Меня зовут Аркадий, мне десять лет. Я живу с папой и бабушкой. Мамы у меня нет. Она умерла. Родила меня и умерла. Поэтому я совсем ее не помню. Но у меня есть бабушка и дедушка – ее мама и папа, которые меня любят. Папина мама меня тоже любит и зовет Кашенька. Я ненавижу мое имя с тех пор еще, когда девчонки в садике дразнили меня «Аркашка-какашка». Но теперь мне все равно, потому что я сижу за столом и делаю вид, что делаю уроки, а на самом деле думаю про письмо, которое хочу написать, перед тем как заболею и умру. Потому что мой папа – гей. Что такое гей, я узнал вчера.
…Мы с моим другом Антохой шли из школы, а когда пришли во двор нашего дома, то услышали свист. Мы оглянулись и увидели под баскетбольным щитом наших пацанов. Они махали нам руками, и мы подошли. Там был Тимоха Климов, старше нас на год, Витька Смирнов и Данила Шестов – на два года, и Леха Бутузов – на три года. Конечно, в нашем доме есть еще другие пацаны, но сейчас были только эти. Мы подошли и протянули руки, чтобы поздороваться. С Антохой пацаны поздоровались, а со мной – нет. Я протягивал им руку, а они свои отводили, как будто она у меня была заразная. Тимоха и Витька на меня не глядели, а Леха с Данилой глядели и улыбались.
- Вы чего? – спросил я.
- А ничего! – сказал Леха.
- Вы чего? Чего я такого сделал? – снова спросил я, а сам стал прикидывать, почему они не здороваются.
Они переглянулись и засмеялись. Леха и Данила засмеялись внаглую, а Тимоха с Витькой – так, не очень.
- Ну, вы чего? – заорал я.
- Сказать? – спросил Леха пацанов и подмигнул им.
- Скажи! – радостно отозвался Данила.
- Ну, короче, твой отец – гомик! – не долго думая, сказал Леха, и остальные, кроме Антохи, уставились на меня, как на какую-то гадюку.
- Что, что-о? – спросил я.
- Что слышал! Гомик! – повторил Леха.
Мы с Антохой переглянулись.
- А-а… что такое гомик? – спросил я Леху.
- Ну, пидор по-нашему! – расплылся Леха, и все остальные, кроме Антохи, попрятали руки в карманы и прищурились.
Не было у нас оскорбления страшнее, чем это. А тут такое про отца.
- Сссам ты пидор! - сбросил я рюкзак и, не помня себя от злости, бросился на Леху.
Леха заехал мне навстречу в плечо, и я упал. Потом вскочил, чтобы снова кинуться, но со спины меня обхватил Данила и держал, не давая ходу. Леха вытянул кулак, уперся мне в грудь и сказал:
- Че ты дергаешься, Аркаха? Че ты дергаешься? Ведь ты же не виноват, что твой отец гомик!
- Сссам ты гомик! – заорал я ему в лицо.
- Ты думаешь, я гоню? – сказал Леха, - Ничего я не гоню! Я сам вчера вечером видел!
- Чего ты видел? – крикнул я, не представляя, чего такого этот дурак Леха мог видеть.
- Я видел, как твой отец шел вчера вечером под ручку с каким-то парнем, а на остановке его поцеловал! Они думали, что никто их не видел, а я видел! – сказал Леха и сделал страшные глаза.
Я молчал и смотрел на Леху. Данила ослабил руки, но не отпустил.
- Ну и что? – спросил я, не понимая, что здесь такого. - Он и меня целует на прощанье! А твой отец тебя что, не целует разве на прощанье?
- Дурак ты, Аркаха! Ты же маленький, а тот большой был парень, ростом с твоего отца! И притом в губы! Так только гомики делают!
- Ты все врешь! – крикнул я.
Данила ухватил меня покрепче.
- Да мне и так про него говорили, а тут я сам увидел! Прикинь! – презрительно процедил Леха.
- Кто говорил? – рванулся я к нему, но тут неожиданно понял, про кого он говорит.
- Ты урод, Леха! Это дядя Миша, наверное, был! Мой папа музыкант, и они с ним репетировали, а потом он его пошел провожать! Он всегда так делает!
- Ре-пе-те-пи-ти-ро-ва-вали! – противно засмеялся Леха, показывая на меня пальцем.
Я задергался у Данилы в руках:
- Пусти, гад! Пусти, урод! Я тебя убью, Леха! Данила, сука, пусти!
Данила держал крепко. Леха криво улыбался.
Я начал плакать. Я кричал и плакал, а потом вдруг ослаб и перестал дергаться. Тут все пацаны, кроме Антохи, стали меня утешать:
- Ну, ты че, Аркаха! Ну, ты же тут не при делах! Ну, ты же реально не виноват! Ну, кончай ты обижаться!..
Они утешали, а я молчал. Данила отпустил меня, я подобрал рюкзак и, ни на кого не глядя, побрел в сторону моего подъезда. Меня ни с того, ни с сего тяжело оскорбили почти родные люди.
На самом деле я не знал, что означает слово пидор, а теперь и гомик. Я только чувствовал, что в этом слове есть что-то очень стыдное и взрослое. И если Леха не врет, то выходит, что мой папа - не такой, как все, а гораздо хуже, а значит, я теперь тоже - не такой, как все.
Меня догнал Антоха и пошел рядом.
- Аркаша, Аркаша, не верь им, врут они все! – говорил он. - Слушай, пойдем к нам, у нас торт есть!
- Не хочу торт… - сказал я.
- Ну, пойдем на компьютере поиграем! Пойдем, а?
- Не хочу… - сказал я, но ноги сами понесли меня к Антохиному подъезду, потому что лучше к Антохе, чем домой.
Нам открыла мама Антохи, и Антоха сказал:
- Мам, можно Аркаша у нас побудет?
- Конечно, конечно! Заходи, Аркашенька, заходи, милый!
В квартире у Антохи пахло по-другому, чем у нас, вкуснее. Мама Антохи заставила нас вымыть руки и усадила есть котлеты. Я котлеты не хотел, и она налила мне чай и отрезала большой кусок торта.
- Как бабушка поживает, Аркашенька? Папа как? – спрашивала мама Антохи, пока я ковырял торт.
- Хорошо… - отвечал я.
- В музыкальную школу ходишь? Нравится?
- Хожу… Нравится…
- А что ты грустный такой? Не заболел?
- Не заболел…
Пока она расспрашивала, Антоха съел котлету, подтянул к себе кусок торта и вдруг спросил:
- Мама, а что такое гомик?
- Как? Гномик? – не поняла мама.
- Го-о-омик! – громко уточнил Антоха.
Мама закашляла, а потом строго спросила:
- От кого ты это слышал?
- Мальчишки во дворе сказали! Они сказали, что Аркашин папа - гомик!
Мама Антохи закрыла лицо руками и отвернулась от нас. Ее спина задрожала, как будто она плакала или смеялась. Потом она повернулась, и я увидел, что лицо у нее красное и дергается.
- Это плохое слово. Надо говорить – гей, - сказала она.
- Мам, а что такое гей? – спросил Антоха.
- Это когда мужчины дружат с мужчинами…
- Как мы с Аркашей? – радостно спросил Антоха.
- Не совсем… Вы ведь и с девочками тоже дружите, а есть мужчины, которые с девушками не дружат, а только с мужчинами… Ну, в общем, рано вам еще об этом знать!
Когда я уходил, мама Антохи прижала меня к себе, погладила по голове и сказала:
- Бедный ты мой бедный!
Пахло от нее не так, как от бабушки, а гораздо вкуснее.
Я пришел домой и спрятался в своей комнате. Бабушка несколько раз заглядывала ко мне, но я притворялся, что делаю уроки, потому что я не хотел ни с кем разговаривать. Потом наступил вечер, и я пошел в бабушкину комнату. Она сидела, накинув шаль, и смотрела телевизор.
- Пришел наконец-то мой Кашенька! Садись ко мне, мое солнышко! Ты, может, кушать хочешь?
Я мотнул головой.
- Тебя что, где-нибудь кормили?
- У Антохи…
- Ты у Антошки был? Как его мамочка поживает? Ты видел ее?
- Видел… Хорошо поживает…
- Она очень хорошая женщина! Они с твоей мамой Аней очень дружили, перед тем, как... вы с Антошкой родились. В следующий раз передай ей от меня большой привет!
- Бабушка, а правда, что наш папа – гей? – спросил я.
Бабушка застыла.
- Что ты такое говоришь? – с трудом выговорила она.
- Лешка видел, как наш папа целовался на остановке с дядей Мишей.
- Какой Лешка? Что видел? С каким дядей Мишей? – побледнела бабушка.
- Лешка из седьмого подъезда. Ты его не знаешь, - ответил я.
Ничего не говоря, бабушка с трудом поднялась и пошла из комнаты. Вскоре я почуял запах лекарства. Я пошел ее искать и нашел на кухне. Она стояла перед шкафчиком и составляла туда пузырьки со своими лекарствами. Закончив, она повернулась ко мне и чужим голосом сказала:
- Пойдем, солнышко, посидим с тобой на диванчике.
Мы вернулись в ее комнату, сели рядом, и бабушка стала смотреть в телевизор. Я ждал, когда она что-нибудь скажет, но она за весь вечер так ничего и не сказала.
В одиннадцать часов пришел папа, поцеловал нас с бабушкой, стал ходить по квартире и рассказывать, как прошел концерт в консерватории. Мы с бабушкой молчали. Папа, наконец, это заметил и спросил:
- Вы что такие кислые?
Бабушка сказала:
- Иди, Аркашенька, в свою комнату. Нам с папой поговорить надо.
Я пошел, но успел услышать, как папа удивленно спрашивает бабушку:
- Поговорить? О чем? Что случилось?
Они ушли в бабушкину комнату, и я услышал, как они прикрыли за собой дверь.
Я не собирался отсиживаться в своей комнате и на цыпочках пробрался к закрытой двери. Дверь была очень удобная, потому что через мутные стеклянные квадратики можно вовремя увидеть черную тень того, кто к ней идет, чтобы успеть убежать.
- Ну что, музыкант, доигрался? – сказала за дверью бабушка.
- Ты о чем, мама? – сказал папа.
- Ты совсем потерял совесть, сынок! Теперь уже весь город знает о твоих похождениях с мужчинами! А главное, об этом знает Аркаша! Какой позор!
- Что значит знает Аркаша? Да откуда он может знать? И что он, в конце концов, может в этом понимать? Ведь он же еще ребенок!
- А ты хочешь, чтобы он вырос и стал таким, как ты? Какой позор! До чего ты докатился! До чего я дожила!
- Зачем ты снова начинаешь эти разговоры, мама? Ведь для тебя это уже не новость! Мы все уже давно обсудили! Что делать, если я не могу иначе!
- Ну как же, знаю! Сначала ты говорил, что после Ани ты не можешь быть ни с одной другой женщиной, что ты ее так любил, что не можешь больше ни на кого смотреть, и так далее и тому подобное! А я тебя жалела, уж очень ты поначалу убивался, а ты связался с мужиками, и теперь об этом знает твой собственный сын! Какой позор! Нет, я этого не вынесу!
- Да почему я должен этого стыдиться? Нынче весь мир так живет! Во всяком случае, в наших кругах…
- Вот именно, в ваших узких кругах! И этого я никогда не понимала – как этот ужасный порок может уживаться рядом с высоким искусством!
- Представь себе, уживается! Ты же знаешь, сам Чайковский…
- Не смей клеветать на гения всех времен и народов! Эту басню ваши узкие круги специально придумали, чтобы опустить гениального человека до своего уровня! Чайковский никогда не был геем!..
- Мама, о ком мы сейчас говорим? О Чайковском или обо мне?
- Об Аркаше! О твоем сыне! Ведь теперь от него могут отвернуться все его друзья!
- Но ведь это не он гей, а я!
- Ты дурак, сын, раз думаешь только о своей заднице! Нет, я этого не вынесу!
Дальше я слушать не стал, неслышно ушел к себе в комнату и залез там под одеяло.
Значит, все правда. Значит, мой папа – гей, а значит, гомик и пидор. И, значит, я никогда уже не буду ровня моим друзьям. Я вспомнил, как смотрели на меня пацаны, и мне захотелось заплакать.
Пришел папа.
- Как ты тут? – спросил он.
- Ничего… - ответил я и закрыл глаза.
- Ладно, завтра поговорим, - поцеловал меня папа и ушел.
Пришла бабушка.
- Как ты тут? – спросила она.
- Ничего, - сказал я и открыл глаза.
- Ладно, спи, завтра поговорим, - поцеловала меня бабушка и собралась уходить.
- Бабушка, - сказал я, - а отчего люди умирают?
Бабушка присела на кровать:
- Во-первых, от старости... Во-вторых, от болезней... От горя, от предательства, от глупости, в конце концов… Но тебе еще рано об этом думать. У тебя вся жизнь впереди. Спи.
И ушла.
Утром я пошел в школу, и весь день думал, что все смотрят на меня насмешливо и с презрением. Я обманул Антоху и в одиночку пришел из школы домой и потом сел за стол у себя в комнате. Я делал вид, что делаю уроки, а на самом деле думал про письмо, которое хотел написать, перед тем как умру. Но еще перед этим я украл из бабушкиного шкафчика упаковку с таблетками, и после того, как я напишу письмо я выпью всю упаковку.
Я знаю, отчего умирают люди.