, женщине так и не удалось до самой своей кончины - высокопарно завершил свой рассказ инженер.

- В некотором смысле, люди, которые умирают в молодом возрасте, счастливцы.

- В каком именно, наставник? - поинтересовался юноша.

- В том самом смысле, что им чуждо, за редким исключением, чувство утраты. Они не хоронят своих родителей, им не нужно оплакивать родных.

- Конечно, ведь оплакивают их!

- Им до этого нет никакого дела.

- А их близким?

- Тише! Что вы так расшумелись, - вмешался лысый мужчина.

- Их близкие должны смириться с утратой, так же, как делали это и раньше.

- А если умерший - единственный сын?

- То они вправе гордиться таким сыном.

- Тем, что он умер? - съязвил студент.

- Тем, как он умер, - возразил учитель.

- Ну, довольно. В такой-то день! Как будто других тем для разговора нет, - проворчал инженер.

Других тем для разговора не нашлось, и все трое замолчали. Чернобородый мужчина взял со столика газету и стал ее перелистывать с последней страницы на первую. Погода, спорт, экономика, иностранные дела, криминальная и светская хроники - статьи из этих разделов появлялись одна за другой и тут же исчезали, похороненные родственными колонками. Студент тоскливо, как собачка, лишившаяся хозяина, а может как хозяин, лишившийся собачки, - печальный вид обоих схож - переводил взгляд с учителя на улицу и с улицы обратно на учителя. Инженер цедил кофе, изредка поглядывая на студента и на белые, почти вокзального размера, настенные часы, которые, казалось, колотили в два раза чаще обычного.

- Вам пора, - прервал молчание лысый мужчина. Он с ловкостью уличного жонглера достал из кармана ключи и передал их молодому человеку. - Прощай, студент. Был рад знакомству. Завтра утром твои родные получат полностью всю сумму. Тебе не о чем больше волноваться. Удачи.

После этого напутственного слова он подошел к товарищу и что-то тихо, едва шевеля губами, ему сказал.

- До встречи, друг, - просто ответил учитель.

На улице повеяло прохладой. Поднявшийся ветер унес солнце в западную часть города, где оно играло в прятки с крышами домов. Финиковые пальмы, поначалу нехотя, затем с усердием, кланялись в ноги прохожим, одаривая широкий тротуар своими спелыми плодами. Гигантский фонтан на площади Света веселил детей, поливая проезжую часть, а вместе с ней и городской транспорт.

Неторопливо пройдя намокшую, будто после влажной уборки, площадь, учитель и студент вскоре свернули на узенькую безлюдную улочку, ведшую к одним из многочисленных ворот рынка. Ворота заперты, идти до них метров двести, и все же было слышно, как покупатели отчаянно, не на жизнь, а на смерть, спорят с торговцами о цене на их товар.

- Налево, - буркнул бородач, и они вдвоем с юношей очутились в окруженном домами тупике, рядом со старым, разбитым автомобилем.

Автомобиль этот был перегружен картонными коробками, сидел низко, поместиться в нем мог лишь водитель.

- В следующий раз, когда изъявишь непреодолимое желание взорвать себя на шиитском рынке, не малодушествуй, - мрачно посоветовал наставник своему лучшему ученику.

Затем он качнул головой, и молодой человек передал ему ключи. Дверной замок щелкнул так, будто наручники сомкнулись на запястьях заключенного. Учитель вцепился руками в руль, и машина, ворчливо скрипя, скрылась за углом. Через мгновение раздался грохот, наверное, самый неожиданный из всех ожидаемых. На голову юноши посыпалась штукатурка, и он беззвучно заплакал.