В отношениях с Ахматовой Н. Гумилеву часто приписывают страдательную роль. Будто бы он, ухаживая за ней, не пользовался особой взаимностью и в отчаянье как-то раз пытался покончить собой; а после брака смирился с ее изменами и даже, случалось, сам отвозил ее к "воздыхателям" на извозчике. Только если ахматовских любовников набиралось более пяти, он решался говорить ей о "переборе". И этот добровольный рогоносец — тот самый рыцарь, африканский путешественник, воспевший фата-моргану тропиков, поэт пушкинских традиций и специалист по дуэлям?..
Вернувшись в 1918 г. с войны Петербург, поэт-воитель был поставлен перед фактом: Ахматова ушла от него к В. Шилейко, его недавнему приятелю, а сам Гумилев, — не прошло и двух месяцев, — женился вторым браком, как бы подчеркивая свое равнодушие к измене Ахматовой.
Быть может, виной всему обстоятельства: революция, разруха, начинающаяся Гражданская война... На таком фоне крушение личной жизни, пожалуй, и не выглядело такой уж серьезной катастрофой.
Это было бы оправданием для кого угодно, но только не для Гумилева. И если бы он придавал измене Ахматовой, да и вообще союзу с ней, какое-либо серьезное значение, он с особенным упорством продемонстрировал бы это именно вопреки всем обстоятельствам: так поступил он прежде, но в отношении другой женщины, Лили Дмитриевой, — той самой "роковой страсти", из-за которой (а вовсе не из-за Ахматовой), он действительно пытался покончить собой, а, будучи обманут, спровоцировал знаменитую дуэль с Максимилианом Волошиным в 1909 г. Этот конфликт и эта страсть оставили неизгладимый след в сердце Гумилева, дававший знать о себе всю оставшуюся жизнь.
Сравнение Лили Дмитриевой с Ахматовой, — высокой стройной красавицей, пластичной и грациозной, могшей сев на стул, проползти под его ножками, не коснувшись пола, — такое сравнение по обычной мерке будет, пожалуй, совсем не в пользу Лили: невысокой, худенькой и хромой с детства, болезненной "декадентки". Но видимо, Гумилев и Волошин, сошедшиеся из-за нее в смертельной схватке, были несколько иного мнения, а то, что за этим стояло, явилось потом предметом детального исследования другого знаменитого писателя, автора "Лолиты"...
Исследователи творчества В.Набокова отмечают пристрастие этого писателя к каламбурам и анаграммам, к потайному шифру, скрывающему прообразы его персонажей, намекающему на обстоятельства, известные лишь узкому кругу посвященных. Желая запутать критиков, Набоков частенько пускал их по ложному следу, но одно несомненно: причудливые, прихотливые лики и личины русского Серебряного века, погибшего в огне революции, как тени минувшего окружали писателя в эмиграции, влияли на его творчество. Это справедливо и в отношении "Лолиты".
Показательна схожесть имен Лиля и Лолита, или Лола, как звал ее Гумберт, именуемый своей юной пассией Гумми. Именно так, т.е. “Гумми”, называла Лиля Дмитриева своего любовника Гумилева. Эта схожесть является, конечно, только ключом для сопоставления, которое верно лишь по сути, но не в конкретных деталях, вымышленных Набоковым-романистом. Суть в том, что Гумилев оказался жертвой бывшей "нимфетки"...
"В возрастных пределах между девятью и четырнадцатью годами, — пишет в своей исповеди Гумберт, герой Набокова, — встречаются девочки, которые для некоторых очарованных странников, вдвое или во много раз старше них, обнаруживают истинную свою сущность — сущность не человеческую, а нимфическую (т.е. демонскую); и этих маленьких избранниц я предлагаю именовать так: нимфетки... Надобно быть художником и сумасшедшим, игралищем бесконечных скорбей..., дабы узнать сразу, по неизъяснимым приметам — по слегка кошачьему очерку скул, по тонкости и шелковистости членов, и еще по другим признакам, перечислить которые мне запрещают отчаянье, стыд, слезы нежности — маленького смертоносного демона..."
Как мужчина, Гумилев был даже слишком нормален,— он менее всего походил на старого развратника Гумберта, а, столкнувшись со своей сверстницей Дмитриевой и полюбив ее, он не мог, конечно, отвечать ее прихотливым запросам, и эта любовь была обречена, однако он понял это слишком поздно...
Лиля родилась в Петербурге в 1887 г. в небогатой дворянской семье. Много традиций, мечтаний о прошлом и беспомощность в настоящем. Мать по отцу украинка, и тип и лицо — все от нее — внешнее. Отец по матери — швед. Очень замкнутый мечтатель, неудачник, учитель средней школы, рано умерший от чахотки.
Обстановка в ее семье была нервной, болезненной и противоречивой. Когда Лиле было два года, ее одевали как мальчика и коротко стригли голову до десяти лет. Брат заставлял ее просить милостыню, подходить к прохожим и говорить: "Подайте дворянину". Однако, полученные монеты он, дразня ее, кидал в воду, потому что "стыдно было брать".
У брата, одержимого мистикой и страдающего припадками эпилепсии, было изощренное и болезненное воображение: он пересказывал Лиле страшные истории будто бы из Эдгара По, выдумывая и смакуя новые подробности. После каждой истории она должна была позволить бросить себя на сеновал — через отверстие в крыше сарая, с высоты двух метров. Сердце Лили страшно и сладостно сжималось в предчувствии падения, и она снова просила рассказывать ей ужасы. В своих воспоминаниях она утверждает, что ее хромота — результат болезни, а вовсе не падения с крыши, но, скорее всего, она просто выгораживала своего полубезумного брата. Характер у нее был мужественный, твердый и даже надменный, что порой раздражало ее родственников.
Старшая сестра тоже сочиняла ей сказки, требуя взамен позволения разбить одну из ее маленьких фарфоровых кукол. Она отламывала у лилиных кукол ноги, приговаривая, что у хромой девочки и игрушки должны быть хромыми.
Лиле было 13 лет, когда ее изнасиловал любовник ее матери. По ее воспоминаниям, это был человек с большим лбом, длинными слегка волнистыми волосами и змеиной улыбкой. Его бледно-голубые глаза становились совсем белыми, когда он гневался. Потом, познакомившись с поэтом-символистом Вячеславом Ивановым, Дмитриева поразилась его сходству с тем страшным человеком.
Лже-Вячеслава по-настоящему привлекала вовсе не мать Лили, а она сама. Он требовал, чтобы девочка любила его, а, приобретя над ней власть, насмехался над ее любовью. Но лилиной матери, тоже находившейся под чарами развратника, приходилось с этим мириться; она хотела быть ему близкой любой ценой. Законная супруга лже-Вячеслава устраивала Лиле сцены ревности, забывая, что имеет дело с ребенком. Не смотря на юный, почти детский возраст, Лиля приобрела отнюдь не детский опыт переживаний и привычку к страданию. Много перетерпев от людей, она могла быть беспощадной к тем, кто окажется в ее власти...
Когда в 1907 г. в Париже в мастерской художника Себастьяна Гуревича, писавшего ее портрет, она впервые встретила Гумилева, он показался ей каким-то мальчиком (он был лишь на год старше ее): бледное, мрачное лицо, шепелявый выговор, в руках небольшая змейка из голубого бисера... Явно не ее тип мужчины. Слишком чистый и малоискушенный. Слишком молодой и неопытный. Еще сильна была память о надругавшемся над ее душой и телом и, тем не менее, — любимом ей человеке.
Гумилев, плененный ощущением какой-то неуловимой в ней тайны, беседовал с Дмитриевой во время прогулок по Парижу и на сеансах художника, читал свои стихи, покупал букеты цветов, развивал перед ней свои чистые, — слишком чистые, взгляды на искусство, на высокое призвание человека, таинственно рассуждал о Пресвятой Деве... Елизавета Ивановна держалась неприступно и предпочитала встречаться с поэтом в обществе Гуревича. Это нанесло удар по самолюбию Гумилева, совсем еще молодого, довольно простодушного и привыкшего прямо говорить о своих чувствах. Она знала, что нравится ему, и ей доставляло удовольствие мучить его. Он забавлял ее как брат, — не более. Это доводило поэта до отчаянья.
Примерно через год, сидя с А.Толстым под каштанами, за столиком парижского кафе, Гумилев говорил своим медленным, глуховатым голосом:
— Вы спрашиваете, зачем я хотел умереть? Я жил один, в гостинице, — привязалась мысль о смерти. Страх смерти был мне неприятен... Кроме того, здесь была одна девушка...
Потом в Петербурге он продолжал ухаживать за Дмитриевой, писал ей стихи в альбом. Те минуты, которые она была с ним, Лиля ни о чем не помнила, а потом плакала у себя дома, не зная что делать. Она чувствовала, что Гумилев не покрывает всей ее жизни. Ее пугала его железная воля, стремление даже в ласке подчинить себе. В ней это вызывало упрямство, желание мучить. Николай Степанович любил ее больше, чем она его, ревновал, — случалось, больно сжимал ей пальцы в порыве чувства, а потом, в раскаянье встав на колени, целовал край ее платья...
В мае 1909 г. они вместе поехали в Коктебель: Лилю пригласил Волошин, с которым она познакомилась незадолго до этого в Академии художеств, а Гумилев ее провожал.
В Коктебеле Лиля всецело находилась под обаянием волошинского творчества и гостеприимства, слушала его стихи, разглядывала его рисунки, которые ей очень нравились
— Ваши акварели, — говорила она Волошину, — похожи на жемчужины и на самые нежные работы японских мастеров!
Иногда в теплую звездную ночь, лежа на открытой веранде, на ковре, она вполголоса читала ему собственные стихотворения.
Гумилев находился неподалеку и ревновал.
— Выбирай сама, — сказал ей Волошин. — Но если уйдешь к нему, я буду тебя презирать.
Если, “Гумми” по-прежнему казался ей “мальчиком” с его увлечениями Африкой, охотой на львов и прочими экзотическими похождениями, то Макс Волошин представал как недосягаемый идеал, как высшее существо, погруженное в свой таинственный мир, никак не могущее обратить внимание на нее, такую маленькую и молчаливую в его присутствии.
По ее “нимфеточному” представлению Волошин, этот солидный и зрелый мужчина, напоминающий массивной фигурой, широким бородатым лицом и длинными волосами древнегреческого философа, куда более соответствовал тому образу мужа, который сложился у нее прежде.
С первых же дней Гумилев понял, что приехал напрасно. Поэт отнесся к этому с видимой иронией: в продолжении недели он занимался ловлей тарантулов. Его карманы были набиты пауками, посаженными в спичечные коробки. Гумилев устраивал бои тарантулов и к нему было страшно подойти. Затем он заперся у себя в чердачной комнате дачи и написал прославленную впоследствии поэму "Капитаны", посвященную Лиле.
Она, казалось, была польщена, но, так и не ответив на его предложение, попросила его уехать. Гумилев счел это не за отказ, а за каприз, выпустил пауков и вернулся в Петербург, сохраняя, однако, надежду на взаимность, в глубине души уверенный, что его предложение будет принято. Впоследствии Дмитриева каялась, что ей доставляло удовольствие мучить его неопределенностью, но тогда она не предполагала, что все зайдет так далеко...
Волошин проникся более, чем сочувствием к начинающей поэтессе, затаившей мечту о несбыточном, — к этой “маленькой девушке с внимательными глазами и выпуклым лбом”. Узнав историю ее детства, он пожалел и полюбил ее. После отъезда Гумилева начались странные дни их совместного проживания.
На Лилю снова, как на свиданиях с Гумилевым, стали находить характерные для нее припадки забвения, бессознательного одержания страстью. Понимая причину этих ее состояний, — насилие, которое она пережила, — Волошин видел в этих припадках божий дар — защитный рефлекс души при возможном “поругании” тела. Случалось, дар речи возвращался, и тогда она в каком-то бессвязном бреду говорила ему, что она уже не девушка, снова вспоминала о любимом и ненавидимой ею человеке, любовнике ее матери, и даже путала с ним Волошина. К его чести, он не воспользовался ее слабостью, а потом она едва ли не упрекала его за это, потому что сознательно отдавала себя в его власть, не противясь этим своеобразным “нимфеточным” припадкам в его присутствии...
Волошин хотел сказочного превращения "гадкого утенка" в прекрасного "лебедя" или "золушки" в "принцессу", стремился помочь Лиле раскрыться в творчестве и из этого стремления, нашедшего встречный отклик в Дмитриевой, родилась Черубина де Габриак.
В этом необычном имени символически связаны ангельское и дьявольское начала. "Черубина" — от испанского произношения слова Херувим, обозначающего ангела, с огненным мечом охраняющего путь к древу жизни после изгнания Адама и Евы из рая. Кто же был Габриак? По словам Волошина, это был "морской черт, найденный в Коктебеле, на берегу, против мыса Мальчин. Он был выточен волнами из корня виноградной лозы и имел одну руку, одну ногу и собачью морду с добродушным выражением лица”.
Вдохновляемая Волошиным, Лиля стала воспевать мир от имени родившейся буквально "из морской пены" Черубины, чтобы гребне “ее” романтической славы сделать собственное имя в искусстве...
Душа, как инфанты
Поблекший портрет...
В короне брильянты,
А счастья все нет.
Склоненные гранды,
Почтительный свет...
Огни и гирлянды,
А принца все нет!
Все сотрудники журнала “Аполлон” , куда Лиля под псевдонимом Черубины присылала свои стихи и звонила по телефону, были заочно влюблены в нее. В ее стихах было что-то милое, изящное, взыскующее о несбыточном. Гумилев, один из сотрудников, клялся, что обязательно покорит экзотическую красавицу.
Когда через несколько месяцев, не выдержав постоянного напряжения, Лиля открыла свое авторство, культ Черубины потерпел крушение. Те, кто был без ума от иллюзорного образа Черубины, — прежде всего редактор “Аполлона” С. Маковский, были разочарованы и презрели ее воплощение в Дмитриевой. Более того, как раньше восхищались предполагаемой красотой и изяществом мнимой Черубины, так теперь, впадая в другую крайность, едва ли не издевались над реальной женщиной. Маковский отзывался о ней как о страшной химере, вставшей перед ним вместо его воображаемой возлюбленной.
Особенно больно это ударило по Гумилеву, который имел несчастье дважды влюбиться в одну и ту же женщину, известную ему под разными именами! Он в последний раз сделал предложение Лиле, полагая, что в сложившемся положении это единственный выход и для нее, за честь которой он сумеет в случае надобности постоять, и для него, клявшегося неоднократно, что он покорит Черубину... Гумилев намекнул на это Дмитриевой, напомнив, что она все это время поддерживала в нем надежду...
Решительный отказ ошеломил его. Он побледнел:
— Ну, тогда вы узнаете меня...
Во многих литературных салонах у всех на устах была история с Черубиной.
— Кто бы мог подумать, что эта испанская инфанта и Елизавета Ивановна — одно лицо! — удивлялись одни, а другие пытались уверить себя и других, что они уже давно догадались обо всем по стихам, да помалкивали.
— Ну а вы-то, Николай Степанович! Вы тоже, помнится, всем клялись, что покорите Черубину! — напомнили как-то Гумилеву.
— А я и так покорил ее, если вы имеете в виду Дмитриеву, — не моргнув глазом ответил тот, постукивая папиросой о крышку своего огромного черепахового портсигара. — Она теперь распространяет слухи, что я делал ей предложение, — Гумилев снисходительно усмехнулся и добавил вполголоса, но так, что все слышали:
—Дело в том, что она уже давно является моей любовницей.
Эти слова в искаженном и перетолкованном, как это водится, виде дошли до Лили, она была оскорблена. Волошин тоже был в курсе и разделял чувства Лили в отношении Гумилева.
По просьбе Дмитриевой в квартире ее друзей была назначена встреча с Гумилевым — по сути, очная ставка при свидетелях. Волошин не присутствовал, но напряженно ожидал результата. Устроители, общие друзья Гумилева и Дмитриевой, рассчитывали в спокойной беседе за чашкой чая уладить недоразумение: да, Гумилев погорячился, сказал лишнее, но и Дмитриева, играя с ним в любовь, тоже зашла слишком далеко. Теперь они принесут друг другу извинения и все уладится.
На Дмитриевой было темно-зеленое бархатное платье, которое ей очень шло. Когда вошел Гумилев, она вспыхнула, а тот, даже не поздоровавшись, с небрежным и заносчивым видом приблизился к ней и заявил:
— Мадемуазель! Вы распространяете ложь, будто я собирался на вас жениться. Вы были моей любовницей. На таких не женятся. Вот что я хотел вам сказать.
Презрительно кивнув, он повернулся и вышел, сознавая, что его невольная роль в истории с Черубиной довольно глупа и с самого начала отдает дешевым донкихотством. И никто иной как его счастливый соперник Макс Волошин, имеющий свои виды на Дмитриеву, отрежессировал этот казус. Они играли его чувствами! Они смеялись над ним в своем уединении! Что ж, тем хуже для них обоих. Не даром в Гумилеве находили нечто от Лермонтова.
19 ноября 1909 года в огромной как площадь мастерской художника Головина, которая находилась над сценой Мариинского театра, собрались сотрудники "Аполлона", в числе которых были А. Блок, С. Маковский — и Гумилев с Волошиным. Они должны были позировать для группового портрета и в ожидании приглашения прогуливались, разобравшись попарно.
Гумилев что-то обсуждал с А. Толстым, Маковский был рядом с Волошиным. Тот казался взволнованным, не разжимал рта и сопел, словно с трудом на что-то решаясь.
Вдруг, поравнявшись с Гумилевым, он, не сказав ни слова, развернулся и ударил его по лицу своей могучей дланью. Щека Гумилева побагровела, глаз припух. В этот момент Шаляпин внизу на сцене запел своим мощным басом арию "Заклинание цветов", внося трагикомическую и даже фарсовую ноту в происходящее. Гумилев, сжав кулаки, рванулся было к Волошину, но сразу овладел собой, заложив руки за спину и побледнев как полотно.
— Ты за это ответишь, — сказал он.
— Вы поняли? — прохрипел Волошин.
Гумилев потребовал самых беспощадных условий дуэли:
— С пяти шагов, без барьера, стрелять по команде “раз, два, три”. Если ни один из противников не убит, дуэль возобновляется.
Потратив на уговоры два дня, его убедили стреляться с пятнадцати шагов по одному выстрелу. Поединок состоялся за городом, в Новой Деревне, распорядителем дуэли был А.Толстой, секундант Волошина, сделавший все, чтобы дуэль не состоялась.
— Я приехал драться, а не мириться, — сухо сказал Гумилев. Он стоял на кочке в заснеженном поле, сбросив шубу, в цилиндре и сюртуке, пристально глядя на Волошина, стоявшего напротив него, расставив ноги и без шапки.
А. Толстой отмерял роковые пятнадцать шагов, едва не садясь на шпагат, что при его грузной фигуре было бы довольно комично, если бы не обстоятельства дела. Гумилев невозмутимо потребовал заново отмерить шаги, тщательно следя, чтобы они были не длиннее обыкновенных.
Когда Толстой попросил противников приготовиться и начал отсчет: “Раз, два...”, то Кузмин, — один из секундантов, — сел в снег, заслонившись хирургическим ящиком...
Волошин вспоминает, что в ту минуту больше всего боялся попасть в своего противника. Гумилев промахнулся, не смотря на то, что был прекрасным стрелком, охотился в Африке на львов и слыл "специалистом" в дуэльном искусстве: он пришел не убивать, а быть убитым. Для него, казалось, не было иного выхода из всей этой паутины лжи и мистификаций.
Пистолет Волошина два раза дал осечку, после чего, не смотря на требования Гумилева, чтобы Волошин стрелял, дуэль была секундантами прекращена.
Так, с шутки начавшись, мистификация с Черубиной по неумолимой логике обстоятельств едва не закончилась настоящей трагедией. Такова неизбежная расплата за мифотворческий эксперимент, когда он затрагивает не актеров на сцене, а чувства реальных людей. Настает момент, когда этот "джинн”, обрушивается на своих заклинателей.
Но сама Дмитриева так вжилась в роль, что не удерживала Волошина от дуэли и, узнав о вызове, писала подруге, что "Макс вел себя великолепно": казалось, ей не хватало только кровавой развязки. Так было впору думать разве что самой Черубине, огненной испанке.
Однако, именно реальная Дмитриева, а не вымышленная ею инфанта, поплатилась за это во
мнении людей. Начать с того, что "разоблачение" Черубины состоялось лишь в узких литературных кругах, так что для многих читателей автором пленительных стихов продолжала оставаться не Дмитриева, а эта вымышленная личность. Стихи "Черубины де Габриак" перепечатывались под прежним именем, ей подражали, ее знали наизусть даже люди, далекие от литературного творчества и не подозревавшие о реальном прототипе вымышленного автора.
Кроме того, тот же Маковский и многие другие оспаривали авторство Дмитриевой: они приписывали стихи Черубины Волошину. Сам Волошин, конечно, отрицал это: "В стихах Черубины я играл роль режиссера и цензора, подсказывал темы, выражения, давал задания, но писала только Лиля."
Через три дня после дуэли Дмитриева встретила Гумилева на Морской. Они оба отвернулись друг от друга. Больше они никогда не виделись: он ненавидел ее всю жизнь и бледнел при одном ее имени.
Примирительная встреча Гумилева с Волошиным произошла только в 1921 г. в Феодосии. Когда бывшие противники пожали друг другу руки, Волошин решил договорить то, что не было сказано им в момент вызова:
— Если я счел тогда нужным прибегнуть к такой крайней мере как оскорбление личности, то не потому, что сомневался в правде ваших слов, но потому, что вы нашли возможным говорить это вообще.
— Но я не говорил. Вы поверили словам той сумасшедшей женщины... Впрочем, если вы не удовлетворены, — добавил Гумилев, заметив в глазах Волошина протестующее выражение, — я могу отвечать за свои слова, как тогда...
Вскоре после этого Гумилев вернулся в Петроград. Он был необычайно весел и жизнерадостен, словно с его плеч свалился какой-то тяжелый груз... Через несколько дней его арестовали за причастность к “таганцевскому заговору”. Хлопоты друзей не увенчались успехом и поэт был расстрелян чрезвычайкой. Хорошо знавшие его люди не сомневались, что он не подарил своим убийцам даже взгляда смятения и страха...
На расстреле Гумилев стоял как и тогда, перед пистолетом Волошина, вызывая убийц на выстрел, словно отдавая судьбе последний отчет за свою роковую любовь. Однако, этот противник не мог позволить себе промахнуться.
Непревзойденную эпитафию Гумилеву написал тот же Набоков:
Гордо и ясно ты умер, умер как муза учила.
Ныне, в тиши Елисейской, с тобой говорит о летящем
медном Петре и о диких ветрах африканских — Пушкин.
Вскоре после дуэли Волошин делал Лиле предложение, но трагический изгиб судьбы, чувство вины, не позволило ей его принять, хотя Волошин был и оставался ее единственной настоящей любовью, а имя Черубины де Габриак, сжившись с образом, она все более считала своим настоящим именем:
Где Херувим, свое мне давший имя,
мой знак прошедших дней?
Каких фиалковых полей
касаешься крылами ты своими?