… О том, что старуха умирает, можно было бы догадаться и без трагических взглядов сиделки, которые она то и дело бросала то на Юльку, то на Михаила. Напичканная всевозможными анальгетиками, мать лежала, утонув иссохшей головой в пышно взбитой большой подушке. Её ввалившиеся глаза равнодушно смотрели в потолок, похоже, она уже не видела даже детей.
Михаил нервничал: вот ещё прихоть - торчать у смертного одра старухи, которая всё равно уже ничего не соображает. Покосился на сестру. Юлька шмыгала распухшим от слёз носом, комкала в руках влажный платочек. Притворяется, или правда жалеет мать? Юлька вообще была плаксой, с самого раннего детства. Перевёл взгляд на гранёный стакан с водой на тумбочке у материной кровати, чопорно накрытый бумажкой. Стакан был наполовину наполнен водой, что напомнило Михаилу водку. Выпить бы сейчас… Да разве эти ханжи позволят…
Последнее время за матерью ухаживала сиделка из католической общины Горящего Святейшего Сердца Иисуса, маленькая, похожая на сушёную крысу, сестра в сером платье и белой косынке, прикрыв глаза, медлительно скользила пальцами по бусинкам деревянных чёток – молилась. Или делала вид, что молится?
Когда мать совсем слегла, Юлька позвонила брату, объяснила: в больницу мать не берут, а ей, Юльке, работу бросить никак нельзя, из-за грядущего декрета. Презрительно поглядывая на округлившийся Юлькин живот, Михаил думал – куда нищету плодят? Было двое детей, нет же, третьего состряпали. Зять Михаилов был баптистом, у них аборты делать не положено. А Юлька, видать, чтобы не огорчать благоверного, согласилась на третьего. Дура. И зять хорош – и так на двух работах надрывается, а теперь и вовсе дома появляться перестанет.
Михаил зятя не понимал. Вера – верой, он, Михаил, тоже, если надо, перекреститься сумеет, но чтобы так – не пить, не курить, матом не ругаться, а только пахать да детей стряпать – уж извините! Михаил выпить любил, охоч был до баб, отчего от него Надька и сбежала. Тоже мне, ревнивица нашлась! При случае не стеснялся крепко выразиться. А что это за русская речь – без мата? Вот с карьерой у Михаила вышло не ахти. К своим тридцати двум годам поменял он штук сорок разных работ, нигде долго не задерживался, ибо начальство не желало принимать во внимание главное Михаилово кредо: от работы кони дохнут. Когда на одном предприятии Михаилу предлагали писать «по собственному», он не возражал. Потом месяцами искал новую работу. Надька, пока не развелись, всё верила, что Михаил «образумится», да так и не дождалась этого. После развода Михаил вернулся к матери. А куда ещё? Не общагу же разменивать, которую Надькины родители им к свадьбе подогнали.
Мать, пока ещё была в силах, всё гнала Михаила на работу. Он с утра уйдёт из дому, чтобы видела, что при делах, а, как она слиняет в свою контору, возвращался. Хорошо дома одному, кум королю. Со временем начал крепко попивать. То у матери денег выцыганит, то приятеля встретит при деньгах… Мать, суровая старуха, терпела-терпела, да и сняла сыну комнатку в общаге. Нет бы, купить, жадине старой! Всё равно в могилу с собой не унесёт.
Быстро раскусив сомнительные прелести самостоятельного житья, Михаил повадился одалживаться, сначала у родственников, у сестры, а потом и у кого придётся. Теперь у него появилась прекрасная возможность покончить с долгами, у матери должны были оставаться кое-какие деньжонки, зарабатывала старуха не хило. Всё-таки главбух большой фирмы. Да и квартира её трёхкомнатная. На хрена Михаилу такая – футбол в ней гонять? Поменяет на меньшую с доплатой. Интересы сестры Михаил в расчёт не брал. У них с мужем имеется своя двухкомнатная, с чего бы им на материну квартиру претендовать?
Михаил был уверен – Юлька на своей доле материного наследства настаивать не будет, совестлива, с достоевщинкой с самого детства. Мать тоже с таким прибабахом была, интеллигенция, бля. Вот Юлька в неё и пошла.
Глядя на исхудалые материны руки, беспокойно теребящие край одеяла, Михаил со злобой подумал, что – не выгони его тогда мать из дома, может быть, его жизнь иначе сложилась. Не пришлось бы ему за гроши горбатиться на кого попало. Могла бы и сама на чистую работёнку пристроить, главбух же всё-таки. Да и долгов бы таких на нём не висело, а то уже на улицу выйти страшно.
Живя с матерью, а потом и с женой, Михаил просто не догадывался, сколько человеку денег нужно ежедневно. Ведь любой пустяк – буханку хлеба, пачку чая, не говоря уж о выпивке, всё – купи, без денег не дадут. Хорошо хоть, что удавалось брать в долг. Но со временем, убедившись в том, что с возвратом у Михаила плоховастенько, кредиторы перестали одалживать деньги. Суки.
Михаил злобствовал на весь мир. Ну почему так: одним – всё и запросто, а другим за копейку вкалывать приходится? Та же мать… Ну, подумаешь, в своё время институт окончила, ну и что? Ей теперь за это и работу чистую, да денежную, и почёт и уважение. А Юлькин институт? Выскочила за столяра, интеллигентка, рожает ему едва ли не каждый год, вон как раздобрела. А зять, дурак, знай, вкалывает, как заведённый. Через пару лет геморрой наживёт с такою жизнью.
В материных равнодушных глазах мелькнуло что-то человеческое, живое, должно быть, пришла в себя. Шевельнула губами, монашка склонилась к самому её лицу.
- Священника просит, - «перевела».
Мать никогда не была верующей, за каким же хреном ей сейчас священник?
- Я позвоню, - сиделка поднялась со своего стула. – Позову отца Герберта.
Пусть зовёт, ему, Михаилу, какое дело до материных предсмертных чудачеств?
Юлька сунулась к матери, взяла с одеяла её костлявую руку, прижалась щекой. Мать подняла руку, видать, хотела погладить Юльку по голове, да не осилила, на полпути сухая кисть остановилась и упала назад на одеяло. По Юлькиным щекам опять потекли слёзы. Хорошо, хоть, что выродков своих по садикам распихала, не хватало ещё, чтобы они тут крутились. Михаиловы мысли были холодны и злы. То ещё удовольствие – чужой смерти ждать. Он с радостью бы вышел сейчас на улицу, пропустил бы стаканчик в ближайшей забегаловке, а тут – сиди со скорбной миной, жди, пока мать соизволит окочуриться. Ладно, хоть Юлька перестала пихать его в бок, чтобы подошёл к матери. Чего он рядом с ней не видел?
После обеда явился отец Герберт. Михаил с любопытством смотрел на католического попа. Ни рясы на нём, ни тяжёлого наперсного креста. Обычный, чуть потрёпанный костюм, чёрная рубашка с белым воротником-стоечкой, да значок в петлице – серый эмалевый крестик нерусского вида, без косой перекладины. Попик подсел к матери, склонился низко, ловя её бессильный шёпот. Выпрямился, странно, ладонью, перекрестил её.
- Не беспокойтесь, дочь моя, всё в воле Божьей.
Забормотал что-то на латыни, потом достал из принесённой с собой сумки-барсетки белую хрупкую пластинку (облатку для причастия - догадался Михаил), положил матери в рот. Та неловко задвигала нижней челюстью, и попик подал ей воды в стакане. Вода потекла по материному подбородку, видать, проглотить ей было уже в тягость. Попик ловко, белою салфеточкой, лежавшей на подушке, утёр мать. Кивнул монашке, поднимаясь со стула, и та заняла своё место у изголовья кровати.
- Вы – дети Анны Фёдоровны? – спросил священник Михаила и Юльку.
- Да, а что? – с вызовом спросил Михаил.
- Она просила меня поговорить с вами, не откладывая. Где это можно сделать?
- Пойдёмте на кухню, - подсуетилась Юлька, и Михаил презрительно фыркнул. Этой дуре и поп – шишка.
Стерильная материна кухня, всегда блиставшая отчищенным кафелем и полировкой мебели, была чуть подзапущена. На подоконнике тонким слоем лежала налетевшая в форточку пыль, цветы в горшках подсохли. Видать, в обязанности монашки не входила уборка квартиры, только уход за матерью.
Войдя на кухню, Михаил, по хозяйски развалясь, сел на отцовское место у окна. Юлька пристроилась с торца стола, на табуретке, священник садиться не стал.
- Я должен выполнить волю Анны Фёдоровны, - заговорил отец Герберт. – Должен известить вас о том, как она распорядилась своим имуществом. Завещание составлено по всей форме, хранится у адвоката Кушмановой, по прошествии законного срока, то есть, через шесть месяцев, вы можете вступить в права наследования.
Михаил иронически покивал головой, мол – ну-ну, разливайся соловьём. Наследник-то один. Какое уж тут завещание?
- Свою трёхкомнатную квартиру со всем, находящимся в ней имуществом, Анна Фёдоровна распорядилась передать в равных долях несовершеннолетним Алевтине и Валерию Седых, - произнёс священник ошеломляющую фразу. – Я так понимаю, это Ваши дети?
- Да, - испуганно вякнула Юлька. – Мои.
- Подождите! – взвился Михаил. – Это моя квартира!
Священник покачал головой.
- Вы можете оспаривать право на неё в суде, но, уверяю Вас, здесь всё законно. Бабушка вправе оставить внукам своё имущество, обойдя при этом детей. И суд будет на стороне несовершеннолетних.
- С-сука! – с ненавистью выдохнул Михаил, и было непонятно, кому адресовано ругательство, не то сестре, не то матери. – А деньги?
- Деньги – двести восемьдесят тысяч на депозите Народного банка Анна Фёдоровна передаёт Святой Католической Церкви, в благодарность за уход и лечение.
- Ты гляди, что делается! – Михаил неистово грохнул кулаком по колену. – Обошли старуху, сволочи! А я – законный наследник – хрен соси?!
- Сын мой, Вы могли бы подбирать выражения, - флегматично сказал священник. – Как я уже говорил, Вы можете оспаривать завещание в суде, но предупреждаю Вас – оно составлено полгода назад, когда Ваша мать была в состоянии сделать это самостоятельно. И составлено с соблюдением всех необходимых формальностей.
- Пор-рву суку!!!
Под Юлькин визг Михаил метнулся к материной спальне, но на пороге встал невесть откуда взявшийся зять, дюжий, плечистый мужик.
- Сядь, Михаил, не бузи.
В дверях спальни появилась встревоженная монашка:
- Отходит!
Сильно, словно полицейский дебошира, зять взял Михаила за плечи и вытолкал на лестничную площадку. Вышел и сам следом. Отчаянно сквернословя, Михаил метался по площадке, грозя всем подряд – зятю, сестре, попу, и даже умирающей матери. Это же надо, как они с ним!
- Тише! – зять опустил тяжёлую ладонь на Михаилово плечо. – Скончалась.
Михаил прислушался. В квартире, больше не сдерживаясь, голосила Юлька…
24.03.08.